Мастера. Герань. Вильма

Шикула Винцент

— Ты опять, тата, заводишься с этим храмом?

— Виноват, Имро, виноват! Я ничего не сказал! Церовая ли, Околичное, мастерам на это дело начхать. Правда, и зима иной раз лютует, но свадебникам — море по колено. Дружка высунет нос, хоть он у него и сопливый, и знай визжит, визжит, а следом и остальные глотки надсаживают, галдят, гомонят наперебой с метелью. Старший свадебник протискивается вперед — спешит предупредить свадьбу, что перед костелом надобно вытереть нос…

5

Работа у живописца продвигалась медленно. Он делал все, что мог, и мог бы сделать еще больше, кабы священник ему не мешал. О каждой пустяковине они подолгу судили-рядили, а когда наконец что-то делалось, судили-рядили о

том, как бы сделать это иначе. Живописец уже несколько раз порывался сказать в открытую: «Я пришел сюда не спорить с вами, а расписывать». Однако решил лучше помалкивать, не то наверняка дело дошло бы до ссоры и ему пришлось бы — волей-неволей — собирать пожитки. И все-таки раз, а может, два у него чуть было не вырвалось: «Честь имею, преподобный отец, расписывайте сами! Я без работы не останусь». Иная горячая голова так бы и поступила. Да и менее горячая поступает порой опрометчиво. По счастью, был там причетник и в острую минуту вмешался: — Взгляните-ка, сколько яиц мы тут понабили, пожалуй, столько и не понадобится.

Живописец решил сделать свод над алтарем желтым, но священник сказал, что желтый цвет вреден для глаз и потому лучше бы его заменить.

— Как заменить? — удивился живописец. — Ведь мы уже сошлись на нем. — И стал объяснять, что желтый, собственно, не останется желтым — на нем будет рождество.

Священник не согласился. — Почему рождеству быть именно на желтом?

«Ну куда-нибудь я же должен сунуть его!» — Начну с коричневого, — предложил живописец, — и подбавлю в него золото.

Священник на коричневый согласился, но о золоте и слышать не пожелал.

— Да я его много не дам, — обещал живописец, а в голове у него вертелось: «Какое же это будет рождество, если золота мало?» — Мазну его только Гашпару и немного ангелам на крылья. Но что потом делать с Иисусом?

Вопрос обронил живописец скорей для себя, но им задался и священник, с минуту подумав, он спросил: — Разве для Иисуса важно было золото?

Причетник стоял рядом, с любопытством прислушиваясь, чем же кончится разговор. Хотел было поторопить их, но вопрос священника его озадачил. Он ненадолго задумался. А потом вдруг обрадовался, что тоже может вставить словечко. — Пан священник, ведь и с ангелами не так-то просто. Иисус будет ежиться в яслях, а ангел над ним посверкивать крыльями — какой прок иззябшему Иисусу от этого?

Священник улыбнулся: «Ну-ну, и пан причетник пустился в размышления!»

Живописец поскреб в голове. — Сбили вы меня с толку.

Причетник, ободренный улыбкой священника, продолжал:

— Если Иисус и впрямь должен быть бедным Иисусом, зачем же к нему тянуть ангела? Разве только затем, чтоб он там выставлялся, а Иосиф с Марией видели, насколько ангел ярче блистает и краше поет, чем Иисус? Пастухи будто бы принесли ягненка… а мне сомнительно, принесли ли они его на самом деле! Может, кто-то поднес Марии черпак молока или незаметно сунул в руку Иосифу кусок творогу. Ничего путного, конечно, им не дарили — когда потом Иосиф с Марией и Иисусом убегали на осле в Египет, у них не было с собой никакого добра. По крайней мере, думается, не было. Да и что могли они на осле увезти? Бедному человеку достанет и воробья, ему весело — по крайности есть кому рядом чирикать! Начнут дети клянчить поесть, тут им и скажут: гляньте-ка, какой миленький воробушек! А вообще-то, между нами, пением сыт не будешь! Один жалкий пастух в Вифлееме значил больше, чем десять, а то и целое полчище ликующих ангелов. Бедный, уж коли нет иного выхода, всегда попросит у бедного! Вряд ли станет он просить у Гашпара! Ну да, Гашпар же держит золото! Кто гоняется за золотом, должен стоять навытяжку перед ним…

— А думаете, не стоят? — спросил священник. — О-хо-хо, сколько таких шатается нынче по Вифлеему.

— Хорош Вифлеем! — возмутился живописец.

— Пан священник, я уже знаю, — сказал причетник. — В яслях вместо Иисуса развалился

Гашпар, а вокруг него прыгает тьма всяких Гашпариков и Гашпарчиков.

— Хороши ясли, хорош Иисус! — возмутился живописец.

А причетник изрек: — Поистине оно так!

— Мелихар сует ему под нос ладан, — продолжал священник.

— Хорош Мелихар! — возмутился живописец. А причетник изрек: — Поистине оно так!

— Балтазар выковыривает грязь у него между пальцами, — с отвращением сказал священник.

— Хорош Балтазар! — Живописец сплюнул на землю.

А причетник изрек: — Поистине оно так!

— Просто спятить можно! — вертел головой живописец. — О каком Вифлееме вы говорите?

— А разве мало Вифлеемов вы видели? — спросил священник.

— Видел, видел. Только ваш совершенно другой.

— Слышите? — повернулся священник к причетнику. — Другой, мол! А кто хотел размалевать золотом Вифлеем? — Тут он запнулся — ему вдруг показалось, что за него говорит чей-то чужой, не его голос. Неужто нашептывает ему тот, первый художник?

Слово взял причетник. Он сказал: — Я бы нарисовал Гашпара так, будто он подлизывается к Иисусу. Ведь не Иисусу нужен был Гашпар, а Гашпару Иисус, в нем он видел большего Гашпара, нежели сам, вот он и решил купить его золотом. — Причетник говорил, а священник время от времени подбадривал его словом.

— Если бы Гашпар хотел быть благодетелем, он золото мог бы дома раздать или еще где-нибудь — разве не встречал он дома или на богомолье полчища нищих, немощных, хромых, глухих, слепых, немых, прокаженных старцев, толпы голодных детей, своры обезумевших от голода воров, скопища смердящей, завшивленной голытьбы? А он спешил на край света за какой-то кометой, которую заметили и двое других мудрецов, они знали, что она сияет всем, а стало быть, и бродягам; и вот бродяг-то и надо было опередить — так живей, живей в Вифлеем: на, малыш, получай золото, ладан и миро! И смотри помни о нас!

Священник счел нужным уточнить, что дары трех волхвов надобно понимать лишь символически.

Но причетник уже оседлал своего конька: — Знаю, знаю, — сказал он. — Но где символ, там кроется и нечто другое. Уж будто я не понимаю! Напридумывают всяких знаков и значков, и люди сразу же начинают губить друг друга. Бедноте только символ и показывают. Но ведь за символом стоит и кое-что посущественнее. Нынешний человек не так глуп, чтобы не знать, ради чего люди гибнут. Толкуют о войне, либо о том, что, мол, то се есть свобода. Гони деньгу и не болтай, либо позволь и мне поболтать, а уж другой свободы мне и не требуется. Только не так оно. Мало того, что человек помалкивает, он еще и прохвостов должен выслушивать, и ремень на себе затягивать. Если плохо, то, выходит, оттого, что мы все были плохие, и всему виной наша общая промашка. Да ведь меня-то ты не спрашивал, до сих пор считал, что свобода и порядок — дело твоей только глотки, вот, стало быть, ты и защищай их, защищай или вновь завоюй! Знай, толкуют: люди, мол, себялюбы или как там еще?! Я-то всегда был себялюбом, мне и моим малышам всегда было лихо, а теперь, когда ты уже наболтался, может, и тебе похужело или потом похужеет — так как, по-твоему, мне не надо быть себялюбом? А ты предложи мне не какую-нибудь аризацию или то, что ты у кого-то из рук или из глотки выцарапал, ты дай из того, что ты собственным умом и усердием нажил, вот тогда мы и поговорим, кто какой себялюб…

Долго бы еще говорил причетник, да живописец прервал его.

— Послушайте, люди добрые, ведь я пришел сюда рисовать. Пан священник, какие небеса будем делать?

Священнику показалось, что причетник, прерванный на полуслове, немного обиделся. Поэтому он обратился к нему:

— Как вы посоветуете, пан причетник?

— А что я могу посоветовать? — сникнув, сказал причетник. — Стоит поволноваться, и сразу же теряешь дар речи. Мы вроде говорили, что там будут ясли.

— Добро, поместим их, стало быть, там.