Мастера мозаики
Шрифт:
— Ступайте за мной, — сказал Бьянкини, злобно усмехаясь. — Ночь темна — впрочем, нам-то можно в любой час проникнуть в базилику, не возбудив ничьих подозрений. Идемте, и, если вы не отступите, то через каких-нибудь полгода вы сделаете на плафоне [27] , на самом верху базилики огромного желтого черта. Он будет хохотать громче всех остальных и отвалит вам сто дукатов золотом.
Говоря это, он неслышно шагал между благоухающими деревьями, а Боцца, неуверенно ступая и топча грядки с тмином и укропом, шел за ним следом и дрожал так, будто ему предстояло совершить преступление.
27
Плафон (архитект.) — потолок.
X
На следующий день Боцца с жаром работал в мастерской Бьянкини над рисунками для часовни святого Исидора. Франческо, которому брат накануне подробно рассказал о поступке Боцца, был глубоко оскорблен. Он просил Валерио не предпринимать никаких попыток, чтобы разузнать о причинах странного поведения подмастерья. Он был очень взволнован, но молчал, гораздо острее чувствуя оскорбление, нанесенное его любимому брату, чем оскорбление, которое получил бы сам, и не мог постичь, как можно было не поверить искренности и доброте, с какой старался все разъяснить Валерио. Франческо притворялся, что не замечает Боцца, и с того дня проходил мимо, будто и не видя его. Валерио превосходно понимал, как важно было для брата вовремя закончить работу над украшением купола и как его обеспокоил уход Боцца, поэтому он решил не жалеть сил и превозмочь все трудности. У Франческо было слабое здоровье, но он был горд и чувствителен, не мог допустить и мысли, что можно нарушить обязательства. Дело было не в славе — он и так упрекал себя в том, что слишком много думает о ней и задерживает заказанную ему работу, — дело шло о чести художника. Он знал о кознях, которые уже начали строить братья Бьянкини, чтобы запятнать его доброе имя. Когда он согласился на эту огромную работу, старик Дзуккато считал, что сын не справится с ней за три года, как было договорено, и пытался отговорить его. Тициан также думал, что при рассеянном образе жизни Валерио и недугах старшего брата задачу выполнить невозможно, и не раз советовал им помириться с братьями Бьянкини и упросить прокураторов заключить новый договор. Но братья Бьянкини, сами вышедшие из школы Франческо, не обладая большими талантами, были невыносимо заносчивы. Франческо ни за что на свете не доверил бы им труд, который начал с таким старанием, такой любовью.
Чтобы вы поняли, отчего Франческо не мог опоздать ни на день, расскажем о событиях, совершившихся раньше. Дело в том, что в базилике святого Марка много лет подряд работали неумелые и нерадивые мастера. На содержание бесчестных тунеядцев тратились огромные средства, причем много денег уходило на переделку их работ. Альберто и Риццо, превосходные мастера мозаики, много раз говорили прокураторам о том, что необходимо навести порядок и в расходах и в самих работах. Не раз мастеров меняли, наконец во главе мозаичной мастерской поставили Франческо Дзуккато. Работы Винченцо Бьянкини и его братьев отличались изрядной прочностью, и у Винченцо, хотя он и провел четырнадцать лет на каторге по обвинению в изготовлении фальшивых монет и убийстве нескольких человек, в том числе цирюльника, нашелся заступник, сам прокуратор-казначей, который назначил его помощником братьев Дзуккато. Однако между обеими семьями царила вражда, и Франческо попросил, чтобы ему самому позволили сыскать себе помощников. Это ему удалось. Совет художников, стремясь положить конец распрям и не перечить прокуратору — покровителю братьев Бьянкини, решил поверить им на слово и позволил, работать самостоятельно, на свой страх и риск. Поручили им работу попроще, отвели другую часть собора и дали более долгий срок, чем братьям Дзуккато. Бьянкини сами выговорили себе все эти условия и получили возможность показать, на что они способны. С того дня они, не переставая, всюду расхваливали себя, пытаясь склонить на свою сторону совет художников, который, впрочем, не разбирался в мастерстве мозаики, и унизить школу Франческо, а тот был так скромен и мягок, что не мог с ними бороться; члены же совета главным образом пеклись о том, чтобы было поменьше расходов, и надеялись, что после открытия реставрированного храма сенат осыплет их похвалами и денежными премиями.
Франческо с тревогой видел, что близится роковой день, а он тщетно тратит все свои силы в работе; надежда его покидала. Видел он также, что Валерио ничуть не тревожится и настаивает лишь на том, чтобы в тот же торжественный день было основано «Веселое братство». Франческо совсем приуныл, когда Боцца покинул его в такую трудную минуту. «Даже если Валерио, — раздумывал он, — с душой возьмется за дело, все равно толку будет мало. Пусть же себе веселится, раз, на свое счастье, он так беспечен и мысль о нашем поражении не вызывает у него никакого стыда».
Однако Валерио смотрел на все это совсем иначе. Он слишком хорошо знал благородную совестливость брата и понимал, что Франческо никогда не утешится после провала. И вот однажды Валерио собрал своих любимых учеников — Марини, Чеккато и еще двух юношей, — поведал им о состоянии духа Франческо, об унынии, воцарившемся во всей школе, и о том, чего ждет от них общественное мнение. Он стал заклинать их, чтобы они взяли с него пример, не теряли надежду и, не отказываясь ни от работы, ни от удовольствий, стойко держались до конца, даже если на следующий день после праздника святого Марка нм суждено будет погибнуть от изнеможения. Юноши с горячностью дали клятву без устали помогать ему и действительно слово сдержали. Франческо всегда огорчался, что Валерио не бережет свое здоровье, поэтому, чтобы не тревожить его, друзья прикрыли досками ту часть купола, которую он решил оставить под конец, и трудились там по ночам. Притащили на леса легонькую подстилку, и тот, кто изнемогал от усталости, ложился и засыпал глубоким сном; немного погодя спящего будило веселое пение художников и скрип досок. Работали весело и уверяли, что нет сна крепче, чем когда тебя убаюкивает на лесах шум молотков. Неиссякаемое веселье Валерио, его забавные рассказы, песенки и добрая чарка кипрского вина, которую распивали вкруговую, поддерживали чудесное вдохновение. И вдохновение увенчалось успехом. Под вечер, накануне праздника святого Марка, когда Франческо, стараясь сдержать немой упрек, делал вид, будто примирился со своей участью, что было далеко от истины, Валерио сделал знак своим друзьям. В мгновение ока они разобрали доски, и их учитель увидел гирлянду, которую поддерживали прекрасные ангелы, — ему это показалось просто чудом.
— О, милый мой Валерио! — воскликнул Франческо вне себя от радости и благодарности. — Недаром же я нарисовал крылья на твоем портрете — ведь ты мой ангел-хранитель, мой спаситель!
— Ты знаешь, я очень старался доказать тебе, — отвечал Валерио, обнимая брата, — что можно сочетать дело с развлечениями. Ну, раз ты мною доволен, все мои труды вознаграждены. Обними же наших верных товарищей — ведь они не покладая рук помогали мне, и все они достойны звания мастера. Выбирай же помощника.
— Милые, дорогие мои ученики, — сказал Франческо и сердечно обнял каждого, — вам всем пришлось пожертвовать очень многим из-за молодого человека, наделенного болезненным честолюбием. Вы решили доказать ему, что он возвел на вас напраслину, считая вас врагами и соперниками. Я рад, что вы усвоили мои уроки и не пошли по его следам в погоне за славой, к которой он так жадно стремился, и с готовностью показали ему пример добродетели и бескорыстия, добровольно уступая ему место мастера, чего он сам не ожидал. Неблагодарный не дождался этого счастливого дня — ведь он принужден был бы поблагодарить вас, он невольно должен был бы восхищаться вами. Он бежал как трус от учителей, которых не понял, от друзей, которых не оценил. Забудьте же о нем. Он уже достаточно наказан: ему не найти более искренних друзей, более бескорыстных учителей. Ныне место моего помощника свободно, выбирайте же сами того, кто может его занять: моя воля — ваша воля. Упаси меня бог сделать выбор между моими учениками, ибо я всех уважаю одинаково и всех нежно люблю. Выбирайте же сами. Тому из вас, кто получит больше голосов, я отдам свой голос.
— Долго выбирать не придется, — сказал Марини. — Мы так и знали, дорогой учитель, что в этом году, как и прежде, ты предложишь нам этот выбор, и мы уже предвосхитили твою мысль. Я получил больше всех голосов в нашей школе. Чеккато отдал мне свой голос. И я уже избран. Но право же, это или несправедливо, или неверно. Чеккато работает лучше меня; у Чеккато жена и двое маленьких детей. Он больше нуждается в звании мастера, и у него больше прав на это. Мне торопиться некуда, я еще холост. Я счастлив, что я твой ученик, и мне еще многому надо научиться. Я передаю Чеккато все голоса, я отдаю ему и свой голос и прошу тебя, учитель, присоедини к нему и свой.
— Обними меня, брат мой! — воскликнул Франческо, сжимая Марини в объятиях. — Твой прекрасный поступок исцеляет душевную рану, которую нанес мне неблагодарный Бартоломео. Да, есть еще среди художников люди великой души, способные на благородное самоотречение. Чеккато, принимай эту благородную жертву без смущения: все мы знаем, что на месте Марини ты поступил бы так же. Можешь гордиться собой сегодня. Тот, кто внушает такую дружбу, достоин своего друга.
Чеккато со слезами на глазах бросился в объятия Марини, а Франческо тотчас же отправился к прокураторам, чтобы получить грамоту мастера, которую ежегодно выдавали одному из его учеников.
— Мы тебя будем ждать за столом! — крикнул ему Валерио. — Ведь после таких трудов надо подкрепить силы. Поскорее возвращайся, братец, ведь мне полночи придется провести в Сан-Филиппо, чтобы подготовиться к завтрашнему празднику, а мне хочется с тобой еще чокнуться.
XI
Поднимаясь по широкой лестнице здания Прокурации, Франческо встретился с Боцца, который спускался вниз. Он был бледен и погружен в свои думы. Очутившись лицом к лицу со своим бывшим учителем, Бартоломео вздрогнул и явно смутился. Франческо посмотрел на него строго — иначе и не могло быть, — и лицо Боцца вдруг передернулось, а мертвенно-бледные губы зашевелились, будто он тщетно пытался что-то выговорить. Он шагнул навстречу своему учителю и словно собирался отвесить ему поклон. Угрызения совести его замучили, и он отдал бы в этот миг жизнь, лишь бы броситься к ногам Франческо и признаться ему во всем; но ледяное выражение лица мастера и уничтожающий взгляд, которым он окинул Боцца, и то, как он отвернулся, заметив, что тот поднес руку к берету, — все это лишило Боцца мужества. Он остановился в нерешительности, словно все еще ожидая, что Франческо обернется, приободрит его, взглянет на него со снисхождением, но, когда он понял, что учитель осудил его навеки и отступился от него, он с яростью сказал про себя, сжимая кулаки: «Что ж, проваливай!» Он пошел большими шагами и скрылся в доме своей возлюбленной, и она за весь вечер не могла добиться от него ни единого слова, ни единого взгляда.