Матрица жизни на Земле. Том 4
Шрифт:
— Шеф, что это за Храм Счастья такой, а?! Это не Храм Счастья — это Храм Темноты какой-то.
— Да уж.
— Шеф! Я совсем охренел от темноты. Мне видеть хочется, шеф!
— Мне тоже.
— Ты чо-нибудь видишь, шеф?
— Нет.
— Я тоже, шеф! Ты хоть насвистывай, шеф, чтоб хоть какая-нибудь жизнь пробивалась!
— Не хочется.
— Мне тоже… не до этого.
— А-а.
Еще через некоторое время Юрий Иванович уже застонал:
— Шеф! Извращенцы они, японцы-то!
— Почему?
—
— Вряд ли.
— Шеф, ты чо-нибудь все-таки нащупал на правой стене?
— Ничего, Юра.
— Я тоже. Показалось мне один раз, правда, но, по-моему, я кусок штукатурки отколупал… не дверь к Счастью это была.
— А-а.
Мы продолжали шагать в полной темноте, жуткой кромешной темноте. Сзади снова раздался голос Юрия Ивановича Васильева, имеющий уже панические оттенки:
— Шеф! А тебе не кажется, что мы к центру Земли спускаемся?!
— Это вряд ли.
— А там ведь ад! Точно, шеф, ад там.
— А-а.
— Может, повернем обратно, а?
— А вдруг нащупаем, Юра?!
— Ничего мы не нащупаем, шеф… а в ад спустимся. Вот счастье-то будет… там оказаться! Ну пошли обратно, шеф, а!
— Еще немного пройдем, Юра!
— Какого хрена спички не взял с собой, а?! И ты, шеф, об этом не подумал!
— Да уж.
Еще через какое-то время Юрий Иванович совершенно обреченно сказал:
— Все, шеф, мы кажется уже в аду!
И в этот момент впереди мы увидели лучик света. От удивления мы опешили и остановились, не веря своим глазам.
— Свет что ли? — прохрипел Юрий Иванович.
А потом мы как рванули навстречу свету! Да так рванули, что остановить нас было невозможно.
Свет все приближался. А мы все быстрее и быстрее бежали ему навстречу.
Наконец мы вышли на поверхность земли. Нас встретил японский монах и испытующе, через нашего переводчика, стоявшего там же, тихо спросил:
— Поняли, что такое Счастье?
Мы с Юрием Ивановичем Васильевым так и остались стоять, широко раскрыв не только глаза, но и разинув рты.
— М… м… да уж, — проговорил Юрий Иванович.
А мне вспомнился Сидоров, который тоже наконец… увидел свет… всего-навсего… Божий Свет.
— Шеф! — раздался голос завхоза. Докладываю. Трубы поставили, совковые лопаты отнесли квартальному и он, квартальный, пьяненький, конечно, даже воду уже подключил и… ты веришь, шеф???
— Что?
— Не течет нигде.
— Что значит не течет? И из кранов тоже что ли? — не понял я.
— Из дыр не течет. В смысле — протечек нет!
— А в кранах-то вода есть? Есть, только ржавая пока…
— Ну, это не беда, — я удовлетворенно улыбнулся.
— А еще знаешь, шеф, что? — завхоз интригующе посмотрел на меня.
— Что?
— Никогда такой чистоты
— М-да.
— А Олег, шеф, сантехник-то, говорит, что больше никого в подвал отмечаться не пустит; пусть, говорит, хоть на площади отмечаются, — стыднее будет… Ведь они, отмечающиеся, под культурных канают, маску благопристойности на себя надевают, делают вид, что дерьмо в них не кипит. А оно кипит, шеф, и докипает до такой температуры, что аж зад печет. Знаешь, что такое отметиться, шеф?
— Что?
— Это сказать — вот это я!
— Как так?
— В каждом человеке, шеф, дерьма больше, чем хорошего. Поэтому люди и отмечаются дерьмом, шеф, а ничем-нибудь иным. Могли бы, например, отмечаться, оставляя в подвале подарок или еду… печенье, например. Нет ведь, дерьмо оставляют… с мочой вперемешку. Ох, шеф, далеко нам до культуры еще, далеко! Борьбой с дерьмом можно назвать культуру-то!
Я задумался над этими словами. Грустно как-то стало.
— Чо, шеф, замолчал-то? — раздался голос завхоза.
— Да так, как-то… Давай, зови всех сюда! Выпьем по рюмке зато, что… устранили потоп… Всемирный. м…м…! — предложил я.
— Шеф! Опомнись! Ведь они, сантехники-то, все в дерьме… м… м… вонять будет… особенно от Олега…
— Зови! А то… слишком чистеньким становлюсь!
— Как скажешь, шеф!
Вскоре в веселой компании сантехников мы пили водку из хрустальных рюмок и закусывали колбасой с хлебом. Я ухаживал за всеми. Особенно счастлив был Олег. Чокаясь с ним, я взглянул в его глаза, — они были чистыми-чистыми.
«Как важно осознать дерьмо, чтобы самому не стать им» — подумал я.
А потом, когда ушли сантехники, я мыл рюмки под краном уже почти не ржавой водой. На душе, почему-то, было хорошо. И тут я вспомнил одну маленькую историю.
Шли мы однажды походом по Северному Уралу. Дождь моросил каждый день, хмарь на душу навевал. Ржавые моховые болота лежали на пути, по которым мы шли как по перине, высоко задирая ноги. Тяжелые рюкзаки мотались на спине, вдавливая нас в болото.
— У-ух! — вырывалось иногда из груди кого-нибудь.
Чаще всего слово «У-ух!» произносил некий Михалыч, который и во время похода старался сохранять (с дурости!) свой вегетарианский образ питания.
Как-то мы скинули рюкзаки посреди мохового болота в том месте, где в диком изобилии росла голубика. Мы легли на рыжий мох и, не желая даже двигать руками, стали лежа ртом есть голубику. А ее, голубики, было так много… так много… Особенно жадно ел голубику Михалыч. Он просто поглощал ее, порой, по-моему, даже пережевывая стебли.