Матросы
Шрифт:
— У меня, знаешь, на душе полегчало, — признался Василий.
— Переживал?
— Очень, — Василий смущенно махнул рукой. — Не знаю почему. Или потому, что я привык к ней. Ты ушел на флот… Бывало, забежит, растормошит нас всех, ребят, такая веселая и чистая. Не смеешься надо мной?
— Нет, что ты! Для этого в основном и приехал. Потолкую с ней. А как?
— Намекни ей, отзовется. Ей обиду тяжелее таскать. Мне вот полегчало…
— Спасибо.
Попадались норы-кургашки, заброшенные сусликами, ушедшими подальше от шума машинно-тракторной станции.
Отчетливо выделяясь на фоне неба, шла клином на юг гусиная стая.
Над
— Архипенко! Опаздываете! — издали прокричал человек в длинной рубахе, пятнами пропотевшей на его спине.
— Точно! Кирилл Иванович! — Василий подошел ближе, указал на свои часы. — Вы же сами мне их вручали. Идут по кремлевской башне, товарищ директор.
Директор поздоровался, засунул за ухо химический карандаш, оставив на выстриженном виске черточку.
— Шучу. Флагман никогда не опаздывает!
Возле склада горючего послышались громкие, требовательные голоса:
— Не трогать! Топливо не трогать!
Директор протолкался к атакованному кладовщику, детине в голубой майке, расползшейся по швам на его могучем торсе.
— Что вы, товарищи! Загорелись возле бочек с горючим! Опасно, товарищи! Заправка, как и договорились с краем, на промежуточных базах. Вы же в нефтяные районы едете. Там бензин кони не пьют.
Обоз тронулся ровно в десять часов. Облако пыли поднялось и повисло над всем трактом. Уходили комбайны, завешанные мешками с харчами, велосипедами, баклагами с водой и канистрами.
— До свиданья, Петя. Если что не так сболтнул, извини.
— Все так, Вася, теперь встретимся через год.
На людях не покажешь своих чувств. Братья ткнулись сжатыми губами в щеки друг друга.
— Это, старшина, тоже боевая операция, — сказал директор и вытер пот. — И, как любая боевая операция, требует знаний и хладнокровия. Приглашаю на перекур. Домой я вас на машине отправлю. Ишь какой чистенький! И в отпуску сами стираете?
— Э нет, товарищ директор. Сестренка и мамаша разве разрешат. Начни сам стирать — обида…
Кирилл Иванович взял Петра под руку, и они пошли по узкой аллее туи.
— Объясните мне, пожалуйста, что такое шкафут. Всякая ли палуба шкафут и всякий ли шкафут палуба? И второе, поскольку вы сигнальщик: почему у вас такая старина? При Петре флагами разговаривали — понятно, радио не было. А теперь, когда созрела такая техника, почему флажную сигнализацию не отменят? Отсталость! Поверьте мне, отсталость!.. Мне, как механизатору, тем более все это понятно. Начни-ка я флажками приказания отмахивать полевым бригадам — вот и готов объект для «Крокодила»…
Из кабинета, узкой клетушки с одним окном, видны были вечнозеленые туи и кормушка с воркующими возле нее голубями-дикарями.
— Кабинет у меня плохонький, зато вид — природа и голуби. Раньше я сидел там, где сейчас бухгалтерия. Окна выходили во двор усадьбы. Сидел как на иголках. Технику на моих глазах мордовали. Ужасно! Никогда нервы не отдыхали. А теперь вот еще придумали взаимопомощь. За себя и за других отвечай. Объявился у закубанцев урожай, и табак выдул в полтора человеческих роста. Для них хорошо, а тебе лишняя забота. — Директор предложил папиросу. — Приходится болеть дважды за то самое зелье, которым мы себя травим… — Он чиркнул спичкой и, перегнув изрядно располневшее туловище, поднес огонек к папиросе, зажатой на излом в смуглых пальцах старшины. — Только один градус ниже нуля, и можете заказывать панихиду всем неубранным плантациям. Зрелище страшное! Вчера зеленый лес, коня и всадника не видно, а сегодня, смотришь, беловатая изморозь, почерневшие и сникшие листья, и стебли, как палки.
— Почему же допускают до такого безобразия?
— А руки где? План дают во-о, на сто страниц, а убирать некому. К тому же так повелось, что за табак руководителей меньше ругают, чем за хлеб. Сколько тысяч пудов высокосортных «трапезундов» бросали кошке под хвост! Труды колхозников пропадали. Вот в этом году и маневрируем техникой.
— Себе не в ущерб?
— Государству видней, — уклончиво ответил директор.
— А вы не государство?
Кирилл Иванович загасил в пальцах недокуренную папироску, созвонился с кем-то по телефону, подписал красными чернилами несколько бумажек, принесенных в потрепанной папке главным бухгалтером: сизоватый нос бухгалтера, если верить народным приметам, разоблачал близкое знакомство с добротной виноградной самогонкой.
— Все употребляют ее, грешную, — сказал директор после ухода бухгалтера.. — Только каждый по-своему подводит под выпивку базу. Спрашивал этого служителя двойной итальянской счетной системы: зачем пьешь? Ответил: «Культурно развлекаюсь, товарищ директор». У него база — борьба за культуру. Пойди разубеди его. А деловые качества у этого сизого носа отличнейшие. Недаром говорят, что алкоголю подвержены в большинстве случаев талантливые люди. Утверждение, конечно, парадоксальное, но доля правды есть. Имею в виду, конечно, не каких-нибудь там копеечников-иноземцев, им жадность мешает пить, а наших русских соотечественников.
Петр, не перебивая, слушал, этого не так уж пожилого, но достаточно пожившего человека, и по привычке, чисто старшинской, определял, что за человек сидит перед ним. Попадись к нему на корабль вот такой новичок, он бы знал, что с ним делать, чему учить и от какой дури отучивать. А тут молчи и дышь, будет барыш.
От него, расплывшегося телесами, словоохотливого человека, зависит судьба колхозного урожая, а следовательно, судьба колхозника, стало быть, и его, Петра Архипенко, семьи.
Техника на усадьбе не ухожена, это сразу заметил Петр, привыкший на корабле за полсотни метров замечать чуточку тронутую коррозией задрайку; в кабинете грязно, много мух, стекла давно не мыты.
Спросил, как используется техника. Директор оживился:
— Вы правы, уборочная техника у нас работает позорно мало. Комбайн! Отработал месяц, максимум полтора, а дальше? На прикол. Их моют дожди, засыпает их пыль, и ветер колышет над ними ковыль! — Он подошел к карте европейской части СССР, и его ладони легли на степные районы кубанской Приазовщины и правобережного Задонья. — Здесь раньше созревают колосовые. Мы собираем комбайновые агрегаты, организуем тылы и начинаем. Создается фронт уборки, сплошной режущий аппарат. — Пальцы директора зашевелились, делая стригущие движения. Кисти рук поползли вверх по карте. — Сотни комбайнов движутся фронтом, неважно, в какие районы, в какие области. Только зашелестело своими усиками созревшее зерно — и тут как тут, будьте любезны, подошли самоходные комбайны, сплошной фронт режущих активных аппаратов. Комбайновый парк используется на всю мощность! Представьте себе картину: превосходные наши комбайны кинуты в жаркое дело без существующих ныне территориальных ограничителей… А? Каково?