Матросы
Шрифт:
Василий по-своему слушал песни Марвана. Воображение властно возвращало его к Сечевой степи. Матово-серебристые волны поднимались под светом комбайнов и покорно разбивались у форштевней этих степных кораблей. Далеко-далеко, под низкими крышами полевых таборов, делали люди порученное им дело. А тут, недалеко, где лучи сомкнулись над низкобортной брандвахтой, будто вырезанной из черного картона, на берегу, уменьшенном расстоянием до размеров киноэкрана, находилась «она».
— После того как к богу явился мужчина и заявил с своей муке, — говорил Столяров (у него отточенный, как патефонная иголка, голос), — бог задумался, из чего сотворить женщину, так как весь материал ушел на мужчину. Но отказать не мог и приступил к делу.
«Опять
О н а — там, где кипят лучи, откуда доносится музыка, рождая в душе ослепительные, сказочные образы. Василий встретил ее случайно, хотя искал ее всюду. Тело его жгла беспощадная карпухинская живопись, к счастью скрытая от посторонних взоров матросской рубахой. Будь что будет! Завидев ее возле водной станции (там, откуда сейчас несутся звуки музыки), Василий набрался отваги и проскользнул к ней через толпу купальщиков. Свидание получалось на славу! Она дала ему подержать чемоданчик, поправила мокрые волосы и попросила проводить домой. Все складывалось как нельзя лучше, но взбрело же на ум девчонке потянуть его к Хрусталке! Заставила плавать, нырять и наконец… разве скроешь проклятую «спингазету»? Галочка хохотала до слез, выуживая у него подробности дикой карпухинской пытки. Тот, первый их поцелуй растаял, превратился в зыбкое воспоминание того, что не повторится.
А Столяров тем временем продолжал:
— Итак, бог взял несколько лучей солнца, задумчивую грусть луны, трепет лани, ласковый взгляд серны, красоту лебедя, степенность павлина, благоухание розы, голос соловья, стройность тростника, кротость голубя, сладость меда, нежность пуха, легкость воздуха, свежесть воды…
— Да иди ты! — воскликнул кто-то зачарованно. — Вот дает!
— Не заснешь. Такое травит на ночь!
— Все это бог смешал в кучу. Но чтобы не получилось приторно, бог добавил непостоянство ветра, хитрость лисицы, яд змеи, алчность акулы, трусливость зайца, жестокость тигра, слезоточивость облаков, болтливость сороки и все ужасы стихий. Из сей смеси вышла распрекрасная женщина. Бог вдохнул в нее душу, отдал мужчине и сказал…
— Что сказал?
— Бог сказал: береги ее — повторения не будет…
Вадим, будучи помощником вахтенного офицера, сумел первым отдать рапорт командиру, подвалившему с тихим рокотком дизельного мотора к правому трапу.
В темноте Ступнин увидел встревоженные глаза лейтенанта и, задержав рукопожатие, убедился: появление начальника разволновало юношу. Несколько теплых слов Ступнина помогли лейтенанту прийти в себя и ответить на трафаретные вопросы.
— Я остаюсь на борту. Когда вернется старший лейтенант Доценко, попросите его ко мне.
Ступнин прошел на полубак и вскоре овладел вниманием команды не только по праву старшего начальника. Нет, ни шуточки или прибаутки, на которые охочи некоторые вышестоящие, заставили сгрудиться людей и забыть о восточных премудростях, связанных с появлением на земле женщины. Ступнин отвечал на вопросы тех, кто тайно носил в душе сомнение в боеспособности доверенного ему оружия. Век атомной техники, управляемых снарядов, ракет вторгался с неумолимой быстротой, изменяя понятия, навыки, расшатывая былой опыт, устоявшуюся логику войны на море. Грозное оружие, именуемое главным калибром, стремительно устаревало, превращалось в нечто подобное луку и стреле в эпоху появления огнестрельного оружия. Нахимов громил вражеские фрегаты из гладкоствольных пушек; почти столетие потребовалось, чтобы нарезка ускорила полет снаряда и его дальность; и вот ракетная артиллерия, засеянная мечтами знаменитого калужанина и железными семенами «катюш», начисто сметала с дороги неумолимого прогресса не только орудия, но и носители их — корабли. Попробуй в таких условиях ломки коренных понятий убедить подчиненных людей верить тому, что обесценивалось дождем брошюр, речами специалистов и дилетантов и прежде всего собственным разумом.
Об этом почти не говорили, во всяком случае, вслух; многие предпочитали пока прятать голову в песок и отлеживаться от самума. Все шло по-старому, давно устоявшемуся. Проводили стрельбы и по щитам, и по неподвижно закрепленным целям. Поставят какую-нибудь старенькую посудину на мертвые якоря и долбят ее по графикам, стреляя, как подшучивали на флоте, по хрустальным кубкам.
Со времен парусного флота жили флажные сигналы. Драили пуговицы с очаровательным усердием, также лопатили палубы. Стреляли по поршневым бомберам, таскавшим за собой пресловутую «колбасу». До сих пор для битвы с авиацией пользовались «сотками», что равносильно праще Давида против летящего со сверхзвуковой быстротой Голиафа. Курсантская молодежь до хрипоты спорила в училищах, грезила проектами, мечтала о подлинно современном флоте. Как ни жалко было Вадиму традиционного морского быта, а нередко приходилось и ему вступать в противоречие с самим собой.
Полубак требовал ответа, и на требования приходилось отвечать и Ступнину, и командиру боевой части Непальчеву, ведающему всей артиллерией крейсера.
Вадим ценил людей, обладающих широким кругозором и собственной точкой зрения: такие люди почему-то попадались нечасто. Может быть, что-то из сказанного Ступниным и командиром боевой электромеханической части выходило за пределы… О каких пределах могла идти речь? Ведь интересы и офицеров, и рядовых едины, всем вместе идти в случае чего в бой, побеждать сообща, тонуть тоже не в одиночку.
«Смелые мыслью командиры, — удовлетворенно думал молодой лейтенант, — такие многое двинут вперед, не потратят времени бесцельно».
На борт поднимались вернувшиеся из увольнения с берега, надо встречать их, проследить за подъемом барказов. Вахта есть вахта. Ее необходимо править точно и аккуратно. Однако существовала и та, вторая жизнь, вне корабля, в городе, наполненная яркими воспоминаниями. Как там? Что в семье Чумаковых, в которую вошел дерзкий и властный Борис? Как освоилась со своим новым положением Катюша? Уже прошло несколько дней, а Борис молчит. Нельзя же без него появиться в доме, где он тоже хозяин. Огромные проблемы новой эры тесно сплетались с извечными — назовем их мелкими — заботами. От них, по-видимому, никогда не избавиться человечеству, на какие бы высокие этажи науки ни поднялась въедливая, беспокойная мысль.
— Деятель, ты располагаешь временем, чтобы посетить наконец мой вигвам? — просто, с веселой улыбкой жуира спросил Борис в один из ярких дней, до краев наполнивших светом сизо-голубую лагуну рейдовой бухты.
Встревоженный, неловкий, шагал Вадим рядом с самоуверенным, возможно и самовлюбленным, другом. Умеет же Борис держаться, подать себя, извлечь из флотской одежды все ее броские, элегантные качества! Фуражка у него и та особенная, носит он ее шикарно, китель сидит как влитый, хотя и не обтягивает фигуру, штаны чуть-чуть сужены, и рубчик на них не отдает сизоватой окалиной от прикосновения утюга.
Девчонки оглядываются, перешептываются. А что может сравниться с магическим блеском девичьих манящих глаз? И усики Борис отрастил особенные, ничуть не похожие на кавказские, будто перенес их с портретов российских молодых именитостей в гусарских мундирах.
И в магазине продавщицы бросились не к Вадиму, а к нему, хотя Вадим, а не Борис накупал кучу игрушек для юного отпрыска рода Ганецких-Чумаковых.
— Они подумали, что ты папочка, а я холостяк, — заявил самодовольно Ганецкий. — Откровенно тебе скажу, не по мне кислая семейная радость. Видимо, не отгулялся еще конь вороной.