Мастер
Шрифт:
Дежурный стражник открыл дверь, и Гронфейн исчез на полчаса. Вернувшись, он сообщил мастеру, что сегодня вечером его отпускают. Кажется, он был доволен, но у него горели уши, и опять он долго сидел и бубнил себе под нос. Только через час успокоился.
Вот что такое деньги, думал Яков. Когда они у тебя есть, у тебя есть крылья.
– Не могу ли я до ухода что-нибудь для вас сделать? – шепнул Гронфейн, сунув мастеру десятирублевую купюру. – Не беспокойтесь, эти деньги абсолютно настоящие.
– Спасибо. Деньги мне пригодятся. Моих они не хотят отдавать. Может,
– Я вот подумал, может быть, вы письмо хотите со мной передать? – сказал Гронфейн. – Напишите этим карандашом, а я отправлю. У меня и бумага с собой, и конверты. А марки я сам наклею.
– Премного вам благодарен, – сказал Яков. – Но кому я буду писать?
– Если вам некому писать, – сказал Гронфейн, – так адресата я вам создать не могу, но вы же, кажется, говорили мне насчет своего тестя?
– Он от самого своего рожденья бедняк. Что он может для меня сделать?
– Но рот же есть у него, да? Так пусть он начинает кричать.
– И рот есть, и желудок есть, только мало что туда попадает.
– Как говорится, если в Пинске закричит еврейский петух, будет слышно в Палестине.
– Что ли написать? – сказал Яков.
Чем больше он думал, тем больше хотелось ему написать. Хотелось, чтобы кто-то узнал про его судьбу. Там, на воле, Гронфейн говорил, знали, что кого-то бросили в тюрьму, но кого – не знали. И хотелось ему, чтобы все узнали, что это он, Яков Бок. И пусть узнают, что он невиновен. Пусть хоть кто-то узнает, иначе ему никогда отсюда не выбраться. Может быть, какой-то комитет организуют в его поддержку? Может быть – надо же знать их законы, – удастся устроить встречу с адвокатом еще до обвинения; если нет, то хотя бы на них повлиять, пусть составят соответственный документ, и тогда можно будет начать защиту. На той неделе будет месяц уже, как он сидит в этом временном вонючем застенке, а ни о ком ни слуху ни духу. Он подумал, не написать ли следователю, да не посмел. Вдруг он передаст письмо прокурору, тогда будет совсем кошмар. Нет, он-то, положим, не передаст, но его помощник, этот Иван Семенович, кто его знает? Так и так дело слишком рискованное.
В конце концов мастер медленно начал писать и написал два письма – одно Шмуэлу, другое Аарону Латке, печатнику, у которого он снимал комнату.
«Дорогой Шмуэл, – писал Яков, – как вы и предсказывали, я попал в ужасную передрягу и теперь нахожусь в Киевском остроге возле Дорогошинской улицы. Сам знаю, это невозможно, но вы уж попробуйте мне помочь. На кого же еще я могу рассчитывать?
P.S. Если она вернулась, лучше мне не знать».
Аарону Латке он написал:
«Дорогой друг Аарон, ваш недавний жилец Яков Бок сейчас в Киевском остроге, в камере временного содержания, где держат заключенных по месяцу. Одному Б-гу известно, что случится после этого месяца. То, что уже случилось, – так хуже некуда. Меня обвинили, что якобы я убил русского мальчика, Женю Голова, которого, клянусь, я пальцем не тронул. Окажите мне услугу, передайте
– Вот и ладненько, – сказал Гронфейн, принимая запечатанные письма, – вот и отлично. Ну, всего хорошего, а о десяти рублях можете не беспокоиться. Вернете, когда освободитесь. Пусть будут вам на разводку.
Стражник отворил дверь, и фальшивомонетчик заторопился по коридору, а следом за ним надзиратель.
Четверть часа спустя Якова вызвали в контору. Остатки посылки он отдал на хранение Фетюкову, пообещав с ним потом поделиться.
Яков быстро шел по коридору, перед уставленным ему в спину ружьем. Вдруг это вынесли обвинение, думал он, шел и волновался.
Смотритель Грижитской был в кабинете вместе со старшим надзирателем и еще со строгим приставом в мундире вроде генеральского. В углу сидел Гронфейн – в шляпе, глаза прикрыты.
Смотритель махал вынутыми из конвертов двумя письмами, которые только что написал Яков.
– Ваши? Отвечать честно, сучье семя.
У Якова оборвалось сердце.
– Да, ваше благородие.
Грижитской ткнул пальцем в еврейский текст.
– Переведите этот птичий помет, – велел он Гронфейну.
Фальшивомонетчик открыл глаза, прочел письма по-русски, быстро и монотонно, и снова закрыл глаза.
– Ах ты жид, кровопийца! – заорал смотритель. – Да как ты смеешь нарушать тюремный распорядок? Я лично тебя предупреждал! Чтобы никакой связи с волей без особого моего на то указания!
Яков ничего не говорил, он смотрел на Гронфейна, и его мутило.
– Он передал их нам, – сказал мастеру смотритель. – Как законопослушный гражданин.
– Не всем же быть порядочными, – сказал Гронфейн, ни к кому, собственно, не обращаясь и не разлепляя век. – Я простой фальшивомонетчик.
– Сволочь ты и шпион! – крикнул Яков. – Зачем надо было морочить невинного человека?
– А ну придержать язык! – цыкнул на Якова смотритель. – Душа твоя грязная, и выражения такие же.
– Своя рубашка ближе к телу, – промямлил Гронфейн, – а у меня пятеро детишек и нервная жена
– Мало того, – сказал смотритель, – у нас записано, что вы пытались вот его подкупить, чтобы отравил того сторожа, который видел, как вы пытались схватить мальчишку, и заплатил Марфе Головой, чтобы не свидетельствовала против вас. Так это или нет? – спросил он у Гронфейна.
Фальшивомонетчик только кивнул, и пот стекал из-под шляпы на его темные веки.
– Откуда же у меня такие деньги, чтобы их подкупать?
– Еврейская нация помогла бы, – за всех нашелся инспектор.
– Увести его, – сказал старик Грижитской. – Прокурор вас вызовет, когда понадобитесь! – кинул он Гронфейну.
– Шпион! – кричал Яков. – Гнусный предатель! Все это грязная ложь!
Надзиратель, как слепого, выводил Гронфейна из комнаты.