Матросы
Шрифт:
— Зря не задерживают.
— Задерживают! — исступленно выкрикнула Ирина. — Ничего не стоит задержать, предать позору. Может быть, кто-то мстит нам… Мне, тебе!
— Я не могу с этим согласиться. Ты просто бредишь.
— А ты уже готов идти, упасть в ноги, выбираться наверх, наступив на другого человека. Стоило тебе послушать Ступнина — и уже готово… — Ирина давно заметила валявшиеся кругом разорванные бумажки, — готово отречение. Все так просто. А еще кричите о своих глубоких убеждениях! Трусость-то какая! Как не стыдно!..
— Не кричи возле окна. Могут услышать.
— Да. Надо молчать. К нам сейчас прислушиваются. Приходят советчики, которым наплевать на горе, на чувства
Черкашин вскочил, закрыл окно, задернул штору:
— Прекрати!
Ирина отвернулась к стене, ее плечи и локти как-то странно дергались.
Черкашину стало жалко ее. Что ни говори, а им вдвоем нужно переносить любое горе, и это в том числе. Он неуверенными шагами подошел к ней и, еще не зная, как утешить, протянул руку, прикоснулся к ее мокрой щеке. Значит, она плакала, отвернувшись к стене, уткнувшись в сложенные накрест руки.
— Что я должен сделать?
Ее щека прижалась к его ладони, руку царапнула серьга.
— Ты никуда пока не ходи. Ведь еще ничего не известно. Тебе ничего не сообщил Ступнин?
— Нет.
Она облегченно вздохнула.
— Подожди. Мне обещали… Не делай опрометчивых выводов, Павел. Ты ничего не знаешь, — в голосе ее появилась настойчивая многозначительность. — И ты в самом деле ничего не знаешь…
Черкашин мучительно соображал, опустив плечи, и невольно подчинялся ее советам, а следовательно, ее воле. Спешить не стоит. В самом деле, возможно простое недоразумение, ошибка, и всякая опрометчивость может только навредить. Время покажет, как поступить. Следовательно, необходимо выждать.
Можно было по-разному понять его молчание, но выгоднее всего истолковать по-своему. Так и поспешила сделать Ирина.
— Спасибо, Павел, — она благодарно прижалась губами к его голове.
III
«Нам доверено беречь этот город… Разберись, Павел, во всем. Сам разберись. Ты когда-то дрался вместе с нами, не приведи бог обороняться от тебя…»
Под портретом Нахимова, смотревшего из-под высокого козырька адмиральской фуражки, сменялись матросы и солдаты почетного караула. Кипящий голубоватый свет струился по обрывам Корабельной стороны. Причальную стенку на мысе усеяли матросы, слушавшие трансляцию доклада в честь юбилея прославленного русского адмирала.
Торжественное собрание, как и всегда в летнее время, проводилось на водной станции. На деревянном пирсе — президиум, впереди, на скамьях амфитеатра, — приглашенные, в большинстве моряки.
Черкашин находился впереди, под негаснущей силой прожекторных ламп.
Там, за холмистостью Корабельной, — Малахов курган. Там пролилась кровь адмирала.
«Нам доверено беречь этот город… разберись…»
Если смотреть прямо — синее, быстро темнеющее небо. И море почти таких же тонов. Эти два океана, морской и воздушный, были разделены потерявшими свои очертания берегами, усыпанными огнями училища и еще каких-то зданий, новых зданий, возведенных за эти короткие годы. На чистой спокойной воде застыли корабли, опоясанные линиями круглых люковых огней. В ночном пейзаже бухты была особая мощь.
Можно не слушать, а смотреть и думать. Мысли кружились, уходили, появлялись вновь. И самая главная — кто же наследник всему, кому завещаны эти высоты, бухты, слава России? С кого спросят потомки? От бастионов с окаменевшими мешками щебенки дорога времени вела к недавним дням обороны. Наследники налицо: сотни, тысячи, десятки тысяч молодых и немного постаревших людей, которым доверена эта крепость.
Неужели он не в их железном числе, а где-то обок, ненужный, лишний? Адмирал, круглый, как мина, и чугунно-крепкий, словно кнехт, читал письмо в Кремль, изредка взмахивая очень короткой рукой. Войну адмирал начинал на дряхленьком миноносце так называемого «дивизиона штормовой погоды». Шут их задери, этих странных выдвиженцев. Ну что в нем, в этом матрогоне? Может быть, подходит потому, что панибратствует с подчиненными, лепит ни к селу ни к городу «браток», разыгрывает «батю» и кичится своим кондовым демократизмом? Поручили огласить письмо Центральному Комитету. Как же, преемник самого Нахимова!
Флотский ансамбль высадился с гребных барказов и сразу пустился в пляс, ходуном пошли доски на пирсе. Крутились, выкаблучивались со страшной силой. В глазах круги пошли. Черкашин проглотил пилюлю цитрамона, не запивая, ощущая, как разлилась по горлу противная горечь. Уже не плясали. Ансамбль прославлял Нахимова, которому все было безразлично на своей парусине, подогретой прожекторами. А потом перешли к пятерке моряков, бросившихся у Дуванкоя под немецкие танки. У того самого Дуванкоя, где на глазах Доценко «повязали» благоверного папашу новоявленной женушки. Как не кости Доценко, а теперь — свой, не уйти от него, не сбежать. «Ты когда-то дрался вместе с нами, не приведи бог обороняться от тебя…» — вот чем стегнул его ортодоксальный Ступнин, беспросветный службист и кретин мысли. Черкашин мысленно не скупился на оскорбления Ступнина, переживая вновь и вновь все, что произошло с ним за последнее время. Жарко от прожекторов, от мыслей, от неизвестности, более коварной, нежели пучина моря. Когда-то (когда он дрался вместе с ними) в эту пучину нырнул его эсминец, настигнутый пикировщиками, затребованными Кессельрингом с аэродромов Сицилии сюда, в бассейн роковых событий, развернувшихся у берегов Тавриды.
Ирины рядом нет. А любила раньше сидеть в перворядье, закинув ногу за ногу, демонстрируя колени и мимолетные видения дорогого белья. Кумушки о ней не зря уши всем прожужжали — те самые толстухи, верные жены, которые умели сплачиваться в нерушимую когорту, когда дело касалось их цеха. Белье даже заприметили, «бердикюли» не давали им покоя! Они, эти кумушки, как шашель, способный разрушить, источить самое крепкое древо. Можно представить себе, с какой яростью работают сейчас их языки. Его чураются, хотя предупредительно вежливы, кланяются, обнажая в улыбочке зубы, и обходят сторонкой. А тут еще какую-то сумасшедшую новость обещала сообщить Ирина. У нее вырвалась фраза: «Ты еще не знаешь, кто он».
Завтра надо являться по вызову к члену Военного совета. Зачем? Вероятно, все по тому же поводу… Ишь смеется, весело ему, смуглый, ровный… простой. Оказывается, не так-то легко быть простым и ровным. Ни в каком самоучителе об этом не найдешь, ни на какой лекции не услышишь.
Куда это отчалил Ступнин?
Катер «истоминский». Конечно, идут к крейсеру. Куда же больше? Верно. Не сидится ему на берегу! Черкашин с завистью проводил глазами умчавшийся в глубину бухты катер; ему доставило злорадное удовольствие поймать фальшивые нотки у приезжей киевской певички с оголенными плечами и сытой спиной.
На «Истомине» заканчивался вечер под сводами южного щедрого неба. Слушали доклад, благо позволяла трансляция, а потом отплясывали гопака и чечетку на многострадальной палубе полубака, читали стихи под сенью главного калибра; курсанты «Дзержинки» показывали икарийские игры, обнаружив вполне приличные навыки в акробатике; Карпухин играл на аккордеоне, и широкоскулый Марван, внезапно возникший, подобно тени Чингис-хана, принес на полубак родные песни, загадочные, как древние курганы, и мучительные, как бескрайние просторы степей, теряющихся где-то в глубинах Афганистана или у отрогов Памира.