Математическое ожидание случайной величины
Шрифт:
Первое, что отравляло память о прошлом, это разлад с женой, со стойким осознанием бессмысленности дальнейшего сожития. Описывать это состояние тому, кто хотя бы однажды испытал вкус предательства едва ли стоит. Кого обошла стороной эта участь, а любопытство есть, сравню этот тошнотворный процесс усилий по стиранию из памяти всего вместе пережитого, с извлечением из тела колючей проволоки. Медленным вытягиванием без наркоза, со спины через грудь. В те, двадцать с небольшим лет, щедрой на крутые повороты судьбы, коих иному и за полвека не пережить, я был обделен, опытом следования простым истинам, в менее самоистязательном отношении к потерям и разочарованиям. К большому сожалению, в нынешней зрелой оценке давно минувшего, не знал, я что обидеться – равноценно выпить яду за своего врага, и ждать, когда он умрёт. Много позже приживется, отрезвляющий защитный нарост на оголенную чувственность молодости, с глубоким осознанием пагубной силы веры в границы бесконечных беспощадных принципов: обиды, долга и вины. Как нет границ у вселенной, так не существует и краёв у чувства долга, вины и обид. Да и живут эти чувства, внутри лишь собственной
Желательно
И только мягкий речитатив колес о стыки, порой выводит из полного растворения в этой созерцательности, возвращая в настоящее, которого вообще-то и не существует. Ту-туф, ту-туф. И только этот метроном возвращает сознание из сладкой отрешенности. Опять вокруг пространство вагона, поезд пассажиры.
Ту-туф, ту-туф. Настоящее время. Кто придумал это сочетание слов, которое не существует даже в процессе произношения букв его составляющих? Память, она, всегда про свершившееся. Мечты и прогнозы живут в будущем, которое если и связано как-то с прошлым, то не более, чем в сознании каждого разума, и то по-своему. Человеку свойственно выстраивать логические связи разных событий по своему усмотрению. И, полагаю, что большинство конфликтов на земле происходят именно по причине разной оценки причинно-следственных связей и последующей аргументации сторонами права на свою трактовку.
Лето. Закат. Тепло. Сидят два старовера на завалинке. Один говорит: С женой моей спишь, Кузьма. Не нравится мне это! Второй – Вас Лошкаревых не поймёшь. Жене нравится, тебе не нравится!
Ту-туф, ту-туф. Возвращение в реальность вагона дарит новый сюжет условности прошлого в разных оценках. Мужичонка, полувековой изношенности организма, с вечера, едва заселившись на свою верхнюю боковушку, незамедлительно распечатал бутылку водки, и безо всякого стеснения или уважения к остальному миру, в три глотка с гулким гортанным «ып» ополовинил её, жаждучи. Выдохнув облегченно со звуком «ху», улыбнулся молчаливо, и вытер мокрые губы тыльной стороною ладони. Его просветленный взгляд беглеца из тягостного прошлого блаженно светился в полумраке, начавшего движения поезда. Голова его, плавно сканировала жизнь в вагоне, сохраняя блаженную улыбку, с удивительно деликатным талантом взгляда, ни разу не споткнуться, ни о чей другой, из наблюдающих, развитие сюжета, любопытных соседей. Ему удавалось смотреть сквозь всех в, какой-то свой особый и увлекательный мир, охватывающий пространство вагона и его обитателей вокруг и сзади. Он любовался этим дальним планом сценических декораций, подобно деревенскому мальчишке, впервые попавшему в Большой театр на Аиду или Щелкунчика. Тепло и восторженность сочились из его усталых и помятых жизнью глаз. Остальные невольные созерцатели этого момента счастья, молча и украдкой поглядывали, в ожидании дальнейшего развития сюжета. Оно и впрямь, любопытно. Выпимший, без закуски в душном вагоне соотечественник, не особо обремененный протокольной галантностью к окружающему миру, традиционно бывает, спектрально богат фонтанирующей щедростью раздачи своего счастья окружающим. Оптом и в розницу. Минут через пять, удовлетворившись непротивлением народных масс к внутренней свободе и раскрепощению чакральных энергий внутри себя, организм этого безымянного героя повествования, подал сигнал, известный каждому ценителю водки со стажем: между первой и второй, перерывчик небольшой. И только опыт жизненный и практика, соединяют в этот момент черепно-мозговую и рукопашную деятельность в ограничительном диапазоне меры. Что, как показывает неумолимая статистика, не всякому дано. Влекомый глубинным позывом озарения счастливого еще, более прекрасным, дяденька вскинул над собою, как юный горнист в торжественную минуту громогласный инструмент, пузырь водки. И, оставшаяся влага, мигом провалилась в его алчущее нутро без остатка. Поглядев с некоторым видом сомнительной раздосадованности, на образовавшуюся пустоту, мужик аккуратно поставил бутылку в угол полки, зажав матрасом, чтобы не каталась по шаткой палубе. Потом, слегка вздохнув, и причмокнув губами, сложился на полочке в клубок, как пёс на морозе, не «сымая башмаков». И моментально уснул. Тихо и беззвучно. К несказанному облегчению окружающих плацкартного вагона, изготовившихся мысленно к вовлечению в «богатый внутренний мир» приключений и творческих порывов свежепринявшего сверх норматива.
Утро следующего дня пути, восстановило в памяти эту сцену, потому, что излагаемый ниже диалог и есть иллюстрация к утверждению о субъективной и неоднозначной оценке прошлого.
Проснувшийся позже остальных пассажиров, мужик, столь лаконично вошедший в объятия морфея, в отличие от остальных обитателей вагона, колготившихся и бурно дискутировавших полночи, покуда не перезнакомились перекрестно и не вывалили собеседникам все свои проблемы и жизненные радости, пребывал в закономерном похмелу. Он также сидел на своей верхней боковушке, свесив ноги, в чистых до блеска штиблетах, и страдал душой. Муки страданий проступали на его лице без всякой, даже слабой, попытки мужественного сокрытия внутричерепного давления, и спазма сосудов, предательски окрашивающих лицевую сторону головы в фиолетовый цвет. Он кряхтел от боли и покачивал этой всею головой вправо-влево, точно проверяя качество или само наличие её крепления к остальному организму.
Сосед по купе, на нижней полке, не менее одиноко и профессионально путешествующий, с вечера украсил свой вояж примерно тем же химсоставом, с одним лишь отличием. Он был весел и бодр, многословен и на кураже приставуч к женской части пассажиров и работников поезда. Обильно закусывая, употребляемое, домашними припасами, он травил анекдоты, над которыми сам же и ржал. Декламировал Блока и даже пел под поездное радио, затмевая своим лирическим тенором народного артиста про, вновь продолжающийся бой.
Бой затянулся до утра. Едва забрезжило, за окнами, он угомонился, вернувшись, устало улыбчивым из купе проводницы. Она, же, несмотря на бессонную ночную смену, светилась загадочной улыбкой Джоконды, накрывая ему персонально завтрак с кофием, пока все обитатели отсека купе еще спали. Вне зависимости от разности стратегического похода к погружению в путешествие, головы у обоих персонажей дорожного потребления, судя по цветопередаче кожными покровами и отчаянной мимике в намерении разгладить многострадальные морщины силой ума, страдали одинаково. И это единство вместо солидаризации в намерении преодоления коллективным прогрессом, что парадоксально, выразилось, наоборот, в точном соответствии с физикой раздела «электричество и магнетизм». Одноименно заряженные идентичным составом жидкого счастья, смотрели друг на друга с нескрываемой ненавистью. При этом вчерашний балагур и экстраверт, оказался несколько старше своего немногословного визави. Это, видимо и дало основание по праву старшинства на назидательный тон последующего диалога, достойного этой повести.
– Что? Болит? – спросил он мужика и так очевидное для всех, чем только усугубил осознание.
Мужик в ответ только покивал, тем, что болит, и скривил лицо.
– Оставлять надо! На утро! – прорезюмировал, старший, с таким пафосным видом, словно прошлое ему под силу изменять, в отличие от собеседника.
– Желательно! – было гениальным по простоте и ёмкости, ответом мужика в штиблетах.
Это было единственным за всю поездку, произнесенным им словом, впитавшим в себя всю трагедию нестыковки силы воли, когда и сила есть, и воля. А вместе – не судьба. Одно слово. Но оно было настолько точным в сложившейся ситуации, что отпечаталось в памяти железобетонным впечатлением.
Далее каждый из них, уже сам справлялся со своим недугом, в силу возможностей и способностей. Да это и неинтересно. Но запала в душу разность оценки двумя индивидуумами схожей первопричины страданий, как яркий пример субъективного отношения к былому в коренном различии «надо» и «желательно».
Ту-туф, ту-туф. Взгляд захватывает какой-то, немного отличный от остального пейзажа за окном предмет и, сопровождая его равномерное движение вспять, запускает ассоциацию с чем-то в глубинах памяти, то обжигая дыхание в груди, то холодя пониже. Всплывающие сюжеты нельзя заставить выстраиваться, по киношному, в строгой хронологии. Они подчинены лишь эмоциональному посылу: вспышка и всплытие очередной, до мелких деталей запомнившейся сцены. И у каждого события возникает своё имя. Это вовсе не обязательно имя человека, которое, как учил великий вождь советского народа, есть у каждого преступления. Имя собственное, как часть речи, пожалуй, лучше всего подходит к авторской кодировке картин в калейдоскопе памяти.
Блай риверсай
Ту-туф ту-туф, растворились в бледности желтого, алые блики очередной яркой маковой полянки, и обожженные закатным солнцем у горизонта, скрылись за поворотом, сменяясь новой сочной вспышкой нежной колыбели воспоминаний, прилетевшей смесью ледяного дуновения и сочного аромата детства. До переезда в новую квартиру в другом районе Москвы, после которого в нашей семье и начались всякие неприятности, окончившиеся в итоге разводом родителей, мы жили в Сокольниках. Развод меж родителями произошел, когда мне было десять, а брату шесть. Период полной семьи, оставил в памяти неизгладимый букет впечатлений, о котором и вспоминать-то не особо хочется. Мы успели сменить к этому времени жильё, на новое. Новая квартира, хоть и была со всеми удобствами, неведомыми ранее, но внесла в семейные отношения стеновые границы, бетонной холодностью панельных стен. Комнат стало больше, просторных и отдельных для разных занятий. У нас с братом появилась своя комната, для сна и развлечений. Еще была большая общая комната, которую приезжавшие к нам из деревни родственники называли «зала», хотя она по сравнению с залами, актовым или спортивным в школе, была совсем крохотной. В зале помещались и спальня родителей и гостевой диван, и большой стол, который накрывали по праздникам, и какие-то блестящие лаковые шкафы со стеклянными раздвижными дверцами, вдоль одной из стен. Эту мебель называли смешными словами сервант и бар. Бар был особенно интересен, тем, что там были раскрывающиеся створки, за которыми была поворотная, как в детских сказочных играх принцев и принцесс, мебель игрушечных кукол, площадка вся в зеркалах. А перед зеркалами стояли в специальном углублении красивые бутылки с разноцветными жидкостями, подсвеченные снизу лампочками. Интересно было просто распахивать и крутить эти дверцы, представляя мысленно путешествие в сказочное зазеркалье. Бутылки представлялись стражниками таинственных закоулков и спрятанных в замке сокровищ.
Завидев столь обстоятельный интерес старшего сына, к содержимому бара, мама с тревогой забеспокоилась о пагубности влияния алкокультуры потребления на молодое сознание, и попросила отца ставить в бар лимонады и безалкогольные напитки, пряча, что погорячее, с глаз долой.
Напрасно мама волновалась. Ни в детстве ни в остальном времени, алкоголь, как средство постижения особых состояний, в радости и печали, так и не нашел в моих пристрастиях сильной приверженности, в качестве необходимого дополнения к существованию.