Мать-Россия! Прости меня, грешного!

Дроздов Иван Владимирович

— Вы сегодня ели пироги с яйцами, и с капустой, и с печенкой.

— Да, ел. Хм, странно! Хотел есть и ел. Но позвольте: как вы узнали?

— Мука из твёрдой сильной пшеницы. Донецкая, Луганская — с южных степей Донбасса, с Приазовья. Пироги жарены на сливочном масле. А масло... с широким спектром присадок.

— Зачем вы мне всё это говорите?

— Успокойтесь. Вы культурный человек, а в еде так неразборчивы.

— И что же? И хорошо! Я съел два пирожка!

— Свежее тесто, только что испечённое. Камнем ложится на стенки желудка. И заметьте: съели вы не

два пирожка, а восемь. И к тому ж обедали в столовой. А там к назначенной вам диете добавили добрый кусок копченой колбасы да варенье из слив и облепихи.

— Позвольте! Я ведь могу и обидеться.

— Да, конечно, вам непривычно такое слушать. Но меня позвали помочь вам, а я даром деньги не беру.

Прямота и чистосердечие разоружали Бориса; он хотел бы послать его подальше, указать на дверь, но тот смотрел доверчиво и улыбался.

— Не вздумайте противоречить. Не то... усыплю. Я ведь живо, без церемоний. Вам под черепную коробку природа вложила сильный ум, провидение назначило высокую цель — вы призваны служить людям, а вы... так нелепо и бессмысленно убиваете собственную плоть и разум!

Целитель посмотрел на часы. Поднялся.

— Сожалею, но меня ждёт другой пациент.

Кивнул, направился к двери — стройный, прямой и лёгкий. Взялся за ручку, но задержался, повернулся к Борису:

— У вас есть все данные, чтобы явить собой человека будущего. И... предвосхитить его.

Экстрасенс кивнул на прощание, лукаво улыбнулся, и — вышел.

Борис в изнеможении опустился на подушку. «Как его зовут? Вот балда, не спросил». И ещё подумал: «Интересно, он где-нибудь работает или так вот: шляется, шаманит»...

В палату вошёл Морозов. Сел на кровать. Заметил растерянно-блуждающий взгляд Бориса, спросил.

— У тебя был отец?

— Был.

— И этот?..

— Только что вышел.

— Я видел.

— И что?..

— Блажь Елены Евстигнеевны. Но раз уж просила — не мешаю.

— Ты в них не веришь?

— В этих-то?.. Колдунов? Жулики они.

Борис отвернул лицо, посерьёзнел.

— А ты... веришь? — встревожился Морозов.

— Не знаю. Сомневаться во всём — мой принцип. Но и для сомнений есть черта допустимого. Мы с тобой были маленькими и не можем помнить, а в пору нашего детства генетику называли поповской наукой. Я однажды говорю соседке: какая погода завтра будет? А она мне: да ты на месяц погляди. Ведро на его нижний рог можно повесить? Я посмотрел. «Вроде бы нет, соскользнет».— «Ну то-то,— сказала соседка,— значит, и погоды хорошей не жди». И вправду: весь день шёл дождь и дул северный ветер. Ну, а это как понимать? Тоже — поповщина?..

— Обыкновенное дело: примета,— резюмировал Владимир.— И голову ломать нечего.

— Примета, конечно, да соседка-то знала эту примету, а я не знал. Так и тут может быть. А-а?.. Как ты думаешь? Вот ты моего лекаря жуликом обозвал, а он положил мне руку на живот и стал перечислять, что я сегодня ел — пирожков сколько, да каких, на каком масле приготовлены. Ты вот смеёшься, а я в толк не возьму: как узнал, да почему, да как это вообще возможно?.. Кстати, хочешь пирожка с капустой?

Борис вынул тарелку с пирожками, подал Морозову. Тот взял один, повертел перед носом.

— Таких...— сколько же ты съел?

— Восемь.

— Ну и ну! Аппетит.

Расправившись с пирогом, встал, хотел уходить. Но Борис задержал:

— Ты вот молчишь,— из деликатности, верно; и отец тоже поощряет. Видишь, еды понатащил. И завтра принесёт — ещё больше, а вот он, экстрасенс, заметил, что я этими пирожками нелепо и бессмысленно убиваю свою плоть. И вот ведь парадокс: обидно слушать такое, а внутренний голос мне твердит: он прав, он прав; твоя болезнь от лишнего веса, от ежедневных возлияний спиртного, от табака. Я математик и тут же, как только он вышел, стал считать: какие перегрузки я создаю своему сердцу? Ты — врач, скажи: какие перегрузки способно выдержать наше сердце?

— Двадцатикратные. Разумеется, не всегда, а какое-то время.

— Ну, вот. А я каждый день выпиваю бутылку коньяка. Плюс работаю вечерами, курю, нервничаю, да тут ещё лишний вес. А лишнего у меня сорок килограммов. То есть, считай, я по своей охоте таскаю на плечах пять вёдер воды; и в театр с ними хожу, и спать ложусь — всё с ними. А?.. Колдун сказал, а вы, ученые мужи, об этом не говорите.

— Ну-ну! Я-то тебе всё говорю. Почти всё.

— Да говоришь, но как?.. Между прочим, со смешками, а он вот взял и врезал: убиваю собственную плоть и разум!

— Ну, знаешь, Борис! Какая муха тебя укусила? Вес твой — беда твоя; и коньяк, и папиросы, и ночные бдения — с этим надо кончать. Но если бы одним воздержанием можно было вылечить сердце...

— Думаю, можно.

— Ты веришь в это?

— Верю.

— Хорошо. Но надеюсь, ты не будешь требовать, чтобы все другие средства лечения...

— Не отменяй. Лечи. Но убавь дозы и всякие там медикаменты. И готовь на выписку — скажем, через недельку.

Морозов, желая сгладить неприятный осадок, взял за руку друга, примирительно заговорил:

— Может, ты и прав. Может, твоя полнота и в самом деле главная причина недуга. Но я врач, обязан видеть всю картину болезни и применять комплексное лечение. Между прочим, не исключена операция. Бескровная, без скальпеля. По методу гравитационной хирургии. В нашей стране её разрабатывает и совершенствует академик Олег Константинович Гаврилов. Наш профессор Сергей Сергеевич Соколов — тоже. Конечно, если ты согласишься.

Вскоре к Борису пришел экстрасенс — тот, первый, что приезжал на дачу и по запахам, исходившим от шляпы, установил верный диагноз.

Борис встретил его вопросом:

— Как думаете, показана мне операция или нет?

Целитель смотрел на него, как на малого ребёнка или сумасшедшего. На вопрос не реагировал.

Взял руку Бориса, поднёс к носу. Казалось, он хотел её поцеловать, но нет: держал руку на некотором расстоянии от своего лица, отрешённо-невидяще смотрел на Бориса.

Качан повторил вопрос. Но и на этот раз сенс молчал; мыслями витал где-то далеко, будто бы пациент и вовсе не интересовал его высокую надменную особу.