Мастер Страшного суда
Шрифт:
Тут в моей руке внезапно оказался револьвер. Я не знал, откуда он у меня, но я держал его, я ощущал смертельно-холодный металл ствола.
И в тот миг, когда я приставил револьвер к виску, в этот миг невероятное море пламени залило небосвод, оно бушевало и пылало краскою, какой я не видел раньше никогда, и я знал её название, пурпуром трубного гласа называлась она, глаза мои были ослеплены ураганом ужасной краски, пурпур трубного гласа было имя её, и она озаряла гибель вселенной…
— Живо! Его руку! — раздался голос около меня, и я почувствовал, что рука у меня отяжелела как свинец, но я её высвободил
— Так нельзя! Пустите меня! — крикнул тот же голос, и потом я услышал гром и пение, страшный свет на небе погас, надвинулся мрак, на протяжении секунды я видел как во сне давно прошедшие, давно забытые вещи, стол, диван, синие обои, белые занавески, колыхавшиеся от ветра, и потом уже я не видел больше ничего.
Глава XXII
Яочнулся от обморока, как от глубокого сна. Некоторое время я лежал с закрытыми глазами и не мог собраться с мыслями, сообразить, где я был раньше и что произошло со мною. Потом я открыл глаза. Это удалось мне не без труда, меня клонило ко сну, и я должен был преодолеть неприятное чувство вялости.
Наконец я пришёл в себя. Я лежал на диване в гостиной виллы Бишоф. Доктор Горский сидел рядом со мною и щупал мой пульс, за его спиной стоял Феликс. Свет настольной лампы падал из-под абажура на листы раскрытого фолианта, лежавшего на столе.
— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор Горский. — Мигрень? Головокружение? Тошнота? Шум в ушах? Глазам от света больно?
Я покачал головою.
— Завидное у вас здоровье, барон. Всякий другой… Сердце у вас в полном порядке. Я думаю, вы даже сможете один пойти домой.
— Вы были необыкновенно легкомысленны, барон, —сказал Феликс — Как могли вы… Разве вы не знали, что вас ждёт? Счастье ещё, что Дина была в саду и услышала ваш крик.
— Да, и приди мы секундою позже… Вы уже приставили револьвер к виску, — сказал доктор Горский. — Не могу скрыть от вас: вы обошлись со мною довольно круто. Я отлетел к стене как мяч. И если бы Феликса не осенила счастливая мысль…
— Это не моя была мысль, вам это хорошо известно, — перебил его Феликс.
— Принудительное лечение доктора Салимбени, вот именно. Удар кулаком в лоб — и вы сразу отказались от своих самоубийственных намерений. Очевидно, вы были под сильным импульсом страха. Сознаёте ли вы, барон, как были близки к другому берегу?
Теперь только я вспомнил все, что было. Я вскочил, попытался рассказать о прокажённом, о доме сумасшедших, о страшной окраске небосвода…
— Молчите! Молчите об этом! — остановил меня доктор Горский. — Как-нибудь позже, когда успокоитесь, вы мне все это расскажете. Проказа, дом сумасшедших — нечто в этом роде я и представлял себе. Случай ясен, и ваш опыт только подтверждает то, что я и без того предполагал. Когда вы очнулись от обморока, я как раз начал излагать Феликсу мои взгляды. Если это вас не утомляет, то слушайте. Вам уяснится многое.
Он придвинул к себе настольную лампу. Потом он с минуту молча сидел в своём кресле.
— Нет, я не думаю, что это средство изобретено сиенским врачом, — заговорил он. — Оно весьма древнего происхождения и, несомненно, изобретено на Востоке. Страх и экстаз! Интересовались вы когда-нибудь историей сёкты
— А теперь это средство навеки утрачено? — спросил Феликс.
— С научной точки зрения об этом следует, быть может, пожалеть, — заметил доктор Горский. — Но я доволён, что это случилось. Сольгруб знал, что делал, уничтожая последний лист. Пары, которые вы вдохнули, барон, обладали способностью возбуждающе действовать на все мозговые центры, в которых локализовано воображение. Они его повысили в бесконечной степени. Мысли, проносившиеся у вас в мозгу, сразу же претворялись в образы и возникали у вас перед глазами, словно они действительность. Понимаете ли вы теперь, отчего эксперимент доктора Салимбени обнаруживал свою притягательную силу главным образом на актёрах, скульпторах и живописцах? Все они ждали от опьянения яркости образов, новых импульсов для своего художественного творчества. Они видели только приманку и не подозревали об опасности, которой шли навстречу.
Он встал и в неожиданном приступе ярости ударил кулаком по страницам фолианта.
— Адская западня! Понимаете? Центры фантазии суть в то же время центры страха. Вот в чем суть! Страх и фантазия неразрывно связаны между собою. Великие фантасты были всегда людьми, одержимыми страхом. Вспомните о Гофмане, Микеланджело, Адском Брейгеле,
Эдгаре По…
— Это не был страх, — сказал я и задрожал от воспоминания. — Страх я знаю, испытывал его не раз. Страх — это нечто преодолимое. Это был не страх, не ужас, а нечто в тысячу раз большее — чувство, для которого не существует слов.
— Вы знаете страх? — спросил доктор Горский. — Вам угодно утверждать, что вы знаете страх, барон? Быть может, с сегодняшнего дня. Но то, что вы раньше переживали в виде страха, было только слабым отблеском чувства, погасшего в вас несколько тысячелетий тому назад. Подлинный страх, настоящий страх, тот страх, который находил на первобытного человека, когда он из света своего очага переходил в полный мрак, когда из туч сыпались неистовые молнии, когда над болотами поднимался рёв ихтиозавра, первобытный страх одинокой твари, — никому он неизвестен из живых людей, никто из нас не был бы в силах перенести его. Но клеточка, способная породить его в нас, не умерла, она живёт, давным-давно усыплённая, не шевелится, не даёт себя чувствовать — мы носим спящего убийцу в своём мозгу.
— А ужасающий свет? Невообразимая краска?
— Быть может, и для этого весьма своеобразного явления можно найти физиологическое объяснение. Ему я должен был бы, впрочем, предпослать несколько слов о строении человеческого глаза: носительницей светоощущения является сетчатка, правильнее говоря — система нервных волокон, кончающихся в сетчатке и возбуждаемых основными цветами, то есть лучами совершенно определённой длины волны… Почему бы не допустить, что ядовитые пары, которые вы вдохнули, произвели такое временное изменение в вашей сетчатке, что она стала реагировать и на другие лучи, большей или меньшей длины волны? Быть может, загадочным пурпуром трубного гласа был тот незримый для нас, лежащий вне солнечного спектра цвет, который физики называют инфракрасными лучами.