Мастер, Елизавета и другие
Шрифт:
– Значит, нам действительно нужна сегодняшняя встреча, – кинулась она к Мастеру, обнимая и заглядывая в его глаза. – Пойдёмте навесхим храм Успения Пресвятой Богородицы, смотрите, как он сияет на солнце и манит нас к себе!
Храм действительно был великолепен. Его разноцветные маковки, гордо возвышающиеся на набережной Большой Невы, сияли на солнце и, казалось, излучали радость жизни.
– Смотрите, Виктор Михайлович, какой он радостный! – Елизавета как будто подслушала мысли Мастера. – Обычно православные храмы строги, а внутри мрачны. В них начинаешь ощущать какую-то тревогу.
– В христианстве, а в православии особенно, жизнь человека всего лишь подготовка к бытию после неё. А в это бытие он попадёт только через строгий экзамен Страшного Суда, после которого его
– Но это всё придумали люди. Бог добр, он простил нам все прегрешения и провозгласил на Земле любовь. А любовь – это и Бог, и радость жизни. Давайте радоваться, Виктор Михайлович! – Елизавета запрыгала вокруг Мастера, тормоша и поворачивая его во все стороны.
Мастер почувствовал, как его покидают утренние заботы и как важный вывод, сделанный им утром за рабочим столом, теряет свою жизненную основательность. Он начинал понимать, для чего ему нужны эти встречи с молодой и непосредственной девушкой: она возвращала в него радость жизни, которую в последние годы он заменил радостью работы. После определённого возраста Мастер поставил знак равенства между жизнью и работой. В итоге работа стала жизнью, вытеснив всё, не связанное с ней. Кто от этого выиграл – работа или жизнь? На первый взгляд, победила работа, но эта победа оказалась пирровой – работа потеряла краски жизни. А без этих красок работа писателя становится серой и никому не интересной. В результате победы нет, поражение понесли обе стороны: работа и жизнь.
После посещения Собора они пошли по набережной Невы в сторону Зимнего дворца, любуясь красотами Санкт-Петербурга, знакомыми им с детства. Но красотой можно любоваться и восхищаться всегда, глядя на неё. Елизавета оказалась фанатом фотографий, поэтому они беспрестанно фотографировали друг друга и периодически приставали к прохожим с просьбами сфотографировать их вместе. Мастер мельком подумал, что последний раз он так активно фотографировался в далёком детстве, когда его отец, большой любитель фотографий, щёлкал своим чёрно-белым ленточным «Зорким», запечатлевая его с матерью на фоне тогда ещё ленинградских красот.
Непродолжителен питерский день. Солнце начало прятаться за домами уже к трём часам по полудню. Это время застало Мастера и Елизавету на Сенатской пощади возле Медного всадника.
– Представь себе, Елизавета, что сто девяносто два года тому назад на этом самом месте, где мы сейчас находимся, стояли гвардейские полки и требовали Конституции. Офицеры, решившиеся на такой отчаянный шаг, не знали, что делать дальше. Солнце, как и сейчас, неуклонно садилось, и все понимали, что через полчаса стемнеет, и их положение станет совсем неопределённым, – Мастер вводил Елизавету в атмосферу восстания декабристов. – А в это время Николай уже принял решение и разворачивал пушки в сторону восставших. И тут оказалось, что пушки привезли, а заряды к ним забыли! Всё по-русски, одни не додумали до конца, что делать, другие не доделали додуманное. Пока бегали за снарядами, количество людей на Сенатской площади существенно увеличилось. Слух о восстании прошёл по всему Петербургу, и на площадь пришло много любопытствующих. А пушки зарядили картечью, которая бьёт по площадям. Двух залпов из трёх пушек хватило, чтобы разогнать восставших и любопытствующих. Площадь покрылась трупами, кричали раненые, уцелевшие бросились бежать по льду Невы на Васильевский остров, откуда мы с тобой пришли. Офицеры попытались построить солдат в боевые колонны прямо на льду Невы, но следующий залп из пушек проломил лёд, и люди начали тонуть в холодной невской воде. За несколько минут погибло более двух тысяч человек. Всё это видел он, – Мастер показал на памятник Петру Первому, – и плакал железными слезами.
Слёзы навернулись на глаза Елизаветы. Она живо представила себя в невской воде, услышала крики людей о помощи, а надвигающиеся сумерки создавали картину ада.
– Пойдёмте отсюда, я устала и хочу домой, – вытирая слёзы, попросила Елизавета.
Мастеру стало жалко её. Он обнял Елизавету за плечи и поцеловал в холодный нос. Она восприняла это как некий знак к близости и прильнула к его губам. Мастера давно уже так никто не целовал, ставшие традиционными поцелуи в женскую щёчку он воспринимал подобно приветственному мужскому рукопожатию.
– Поехали лучше ко мне, – сказал Мастер, останавливая такси. – На Английский проспект, пожалуйста, – попросил он таксиста.
В этот день Елизавета осталась ночевать у Мастера.
Алексей Михайлович и его семья. Кого слышит Бог
«Русским незамужним девушкам из «хороших семей» на Руси семнадцатого века жилось невесело. Практически всё время они проводили в дальних горницах отеческих домов, изолированные от незнакомых людей, занимаясь рукоделием да чтением церковных книг. Видеться и общаться с ними могли только близкие родственники, приходящим гостям их не представляли. Жениха выбирали родители, и молодые впервые могли увидеться только после венчания. Вот так и коротали девицы свою жизнь без радостей и женского счастья, спрятанные от чужого мужского взгляда. Если незамужняя женщина до определённого возраста не обретала своего семейного очага, то её ожидал монашеский удел.
Вокруг брачных союзов было настроено много условий и условностей. В первую очередь от них страдали царевны – дочки русского царя.
Из шестнадцати детей Алексея Михайловича до «невестиного» возраста дожили семь дочек, и все они так и не вышли замуж. Не могли найти им «статусной» пары. Выдавать замуж за боярских детей было нельзя – это означало унижение царского рода. Против замужества с детьми не православных иноземных владык выступали церковные иерархи, поскольку дочке русского царя пришлось бы расстаться с православием и принять чужую веру. Помимо царевен от этого страдала и внешняя политика Московского государства. В своё время браки детей Великих князей Киевской Руси с детьми глав иноземных государств позволяли укреплять межгосударственные связи, находить союзников и давали выход на зарубежные рынки.
Об этом думал Алексей Михайлович, находясь на женской половине дворца и глядя на своих заневестившихся дочек, Евдокию и Марфу. Попробуй он только сказать о своём желании отдать их за католических принцев – тут же церковники такой шум поднимут, что и самому Господу Богу будет тошно. «Нет, не о пользе государства они думают, а о себе радеют, – печалился Алексей Михайлович. – Не все, конечно, вон Аввакум о русском народе печётся, о его загробной участи беспокоится. А кто, кроме самого царя, подумает о жизни царства здесь, на грешной Земле? Страна огромная, а нет своего серебра-золота, мало ружей-пушек делаем, поэтому и давят нас ляхи треклятые!» Алексей Михайлович погладил по голове Марью Ильиничну, прильнувшую к его коленам. «Плохо ей, болезной. После рождения сына Ивана совсем ослабла, да и Иван уродился больным, не помощник будет, – продолжал горевать царь. – Нет у нас лекарей хороших, всё из Литвы приглашаем, да как нехристи смогут православных вылечить? Своих надо учить, да где только? Опять же в иноземщине, а там нет свойских, которые вспомогли бы нам. Куда не кинь, везде клин! На Запад надо прорываться за подмогой, а тут опять церковники упёрлись».
– Не изгоняй, царь-батюшка любый мой, протопопа Аввакума, чистый он, божий человек, – запросила жена Алексея Михайловича. – Гневим мы Бога своими распрями, вот и наказывает он нас. Фёдор хворый, Ваня совсем глупеньким растёт, мне всё неможется. Попроси Аввакумушку, пусть помолится за нас, его вера крепка, Бог его услышит.
– На Бога надейся, а сам не плошай. Болезни земные и лечить их надо лекарями своими. Да нет их у нас, одни волхвы бегают со своим бубнами, нечистую силу прогоняют, – ответил Алексей Михайлович, а сам подумал, что жена мысли его читает, понимает, что его беспокоит. – На Запад надо посылать своих людишек толковых, пусть там уму-разуму набираются, православными лекарями становятся, народ русский лечить будут. Аввакум против этого, упёрся, сам не хочет к Западу присмотреться и других с панталыку сбивает. А за нас и другие помолятся, во всех русских церквах будут благоденствия царской семье просить.