Мастер Страшного суда
Шрифт:
— Что вы сказали? — воскликнул Феликс — Вы говорите о тёмных тепловых лучах и утверждаете, что он их видел, воспринял глазом как цвет?
— Это возможно, — сказал доктор Горский. — Разные могут быть гипотезы на этот счёт, но есть ли смысл их строить, если мы никогда не сможем их проверить?
Он встал и открыл окно. В комнату донёсся запах сырой земли и опавших листьев. Маленькие бабочки вынырнули из тьмы и стали порхать вокруг света лампы.
— И вы думаете, — спросил я, — что тогда, в тот вечер, пока вы сидели здесь, в комнате, у Ойгена Бишофа были в павильоне
Доктор Горский повернулся и отошёл от окна.
— Нет, не те же, — сказал он. — Страшные картины, явившиеся вам, порождены вашим подсознанием. Проказа. Вы были несколько раз на Востоке, путешествовали по Восточной Азии. Не возникало ли у вас когда-нибудь лёгкого опасения заразиться этой ужасной болезнью Востока? Вспомните-ка, барон!.. Ойген Бишоф, тот много лет боялся одного: как бы не потерять Дины, не потерять её из-за вас. И в тот роковой час жестокая галлюцинация показала ему Дину в ваших объятиях. Что случилось тогда? Выстрел, первый выстрел, угодивший в вас, барон. Потом его, очевидно, охватил ужас перед совершившимся, и он обратил оружие против себя самого. Когда вы вошли в комнату — помните, какое выражение появилось у него на лице? Он увидел вас живого. Он пустил вам пулю в сердце, а вы стояли перед ним. С чувством беспредельного изумления перешёл Ойген Бишоф в мир иной.
— А Сольгруб? — спросил Феликс.
— Сольгруб? Он был офицером русской армии, участвовал в Маньчжурском походе. Что знаем мы друг про друга? Каждый из нас в самом себе носит свой Страшный суд. Быть может, — как знать? — в его последние минуты против него восстали убитые в тех боях.
Он подошёл к столу и стёр пыль с переплёта старой книги.
— Вот оно лежит, чудовище, — сказал он. — Больше оно не будет сеять зла. Миновало его время. Через сколько рук прошло оно на своём пути сквозь века! Вы хотите оставить его у себя, Феликс? Если не хотите, то у меня дома немало полуистлевшего учёного хлама, мне приятен запах выцветшего пергамента… Исписанные страницы принадлежат вам, барон. Приобщите их к документам вашей жизни. Сохраните их как воспоминание о том часе, когда вы предстали мне в таком виде, в каком не приведи меня Бог видеть никого.
Когда я вышел из виллы, Дина стояла у садовой калитки. Мне нужно было пройти мимо неё, другого пути не было. Глубокая, жгучая боль поднялась во мне, я подумал о том, что было и чего быть уже не могло. Тени стояли между нами. На мгновение рука её задержалась в моей, и затем она скрылась в темноте. Я поклонился. Мы молча расстались.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ
Барон Готфрид Адальберт фон Пош Клеттенфельд в начале мировой войны отправился добровольцем на фронт и спустя несколько месяцев пал в битве при Лиманове. В кармане седла его лошади оказалась рукопись, в которой он на свой лад излагает события осени 1909 года.
В долгие декабрьские вечера 1914 года этот роман — иначе, право же, трудно назвать литературное наследие барона фон Поша — ходил по рукам среди офицеров шестого драгунского полка. Я получил его, без всяких комментариев, в конце того же месяца от своего эскадронного
Я ожидал поэтому, когда начал просматривать рукопись, попытки реабилитироваться. Первая часть рассказа с чисто внешней стороны действительно передаёт события в том виде, в каком они происходили. Тем сильнее было моё удивление, когда мне пришлось убедиться, что, начиная с определённого места, этот рассказ теряет с действительностью всякую связь. В этом месте (оно находится в девятой главе книги и странным образом гласит: «Во мне и вокруг меня все стало иным, я снова принадлежал действительности») изложение круто сворачивает в область фантастики. Нужно ли ещё объяснять читателю, что барон фон Пош в самом деле подтолкнул на самоубийство актёра Бишофа, что, будучи привлечён к ответственности родственниками покойного и прижат к стене, он злоупотребил честным словом? Таковы факты. Все прочее: вмешательство инженера, погоня за «чудовищем», таинственное снадобье, галлюцинации — все это фантастический вымысел. В действительности дело это кончилось в суде чести осуждением барона фон Поша.
Какую цель преследовал барон фон Пош своим рассказом? Не надеялся ли добиться пересмотра дела в суде чести? Это представляется мне маловероятным. Не все его духовные качества были развиты равномерно, но в умении отличать достижимое от невозможного отказать ему никак нельзя. Однако если его заметки не предназначались для печати, к чему был весь этот большой труд, занявший, быть может, несколько лет его жизни?
Сведущие криминалисты знают ответ на такой вопрос. Они ссылаются на «игру с уликами», на наблюдаемое у многих осуждённых стремление мучить себя насильственным переиначиванием улик, послуживших к осуждению, неустанно доказывать самим себе, что они могли бы быть невиновны, если бы против них не была судьба.
Возмущение против совершившегося и непреложного! Но не было ли это искони, если взглянуть на вещи с более высокой точки зрения, происхождением всякого искусства? Разве не из пережитого позора, унижения, попранной гордости — разве не ех profundis [10] возникало каждое вечное творение?
В великих симфониях звуков, красок и мыслей я вижу отблески пурпура трубного гласа, смутно прозреваю в них великую галлюцинацию, на короткий миг вознёсшую Мастера над хаосом его вины и мук.
10
Из глубин (лат. прав. de profundis) — начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим: Dе profundis сlamavi ad te, Domine; Domine, exaudi vocem meam! (Из глубин воззвал я к Тебе, Господи; Господи, услышь голос мой!)
1922