Мастера детектива. Выпуск 3
Шрифт:
Покончено раз и навсегда с болезненным гнетом, с этим ежеминутным унижением, а главное — покончено со страхом!
Знал ли он хоть, почему убил? Это уже не имело никакого значения. Все переиначат. Переведут на пристойный язык.
Будут говорить о ревности. О загубленной любви. О ненависти к сопернику, который отбил у него Николь, хотя сам он и заикнуться не смел о своей любви.
Все это станет правдой. Почти прекрасной.
А ведь до этой минуты Люска, оставаясь один и медленно перебирая свои воспоминания, испытывал лишь болезненную зависть бедного юноши, зависть Эфраима Люска, даже
— Все то же самое! — вздохнул Лурса.
Который час? Он представления не имел. Его поразило зрелище похоронной процессии, двигавшейся по улице. На тротуаре стояли судейские, адвокаты в своих мантиях. А позади катафалка шли люди, одни тоже в торжественном облачении, другие в трауре. И оба лагеря с любопытством переглядывались, как служители двух различных культов.
Дебаты в судейской комнате все еще шли, то и дело звонили по телефону. Красные мантии вихрем носились по коридорам. Хлопали двери. На все обращенные к ним вопросы жандармы пожимали плечами.
Лурса — на усах у него поблескивали лиловатые капли вина — заказал еще стакан. Вдруг кто–то тронул его за локоть.
— Отец, вас зовет председательствующий. Догадавшись, что Лурса не расположен идти на зов г–на Никэ, Николь с мольбой поглядела на отца.
— Только на минуточку!
Он допил третий стакан и стал шарить в карманах, ища мелочь.
— Заплатите потом, господин Лурса. Ведь вы еще зайдете к нам?
Бедная Карла! Как она старалась придать своей уродливой физиономии чуть ли не заискивающее выражение!
— Мсье должен выйти к столу… Мсье должен что–нибудь скушать…
Ей удалось даже не огорчиться, хотя на письменном столе открыто стояли две бутылки, весь пол был усеян окурками и в кабинете царила обычная для дурных дней гнетущая атмосфера.
Лурса взглянул на нее, зеленовато–бледный, нелепый.
— Хорошо… Нет… Скажите им, Фина, что я устал.
— Мсье Эмиль с матушкой так хотят вас поблагодарить…
— Хорошо. Ладно.
— Значит, я им скажу, что вы сейчас выйдете?
— Нет, скажите… Скажите им, что я увижусь с ними как–нибудь на днях.
Николь, ждавшая в столовой, сразу все поняла, взглянув на Карлу. Она с трудом выдавила улыбку и обратилась к г–же Маню:
— Прошу вас, не обращайте внимания. Отец все время ужасно много работал. Он не такой, как другие. Эмиль счел необходимым заявить:
— Он спас мне жизнь! Потом добавил просто:
— Молодец!
Г–жа Маню, беспокоившаяся лишь об одном — как бы получше держаться за столом, — держалась слишком хорошо, слишком напряженно, слишком торжественно.
— Как мило с вашей стороны, что вы пригласили нас обедать. Хотя я, пожалуй, впервые в жизни так счастлива, но боюсь, что в нашем маленьком домике нам вдвоем с Эмилем в этот вечер было бы грустно.
Ей хотелось плакать, хотя причин для слез словно бы и не было.
— Если бы вы только знали, как я исстрадалась! Когда я подумаю, что мой сын…
— Но все ведь кончено, мама!
На Эмиле был все тот же синий костюм,
«Ешьте–ка! После всего, что вы натерпелись в тюрьме…»
Временами Николь прислушивалась. Маню заметил это и почти заревновал. Он чувствовал, что она не следит за разговором, что думает она о другом, о том, кого здесь нет.
— Что с вами, Николь?
— Ничего, Эмиль.
Как раз в эту минуту она пыталась припомнить, были ли они с Эмилем до всего случившегося на «ты» или на «вы». Ей казалось, что сегодня произошло что–то ни с чем не сообразное.
— Вы ему сказали, что я уезжаю в Париж?
— Да.
— А что он об этом думает?
— Что это очень хорошо.
— А он разрешит вам приехать ко мне, разрешит нам пожениться, когда я создам себе положение?
Почему он так много говорит и говорит слишком определенно? Она прислушивалась. Но слышно было лишь завывание ветра в каминной трубе да деликатное постукивание вилки о тарелку, вилки, которую г–жа Маню из утонченности держала кончиками пальцев и из тех же соображений подчеркнуто бесшумно жевала пищу.
— Я думаю, как ему удалось это открыть и главное — заставить того признаться.
Подали телятину. Она оказалась пережаренной. Карла извинилась, но ей пришлось все делать одной, она нынче выставила прочь очередную горничную, которая позволила себе дурно отозваться о мадмуазель.
— Разрешите, я отлучусь на минутку?
Николь поднялась, быстро вышла из столовой и остановилась в неосвещенном коридоре, услышав, как хлопнула дверь кабинета и сразу же вслед за этим раздались неверные шаги отца. Она отступила и забилась в темный угол, а он прошел совсем рядом мимо Николъ, как проходил раньше десятки раз, не подозревая о ее присутствии.
Действительно ли он ничего не заметил? Почему же в таком случае он приостановился, замедлил шаг? Он тяжело дышал. Он всегда так дышал, потому что слишком много пил. Он спустился по лестнице, надел шляпу и пальто, на ощупь открыл задвижку.
Николь, не шевелясь, постояла в своем углу еще немного. Потом ей захотелось улыбаться, потому что она была счастлива, и она вошла в столовую.
— Подавайте сыр, Фина.
Он брел по улицам, занимая собой почти весь тротуар, и сам не знал, куда идет. Мысль уйти из дому пришла ему как раз в ту минуту, когда он подкладывал в печурку уголь. Он вдруг остановился, огляделся вокруг и почувствовал себя чужим среди этой обстановки, бывшей как бы неотъемлемой частью его самого. Книги, сотни, тысячи книг и спертый воздух, такое ничем не возмутимое спокойствие, что слышно даже течение собственной жизни…
Он шагал, тяжело отдуваясь, делая вид, что не знает, куда идет. Он даже подхихикивал, вспоминая эти две Жерди — Рожиссара и его супругу, которым, должно быть, сейчас не до смеха; своего зятя Доссена и свою сестрицу Марту, которая, наверно, уже велела вызвать доктора Матре.
Он пересек улицу Алье, очутился около пивной, где играли на бильярде. Сквозь матовое стекло не видно было игроков, но слышался треск шаров, можно было даже угадать, удачен удар или нет.
Здесь играл на бильярде Эфраим Люска.