Матросы

Первенцев Аркадий Алексеевич

— Вы, конечно, не предполагаете, что он отправился к женщине, — прощаясь, сказала Катюша. Губы ее дрогнули, глаза стали строже.

— Не думаю. — И Вадим попробовал выгородить Бориса, стараясь найти убедительные слова, хотя и понимал свою неискренность.

— Нет, вы меня не убедите, Вадим. Невесело, что и говорить. Может быть, я и заслужила… Ушел… Думаете, позвонит? Нет. Наказывает меня… Но сколько времени можно терпеть наказания?

Она сдержалась, хотя ей хотелось рыдать. Вадим взял ее руку, и это молчаливое участие она приняла благодарней, чем слова, и ей стало немного легче.

IV

За

игрой в шахматы можно сосредоточиться перед откровенным разговором с Борисом. Пусть жадные пальцы Апресяна сноровисто снимают с доски безвыходно проигранного ферзя, пусть пламенный армянин пользуется промахами своего партнера; когда дело перейдет от шахмат к вопросам достоинства и чести, Вадим Соколов поведет себя по-иному.

Шахматный столик на юте привлекал внимание многих празднично настроенных членов экипажа. Апресян не выносил равнодушия в любом виде спорта и потому, отказавшись от флегматичного противника, с наслаждением сразился с темпераментным Сулейманом. Закавказье скрестило клинки.

А Вадим, безразличный к проигрышу, отошел к срезу борта и, пошире расставив ноги, облокотился о поручни. Он стоял лицом к городу. В это время совершила оверкиль яхта. От ее яркого днища отплыла как ни в чем не бывало Галочка, и тут же была поднята на шлюпку беспокойного боцмана яхт-клуба, яростно ревевшего в мегафон.

Отсюда простым глазом не разглядеть даже такую восходящую звезду спорта, как Галочка. В корабельную оптику ее прежде всех распознали дежурившие наверху сигнальщики.

— Васька, Галина перекинулась! — кричали кому-то из матросов с сигнального мостика.

В бинокль хорошо была видна представительница семьи Чумаковых, ее изумительно стройное тело, вызывающее восхищенный шепот матросов: «Вот так девуля!»

Спуститься в каюту и ждать. Теперь уже в иллюминаторе плещется море, как в линзе телевизора.

Молодой Шульц на фотографии пытливо вглядывался в своего преемника на этой, слишком рано оставленной им, планете и с вершины мудрейшего небытия снисходительно оценивал мелкие земные заботы. Как, при каких обстоятельствах погиб этот юный офицер, какой адмирал награждал его орденом — Октябрьский или Басистый, Владимирский или Горшков?.. Хотя и это не имело теперь для него значения, несутся, плещут волны, замывая оставленные на песке следы.

Ганецкий вошел в каюту и нервно закурил. Рисоваться или скоморошествовать с глазу на глаз с давним приятелем не имело никакого смысла. Усталый, мрачный и чем-то встревоженный, он не был готов к свалившимся на него упрекам. «Романтик» яростно взял его за шиворот. Оказывается, именно он, Борис Ганецкий, погасил дух семьи Чумаковых, убил смех Катюши, ввергнул старого, кипучего человека в состояние какой-то прострации.

— Так… — протянул Борис, с полузакрытыми глазами выслушав сбивчивые упреки, — даже ввергнул активного пролетария в такое пассивное состояние. За это не судят, но перед совестью отвечать надо.

— Если она есть.

— Вероятно, какая-то частица осталась…

— Ты меня извини… Меня жжет…

— Не проси извинения. На твоем месте я, вероятно, поступил бы так же. Мне надо подумать. Частично ты прав… Очевидно, я не способен быть центром добродетельной семейной ячейки. Скажу откровенно: я тоже задумывался над этой немаловажной проблемой. Мне казалось, что Гаврила Иванович останется, как и был, патриархом семьи, а я прилипну сбоку припека и откоротаю годы… А получилось не так.

Искренние нотки в голосе Бориса смягчили Вадима.

— Я не имею права тебя обвинять… Но пойми, мне не безразлична семья Чумаковых…

Борис с любопытством прислушался к его словам, приподнял бровь.

— Послушай, если бы ты не сблизился так скоропалительно с Катюшей, я не позволил бы тебе…

— Об этом следовало бы спросить сначала ее, — Борис почувствовал превосходство над своим судьей. — Женщины — сложные бестии. Если хочешь знать, они обожают и плетку. Да, да, не удивляйся, юноша! Они ценят нахалов. Тоже не удивляйся! Надо уметь их зажечь, а чтобы зажечь валежник, его, как ты знаешь, надо предварительно изломать, размельчить.

— Ты перестарался, — еле выдавил Вадим, не зная, чем парировать неожиданное нападение. — Жесткое у тебя колено… то самое, о которое ты ломал валежник.

— Возможно, — Борис не желал продолжать спор в том же духе, — у меня парадоксальный ум, гипертрофированный, склонный к жесткой метафоре… — Произнеся с удовольствием эти иностранные слова, звучавшие с металлическим треском, Ганецкий погасил сигарету о спичечный коробок и, поднявшись, вытянулся во весь рост. — Замечаешь, мне низко и тесно не только в этой мышеловке имени Шульца, а и вообще… — И неожиданно выпалил: — Я не могу оставить Ирину! К чему ведешь, Вадим? Не имею нравственного права. Она попала в беду. Если не выкрутится — придется расстаться с Черкашиным. Для нее это падение в пропасть. Ты же знаешь, я… жил с ней раньше, чем произошла вся история с Катериной, вся возня с этим возмездием пороку. Или ты считаешь более нравственным стать крысой? Философ, отвечай!

Застигнутый врасплох потоком этих резких признаний, Вадим почувствовал себя безоружным. Все перемешивалось в его мозгу, спутывались понятия достоинства и чести, хотя он хотел быть ярым их защитником; с языка не сходили убедительные аргументы, которыми он запасся: они казались теперь нелепыми и беспомощными.

— Не знаю, — Вадим развел руками, — я не сталкивался ни с чем похожим. Ты хотя и мой ровесник, но гораздо старше меня… Мне безумно жаль Катюшу. Я застал ее снова в развалке. Вот и все. Пока что. Дальше — не знаю. Я буду еще строже к себе… и к тебе. Мне не хотелось бы, чтобы ты принес несчастье… им.

— О каком несчастье ты каркаешь? — прикрикнул Борис. — Из мухи делаешь слона! Бабы обожают разнообразие в семейной жизни. Их питают неурядицы, споры, брань, ревности и все прочее. Они питоны! Им нужны кролики! Откуда я знаю, с каким курсантом зашуршит юбчонкой моя страдалица, когда мы уйдем в поход? Не идеализируй это дьявольское племя! Ирина ведь тоже жена! Чья-то! А?.. Блудит? Еще бы! Все она, дьяволицы, на одну колодку… Я хочу выпить! Погляди, нет ли у Шульца бутылочки. Такие, как он, святоши частенько резервируют запретные плоды в тумбочках. Нет, нет, сам не полезу. Ладно. Спасибо за внимание, как говорится, есть над чем поразмыслить и мне и тебе… — И, уходя, сказал: — Хочешь на берег? Пока нашу посудину будут вытягивать из бухты на внешний рейд, мы можем потоптать сушу. Я устрою. Мне нужно. Может, предохранишь меня от усугубления ошибок.