Мастера мозаики

— Да, мессер [1] Якопо, мне не повезло с сыновьями. Они меня опозорили, и я никогда не утешусь. Мы живем в век упадка, говорю я вам, люди вырождаются, семейные устои рушатся. В мое время каждый старался пойти по стопам отца… даже превзойти его. А ныне у нас не брезгуют никакими средствами, не боятся унизить свое звание, лишь бы разбогатеть. Дворянин превращается в торгаша, живописец — в подмастерье, зодчий — в каменщика, каменщик — в подручного. До чего же все они дойдут, пресвятая богородица!

Так говорил мессер Себастьяно Дзуккато, художник, забытый в наши дни, но в свое время пользовавшийся немалым уважением как глава школы живописи, — говорил, обращаясь к знаменитому маэстро Якопо Робусти, который нам более известен под именем Тинторетто.

— Ха-ха! — рассмеялся маэстро Робусти; он всегда был так поглощен своими замыслами, что порой отвечал не подумав, с удивительной непосредственностью. — Лучше быть хорошим подмастерьем, чем мастером средней руки; умелым ремесленником, чем заурядным художником, и…

— Эге, любезный маэстро, — воскликнул старик, слегка обидевшись, — уж не называете ли вы заурядным художником представителя корпорации живописцев, учителя стольких мастеров, прославивших Венецию? Они — ее блистательнейшее созвездие. Вы сияете в нем как самая большая звезда, но мой ученик Тициан Вечеллио блистает не менее ярко.

— О, маэстро Себастьяно, — невозмутимым тоном ответил Тинторетто, — если такие светила и созвездия отбрасывают сияние на республику, если из вашей мастерской вышли такие непревзойденные мастера, начиная с великого Тициана, перед которым я склоняю голову без зависти и неприязни, значит, мы не живем в век упадка, как вы изволили сейчас заметить.

— Что верно, то верно, — с раздражением подхватил уязвленный художник, — для искусства это великий век, прекрасный век. Но вот что меня огорчает: немало я приложил стараний, дабы он стал великим, а радости он мне не принес. Я взрастил Тициана, но мне-то какой прок, раз никто обо мне не помнит, не думает! А кто будет знать об этом лет через сто? Да и ныне-то знают лишь оттого, что великий живописец выказывает мне признательность, воздает мне хвалу и называет своим дорогим «кумом». Но толку от этого мало! Ах, почему небо не повелело, чтобы я был его отцом! Вот если б он звался Дзуккато или я — Вечеллио! Имя мое, по крайней мере, жило бы в веках. И через тысячу лет люди говорили бы; «Отец художника был отменным учителем живописи». А мои сынки бесчестят меня — они изменили благородным музам, а ведь у юнцов блестящие способности! Они прославили бы меня и, быть может, затмили бы и Джорджоне, и Скьявоне, и всех Беллини, и Веронезе, и Тициана, и даже самого Тинторетто… Да, я осмеливаюсь так говорить, потому что с их природными талантами да при тех советах, которые, несмотря на свой возраст, я еще в силах им давать, они бы стерли с себя пятно бесчестия, спустились с лесов ремесленника и возвысились до помоста живописца…

Так вот, любезный маэстро, снова докажите, что вы мне друг — вы ведь меня удостоили дружбой, — и вместе с мессером Тицианом сделайте последнюю попытку, постарайтесь образумить моих сыновей, отбившихся от рук. Если вам удастся вернуть на путь истинный Франческо, он поведет за собой и брата, ибо Валерио безмозглый вертопрах, и я бы сказал, что у него почти нет никаких способностей, если б он не приходился мне сыном да иной раз не проявлял кое-какой сообразительности, набрасывая фрески [2] на стенах своей мастерской. Мой Чеко [3] — другое дело: он владеет кистью, как маэстро, и одаряет своими высокими замыслами художников, даже вас, как вы сами говорили, мессер Якопо. При этом у него натура утонченная, деятельная, упорная, ищущая… Он обладает всеми качествами великого художника. Увы! Не могу примириться с мыслью, что он пошел по такому дурному пути.

— Извольте, сделаю все, что вам угодно, — ответил Тинторетто, — только прежде откровенно выскажу все то, что я думаю о вашем пренебрежительном отношении к искусству, которому посвятили себя ваши сыновья. Мозаика отнюдь не презренное ремесло, как вы считаете. Это истинное искусство, вынесенное из Греции превосходными мастерами. Нам должно говорить о нем с глубочайшим уважением, ибо лишь оно сохранило — еще более, чем живопись на металле, — утраченные приемы рисунка Византийской империи. Пусть искусство мозаики и передало нам эти приемы в измененном, искаженном виде, но, не будь его, мы уж наверняка потеряли бы их совсем. Холст не выдерживает губительного действия времени. До нас дошли только имена Апеллеса и Зевксиса [4] . Какую благодарность питали бы мы теперь к великим живописцам, если бы они увековечили свои произведения при помощи хрусталя или мрамора! А вот мозаика сохранила нетронутыми краски древних мастеров, и, хотя ей далеко до живописи, у нее есть то преимущество, что ее нельзя уничтожить. Она сопротивляется и действию беспощадного времени, и разрушительному влиянию воздуха…

— А почему же, если она так хороша и всему этому сопротивляется, — сердито возразил старик Дзуккато, — Сеньория [5] повелела восстановить своды святого Марка — ведь они голы ныне, как мой череп?

— А потому, что в эпоху, когда их украшали мозаикой, греческие художники в Венеции были редкостью. Они приходили издалека, оставались у нас недолго, наспех пекли учеников, — те работали по их указке, хотя и не знали толка в ремесле и не умели придавать нужную прочность мозаике. С той поры как это искусство стало у нас развиваться и улучшаться век от века, мы сделались такими превосходными мастерами, что и древним грекам до нас далеко. Работы вашего сына Франческо перейдут к потомству. Его будут превозносить за немеркнущие фрески на стенах нашей базилики [6] . Полотна Тициана и Веронезе превратятся в прах, и настанет день, когда этих великих мастеров будут знать лишь по мозаичным работам Дзуккато.

— Превосходно! — заметил упрямый старик. — Таким образом, Скарпоне, мой сапожник, в величии своем превосходит господа бога, ибо моя нога — она божье творение — превратится в прах, а обувь сохранит форму и отпечаток моей ноги навеки!

— А краски! Мессер Себастьяно, а краски! Ваше сравнение неудачно. Какое вещество, сделанное человеческой рукой, сохранит подлинный цвет вашего тела на вечные времена? А вот камень и металл — созданные природой и неизменяющиеся вещества — сохранят, пока не превратятся в мельчайшие крупицы пыли, венецианскую краску, прекраснейшую краску в мире, перед которой пришлось отступить Буонарроти [7] и всей его флорентийской школе. Нет, нет, вы ошибаетесь, маэстро Себастьяно! Вы несправедливы, раз не говорите: хвала чеканщику — создателю и блюстителю чистой линии! Хвала мастеру мозаики — стражу и хранителю цвета.

— Слуга покорный! — отвечал старец. — Благодарю за добрый совет, мессер! Прошу лишь об одном: проследите, пусть не забудут выгравировать мое имя на моей могиле, да укажите, что я был живописцем, пусть грядущие поколения знают, что жил-: был в Венеции Себастьяно Дзуккато и владел он кистью, а не лопаткой каменщика.

— Скажите-ка, мессер Себастьяно, — спросил добряк маэстро, удерживая старика, — разве вы не видели последних работ ваших сыновей там, в базилике?

— Избави меня боже увидеть, как Франческо и Валерио Дзуккато поднимаются по веревке подобно кровельщикам, режут смальту [8] и набирают мозаику!

— А знаете ли вы, любезный Себастьяно, что эти работы заслужили наилестнейшие похвалы сената и получили наивысшие награды республики?

— Я знаю, мессер, — высокомерно ответил Дзуккато, — что на лесах базилики святого Марка висит молодой человек, старший мой сын: ради ста дукатов в год он покинул благородное искусство своих отцов, несмотря на упреки совести и муки попранной гордости. Мне известно, что по площадям Венеции слоняется молодой человек — младший мой сын: чтобы платить за пустые развлечения, чтобы сорить деньгами, он пожертвовал своим достоинством и служит у своего брата. Он сменил пышное платье вертопраха-модника на невзрачную одежду чернорабочего. По вечерам, катаясь в гондоле, он прикидывается патрицием, зато весь день потом играет роль каменщика: надо же уплатить за вчерашние ужин и серенаду. Вот что мне известно, мессер, и все тут.