Мастера и шедевры. Том 2

Долгополов Игорь Викторович

За накрытым белой скатертью столом сидят четверо. Но этот квартет стоит целой повести о быте крестьянской зажиточной семьи.

По-лесковски беспощадно пишет автор портреты действующих лиц.

Справа за столом седобородый старец в сером зипуне. Он зябнет. Его рыжеватые, падающие на уши волосы празднично примаслены. На большелобом костистом лице, разрумянившемся от выпитого вина, блуждает задумчивая улыбка.

Дед прищурился.

Кажется, слово, которое он хотел сказать, замерло, застыло на стариковских сухих губах. Он держит недопитую рюмку.

За

его спиной услужливый чернобородый мужик. На его физиономии молчаливое размышление. На потный бугристый лысеющий лоб спустился вихор. Взор косящих карих глаз будто ушел в себя. Иронически сомкнутый под черными усами рот мог бы рассказать многое, но он безмолвен.

Гнетущая тишина царит в избе.

Лязгнет о стакан ложка, хрустнет комок рафинада да стукнутся зубы о блюдце с чаем.

Рядом со стариком — молодая женщина. Темно-русые волосы покрыты розовым платком. На ней яркое праздничное платье. Молодуха истово тянет из блюдечка чай. Но пустой взгляд ее холодных светлых глаз, сверкающий из-под тонких, вразлет, бровей, страшен.

Чувствуется, именно она хозяйка в доме.

Плечом к плечу с ней хлыщеватый муж, в нарядно расшитой цветами косоворотке. Широкоплечий, с маленькой головой, украшенной пробором, крепкоскулый, он недобро косится на рядом сидящего, набрякшего от выпитой водки и чая старшего брата.

Ритуал чаепития не может скрыть их лютую взаимную ненависть. Пусты стаканы, выпиты рюмки, но конца застолью не видно. Замерли за спинами домочадцы, лезут из-за печки рожицы детей.

Все ждут…

Какое-то ядовитое слово только что было сказано. И, как после молнии, надо ждать грома. Рябушкин в миниатюрном полотне зримо и нелицеприятно написал жестокие нравы кулацкой семьи. Он будто скинул флер идеализации патриархального уклада, ибо к концу жизни с горечью понял истинные нравы пригородной деревни.

Узнал цену влияния чистогана на любимый им сельский быт.

Это произведение, неожиданное для Андрея Рябушкина, можно назвать правдивым свидетельством, поистине разоблачающим документом времени.

Высокое новгородское небо прозрачно.

Стадо лысых холмов спускается к реке Тигоде.

Безлюдно.

Лишь на покатом склоне у деревянной треноги мольберта — человек. Рядом этюдник, палитра, подрамник с холстом.

Разбросаны кисти.

Немолодому мужчине в сером теплом пальто зябко. Он съежился, согнулся на складном табурете.

Непокорная прядь кудлатых волос упала на чистый лоб. Бледное лицо, светлые грустные глаза, тонкий хрящеватый нос с острыми вырезами ноздрей, впалые щеки, на скулах недобрый румянец.

Кудрявится русая бородка, тонкая шея обмотана мохнатым шарфом.

Художник нервно сцепил руки на острых, колючих коленях и пристально, печально глядит, как неумолимо бежит солнце за бурую гряду леса. Небо по-весеннему пусто и безмолвно, только багровый отблеск заката звенит в зеркальных водах Тигоды.

Внезапный порыв студеного ветра принес горький запах костра. Судорожный, отрывистый кашель сотряс хрупкую фигуру Андрея

Рябушкина.

В благостном молчании наступающего вечера жутко прозвучал этот сухой, лающий звук.

Живописец прижал к губам смятый большой платок.

Алое густое пятно расползлось по белой ткани.

Солнце скрылось, мигом посвежело.

Сизые сумерки легли на пустынные берега. Янтарная река странно мерцала в тусклой, туманной мгле.

Медленно, словно во сне, живописец раскрыл этюдник, механически уложил в него палитру, кисти.

Привычно связал ремнем складной мольберт и скамейку. Поднял нетронутое полотно и, устало сгорбившись, побрел к загоревшимся теплым огонькам усадьбы.

Еще один день прошел зря.

1904 год. Последний апрель в недолгой жизни Андрея Петровича Рябушкина.

Художник знал, что дни его сочтены.

Он пытался еще работать, но силы оставляли его.

А ведь совсем недавно так споро, славно писалось.

Невыразимо счастливо пробежали эти считанные три года.

Вдали от шумного Петербурга, житейской суеты, мелочных тревог. Наконец-то здесь, на новгородской земле, он почувствовал, что целиком обрел себя. Нашел путь к своему сердцу.

Московская девушка XVII века.

Небывалые, прозрачно-песенные яркие полотна, словно чудом, следовали одно за другим.

Работалось волшебно быстро и страшно.

Ведь мастер душою чувствовал злую, неотступную, неодолимую власть недуга.

И тем яростнее, наперекор беспощадному року он упрямо, изо всех сил спешил отдать людям свои мечты, ощущение прекрасного, любовь к жизни.

Рябушкин с какой-то дивной покоряющей легкостью создал за эти короткие годы свои звездные холсты.

Вот его последняя картина, написанная масляными красками.

«Московская девушка XVII века»…

Будто с фрески далекого итальянского проторенессанса сошла эта стройная девушка.

Но шаги ее звучат не по звонким плитам Флоренции, не ласковый теплый ветер Тосканы колышет ее одежды — московский февральский снег скрипит под красными точеными каблучками узконосых сапожек.

Морозная вьюжная поземка треплет длинную, до пят, шубку и румянит щеки. Вьется пышная, до пояса, русая коса, туго переплетенная алой шелковой лентой.

Не идет — летит девица в высоченной огромной меховой шапке (какую сегодня мечтали бы носить наши модницы), спешит не переводя дыхания.

Прижата к трепетной груди пушистая муфта, гордо поднято насурьмленное курносое личико.

Раскосые глаза прищурены, накрашенные пухлые губы плотно сжаты. Острый девичий подбородок надменно вздет.

Все, все в ней будто говорит:

«Не подступись»…

Залегли глубокие сугробы, не разъезжены колеи от полозьев саней. Замела вьюга крыши деревянных изб, древнюю многоглавую колоколенку.