Матрица жизни на Земле. Том 4
Шрифт:
— Мы что-то не так сделали? — спросила одна из медсестер.
— Да нет! Все хорошо. Смотрите мне в глаза, вот и все, — ответил я, вглядываясь в их свеженакрашенные глаза. — Я хочу рассмотреть в ваших глазах Любовь! Не ко мне! Нет! А просто Любовь… есть ли она? Извините меня за то, что я вас вызвал для этого!
— Да что Вы, Эрнст Рифгатович! Смотрите на здоровье!
И я смотрел. Внимательно смотрел. И… среди трех пар глаз мне больше всего понравились глаза Светланы Аллаяровой, — что-то глубинное было в них.
— Девчонки! Идите и поставьте чай! А ты, Света, останься…
— Как скажете, Эрнст Рифгатович!
Я пристально уставился в глаза Светы Аллаяровой. Она, конечно же, смущалась, но приказ директора — смотреть в глаза — выполняла четко, будто бы это была ответственная медицинская процедура.
— Приказной взгляд… Приказной взгляд… — пробормотал я.
— Чего? — переспросила Света.
— Да так, — ответил я.
Я опустил глаза. Вообще-то говоря, я смущался, понимая, что приказ смотреть мне в глаза (директору!) звучит, по меньшей мере, глуповато и некорректно. А она, эта Света Аллаярова, исполняла приказ — смотреть в глаза. Да и трудно что ли, смотреть в глаза-то — смотри, да и все?!
Я, как глазной хирург, мог бы, конечно, пригласить на «просмотр глаз» какую-нибудь старушку из Сибири, но боялся того, что вездесущая в пожилом возрасте катаракта будет мешать мне вглядываться в глубинызрачков и будет подталкивать к профессиональному экстазу удалить (ко всем чертям!) эту катаракту. А пригласить на «просмотр глаз» мужчину я опасался, боясь, что мой пристальный взгляд не так поймут.
Короче говоря, я логическим путем дошел до того, что Любовь, да еще и Всеобщую Любовь, лучше всего «высматривать» в глазах молодых девушек, в частности, в глазах… дежурных ночных медсестер.
Я, естественно, осознавал, что вглядываться в глаза сразу трех дежурных медсестер трудновато из-за того, что моя пара глаз, мечущаяся по трем парам глаз, будет выглядеть блудовато. Поэтому я решил смотреть только в одну пару глаз, доставив удовольствие «двум другим парам» заваривать чаек и пить его с печеньем, вкусным печеньем производства уфимской фабрики «Конди».
В общем, смотрел я в наиболее молодую пару глаз — глаза Светы Аллаяровой, не давая ей возможности попить чая с вкусным печеньем (которое я, кстати, терпеть не могу). А она, Света Аллаярова, смотрела мне в глаза, как я велел, — куда деваться-то?! Я очень хотел разглядеть присутствие Любви (Всеобщей Любви! Врожденной Любви! Общечеловеческой Любви! Любви к людям вообще!) в глазах этой девушки, которая дежурила сегодня ночью и которая волей судьбы была вынуждена смотреть мне в глаза.
Глаза ее были голубыми-голубыми. Вглядываясь в глубину ее зрачков, я даже прищурился.
— Вы что щуритесь, Эрнст Рифгатович? Что-то не то? — озадачилась Светлана.
— Да нет, — уклончиво ответил я.
— А-а, — проговорила она.
А я все продолжал вглядываться в ее глаза. Ужасно пристально смотрел в них. А Света удивительным образом выдерживала этот исследовательский взгляд.
Ничего в ее глазах я, конечно же, не высмотрел, — обычный объект для глазных операций. Но зато я что-то почувствовал; какой-то поток чувств исходил из ее глаз и воздействовал на меня — «исследователя
— Так ведь глаза — это орган чувств! — про себя воскликнул я, продолжая смотреть в глаза терпеливой Свете. — Главный орган чувств!!! Главный орган Чувств!!! Глаза созданы не только для того, чтобы видеть, но и для того, чтобы чувствовать!
От этой мысли мои глаза, по-моему, забегали по сторонам, дав возможность Светлане хоть чуть-чуть отдохнуть от моего сверляще-исследовательского взгляда.
— Так, так, так, так, — прошептал я.
— Чего? — переспросила Света.
— Да так. Продолжая смотреть в глаза Светланы, я постепенно стал осознавать, что чувства, выделенные медициной и определяемые как осязание, обоняние, вкус, слух и зрение вряд ли могут исчерпать всю гамму чувств, которую мы испытываем каждый день и каждую минуту, особенно, когда смотрим друг другу в глаза. О, как, наверное, многообразен Мир Чувств!
О, как загадочны эти Чувства, обладающие такой великой силой, что в угоду им, чувствам, вопреки логике, порой рушатся цивилизации, свершаются войны, распадаются крепкие семьи и делается многое-многое такое, что, на первый взгляд, кажется глупым и неестественным! Мощной и таинственной энергией веет от этих самых чувств. Энергия чувств, проявляющаяся обычно в виде легкого и приятного щемления в груди, может нежданно-негаданно превратиться в тяжелый внутренний напор, противостоять которому порой почти нет возможности даже в том случае, если твой поступок, вызванный приливом чувств, является тупым и идиотским. Сила рассудка или логической мысли не может противостоять Силе Чувств. Чувства сильнее логической мысли! Почему?
— Почему? Почему? Почему? — начал приговаривать я почти вслух, стараясь найти ответ в глазах Светланы.
— Чего почему? — переспросила Света.
— Не знаю, — ответил я.
Я искал в ее глазах, именно в ее глазах, ответ на вопрос о том, почему чувства чаще всего оказываются сильнее логики и почему всегда надо прислушиваться к своим чувствам. Я не знал этого. Но очень хотел знать.
Я не сводил взгляда с глаз Светы и даже не чувствовал бесстыдства этой процедуры — рассматривать что-то в ее глазах. В общем, короче говоря, бесстыдства я не чувствовал и даже не думал о нем, о бесстыдстве-то. Я думал о другом, а именно о том, что в Океане Чувств, который окружает нас, должно быть одно главное чувство, вокруг которого упорядоченно вьются другие чувства в виде каких-то особых видов энергий.
— Так, так, так, так, — опять проговорил я.
— Чего? — опять переспросила Света.
— Да так, — опять ответил я.
И тут я вспомнил, что знаменитый Бонпо-лама говорил мне, что легендарную энергию пяти элементов можно привести в действие только Чувствами. Помню, я страшно удивился, поскольку понятие «чувство» ассоциировал, например, со вкусом, сопоставимым со вкусом того дурацкого печенья, вприкуску с которым пили сейчас чай в соседней комнате две другие ночные медсестры. Помню я прямо-таки «прилип» к Бонпо-ламе, стараясь выяснить суть этого вопроса, но мудрый Бонпо-лама говорил только одно — «Чувства — это — О!». А больше ничего не говорил. Так и остался я в неведении.