Математика любви

Дарвин Эмма

– Да, в самом деле замечательное место, этот ваш магазинчик гравюр и эстампов. Вы часто в нем бываете?

– Я приобрел там несколько безделушек. А в те времена, когда подвизался в роли гида, рекомендовал его своим клиентам.

– Понятно. Держу пари, они нашли то, что искали. И не только, – обронил он. – Они показали мне несколько чертовски симпатичных фотографий.

– Фотографий?

– Да, фотографий актрис. Я имею в виду не те дешевые раскрашенные рисунки, а несколько снимков настоящих актрис. В лавке больше никого не было, так что у хозяев было время продемонстрировать мне свою коллекцию. Я видел снимки и других молодых женщин.

– Понимаю, – ответил я и осушил бокал, чтобы скрыть обуревавшие меня чувства.

Дело было

не только в Катрийн, которая не заслуживала подобного к себе отношения, равно как и ее коллеги. Тем не менее я не мог выразить свое возмущение из опасения, что у Барклая могут возникнуть подозрения, опровергать которые мне не хотелось. Не было у меня и желания вообще поддерживать разговор на эту тему, хотя я часто направлял джентльменов, холостых и женатых, в магазины, где они могли найти подобные картинки, и даже сообщал им адреса домов, где они могли живьем встретиться с дамами высшего света и полусвета. Мужчины состоят из плоти и крови, как я имел неосторожность написать однажды мисс Дурвард. С другой стороны, если Барклай намеревался довериться мне, я смогу узнать кое-что из того, о чем мы разговаривали с мисс Дурвард. Но я понимал, что тогда не смогу поделиться с ней полученными знаниями, этого не позволит моя честь и заодно чувство неловкости. Я увидел, как его рука потянулась к графину с вином, и поднялся, хотя и не так ловко, как хотелось бы, поскольку после перенесенной лихорадки я быстро уставал. И чем сильнее болела моя здоровая нога, тем острее ныла та, которой я лишился.

– Может быть, нам стоит присоединиться к дамам?

Моя хитрость удалась, и он отдернул руку.

– О да, как пожелаете.

Когда я открыл дверь в гостиную, миссис Барклай повернулась ко мне:

– Ага, сейчас мы спросим у них самих.

– Спросите у нас о чем, миссис Барклай?

– Может быть, сначала чашечку чаю, майор? Мы хотели бы знать, может ли что-нибудь заставить вас уйти в монастырь.

Я попытался заговорить, но не мог найти нужных слов. Видя мое замешательство, мисс Дурвард указала на резную каминную полку, на которой установила эстамп.

– Мы говорили об аббатстве и размышляли о том, согласится ли кто-нибудь отгородиться от всего мира, запершись в таком месте.

Прошло несколько мгновений, прежде чем я смог сформулировать достойный ответ.

– Я могу лишь заметить, что в те времена у многих не оставалось иного выбора, – сказал я, с величайшей осторожностью принимая чашку с чаем. – Их отдавали в монастырь еще детьми.

– Какой ужас! Как могла мать решиться на такой поступок? – воскликнула миссис Барклай.

– А как насчет взрослых мужчин и женщин? – поинтересовалась мисс Дурвард. – Что толкает их на подобный шаг?

Миссис Барклай налила чашечку чаю для супруга.

– Если их воспитали в католической вере, то такой поступок не выглядит чересчур уж странным. Церковь к тому времени уже запустила свои лапы в их души. Но оказаться отрезанным от всего мира!

– Может быть… – начал я. Все повернулись ко мне. Чай несколько взбодрил меня, поэтому я отважился продолжить: – Принадлежать к сообществу, где все упорядочено, где известны все правила и разработаны принципы управления и подчинения… Очень удобно и комфортно знать свое место в этом мире. Особенно если раньше у вас не было места, которое вы могли бы назвать своим, – если вы не имели настоящего дома, даже когда были ребенком.

Миссис Барклай задумчиво кивнула головой, соглашаясь, но мисс Дурвард пылко возразила:

– Но ведь оттуда невозможно сбежать!

– Если вас одолевает стремление оставаться свободным, то пребывание в таком месте, без сомнения, стало бы для вас невыносимым, – заметил я. – Но жить в обществе – значит, разделять его интересы, чаяния и нужды, а даже обществу нужны правила, которые бы регулировали его жизнь. Вероятно, армию можно счесть крайним примером подобного подчинения, но вспомните дома бегинок, [43] которые

мы с вами видели в Мехелене. Сопричастность с умами и душами, живущими и мыслящими также, как и вы сами, можно счесть неоценимым достоинством и преимуществом, и, пожалуй, для женщин – всех слоев общества – это еще более существенно, нежели для мужчин. Если кому-либо не повезло настолько, что он не смог обрести подлинное счастье в жизни…

43

Монашеский орден.

Перед глазами у меня встали образы девушек, с которыми я делил кров в Сан-Себастьяне, – Мерседес, Иззаги и прочих, которым общество отказывало в праве на существование. Тем не менее они считали себя женщинами и действительно оставались ими. Они жили дружно, смеялись и подшучивали друг над другом, хихикали и плакали, вставая на защиту друг друга, когда какой-нибудь мужчина причинял им боль, делились нарядами и залечивали раны. Рука у меня все еще дрожала, когда я опускал чашку на стол.

– Монахини сбегают из монастырей, – заявил Барклай, – только в объятия мужчин, и тогда любовники отправляются в Гретну, где могут обвенчаться без всяких документов. Или еще дальше.

– Или же они убегают от мужчин, когда уходят в монастырь, – обронила мисс Дурвард. – От принудительного замужества, от жестокости, от предательства…

– Бегство от трудностей представляется мне трусостью, – заявила миссис Барклай. – Человеку должно быть свойственно сражаться, чтобы добиться лучшей доли. Если только при этом не возникает угроза жизни, естественно.

– Опасность для жизни может и не принимать форму насильственной угрозы, – возразил я, и голос мой прозвучал неожиданно хрипло, так что мне пришлось сделать глоток чаю, прежде чем я смог продолжать. – Да и вообще, у людей может не оказаться выбора. Мир и общество поворачиваются спиной к таким женщинам, не имеющим отца, брата или супруга. Как же можно презирать… Как мы можем презирать несчастную, если она жаждет удалиться в такое место, где ее примут, накормят и оденут? Туда, где она может рассчитывать на некоторое довольство собой и жизнью, даже на дружбу? Мы, ведущие свободную и комфортную жизнь, просто не имеем права обличать и обвинять тех, кому общество не желает протянуть руку помощи, за то, что они готовы принимать ее там, где она им протянута.

– Бедняжки, – вздохнула миссис Барклай. – Вы совершенно правы, мы не можем судить о том, чего не знаем. Дорогой майор, могу я предложить вам еще чаю?

Вероятно, будучи серьезно ослабленным болезнью, я еще не мог вполне контролировать себя. Как бы то ни было, это совершенно обычное предложение сумело сделать то, чего не смогли совершить образы высоких стен и безликих и безголосых монахинь: защитные бастионы рухнули, и у меня более не осталось сил, дабы сдерживать свои эмоции. Я еще выдавил какое-то извинение, поднимаясь с места, но голос выдал меня, дрогнув, и мне ничего не оставалось, как устремиться на террасу к двустворчатым окнам, доходящим до пола, и выйти в парк. Я даже не оглянулся.

Темноту нельзя было назвать кромешной, потому что, хотя солнце и село, взошла луна. Но ее холодный, белый свет дробился в ветвях яблонь, а я в спешке полагался на свой протез также безоглядно, как полагался бы на здоровую ногу, вот и упал дважды. И только добравшись до калитки в дальнем конце сада, я наконец остановился, бездумно и бесцельно разглядывая лужайку и темнеющие в дымке поля, луна над которыми только-только освободилась из объятий раскидистого вяза.

Воздух был абсолютно неподвижен. Я чувствовал себя разбитым и опустошенным. Душа моя надрывалась от этой пустоты, даже боль от раны показалась бы долгожданной и благословенной. А если бы страстное томление каким-то чудом можно было облечь в плоть и кровь, то я бы услышал, как длинная трава с шелестом сминается под ногами Каталины. Я бы ощутил тепло ее прикосновения, уловил бы ее негромкий, глубокий голос.