Матросы
Шрифт:
— Наконец-то, чудовище!
Его вышли встречать. Вернулись шумной, мгновенно повеселевшей гурьбой. В гомоне голосов рокотал густой, спокойный говорок командира «Истомина». Ступнина ждали, ему искренне обрадовались. В комнату заглядывали шоферы.
— Павел, а ты какими судьбами здесь?
— Приехал подлечиться в Саки, вижу — «Истомин». Сердце и тоска привели, Михаил.
— Раздевайся, — требовали летчики, — удели нам внимание, корсар!
Черкашина без всякого умысла оттиснули в сторону, и все обратились к Ступнину с несколько бравурными, но неподдельными по искренности проявлениями чувств.
— Молодец, внял зову. — Полковник
Холодно попрощавшись, Черкашин надел шинель и вышел. Архипенко круто тронул машину.
«Вот вам и безупречный, — зло подумал Черкашин. — Организует у себя на корабле чествование собственной личности, бросает якоря, чтобы покуролесить с дружками…»
От ядовитых мыслей, как известно, легче не бывает.
— Орлы собрались там, товарищ капитан первого ранга! — сказал Архипенко. — Ребята подсчитали — шестьдесят три боевых у них… Две звездочки! Меня товарищ Ступнин узнал, вопросы задал.
— Когда это он успел? — недовольно буркнул Черкашин.
— Мы же его у крыльца встретили. Раньше полковника. Со всеми поздоровался…
Машину занесло на гололедке.
Черкашин оборвал разговорившегося водителя:
— Лучше за дорогой следите, товарищ старшина.
Доехали до города, не обмолвившись ни единым словом. Над оголенными деревьями, шелестящими стручками, в парке, где были погребены пилоты-моряки, в полную мощь ревел репродуктор «Цыганочкой».
«Нет, что ни сверши, хоть головой в печку сунься, все равно тебя затмят «Цыганочка», банка с огурцами, бессмертные пол-литра». Раздраженные, несправедливые мысли преследовали Черкашина до самого дома, крытого татарской черепицей.
Его поджидала медицинская сестра из санатория с запиской от главврача, приглашающего на прием.
— Вы могли бы оставить записку и не затруднять себя, — сказал Черкашин.
— Военный санаторий. Я не имела права отдавать никому постороннему, — вспыхнув ярким чудесным румянцем, ответила девушка.
— Здесь же была моя жена.
— Я не знала. Меня послали к вам…
Девушка ушла гордо, оскорбленная и крайне независимая.
Ирина читала в кровати, накрывшись клетчатым пледом. Розовая пижама невыгодно оттеняла бледное, вымытое перед сном лицо. Несколько окурков в пепельнице и дым столбом свидетельствовали, что она не выходила на прогулку.
— Читаю Данилевского. О том, как Петр посылал в Париж волонтеров-недорослей для «доброхотного И с принуждением изучения солдатского артикула, компаса, метания бомб, морского хождения и рисования мачтапов и карт». А ты зачеркиваешь влияние Запада. Неблагодарные мы люди, русские… Где ты был?
— В Евпатории.
— Ой-ой, несет от тебя.
— Видел Ступнина.
— Интересно, одного или со своей Танечкой?
— «Истомин» бросил якоря на внешнем рейде. Какая там Танечка!
— А погода позволяет встать на якоря?
— Свежо, но, очевидно, не на пределе. Ступнин встал на якоря и съехал на берег.
Ирина отложила книгу, потянулась.
— Переоденься, а потом расскажешь. Дорогу не замело?
— Нет, — Черкашин надел пижаму. — И гололедицы нет?
— Заносит понемногу, но ехать можно.
Ирина нащупала меховые туфли, сунула в них ноги, сбросила плед, поежилась, сведя худые лопатки, и вышла. Вскоре из кухни послышались голоса, пробилось слово «Симферополь», хлопнула наружная дверь, заурчал мотор. Кажется, она куда-то послала Петра. «Вероятно, в аптеку. Женщины вечно штурмуют аптеки».
Черкашин решил подождать возвращения машины и проехать в санаторий, поскольку главный врач принимает в нем такое трогательное участие.
Лежа на кровати с заложенными на затылок руками, можно наблюдать за Ириной. Она сидит к нему спиной, у зеркала, трет щеки ладонями. Краска на лицо не возвращается. Приходится взять румяна. Тонкий слой какой-то парижской косметики возвращает коже ее естественный цвет. О нет, конечно, не естественный! Вот девушка из санатория может похвалиться природной свежестью. Розовая, яркая, здоровая. Такую бы жену! К чертям собачьим все флакончики и баночки, склянки и тюбики! Ему бы полнотелую хохотушку, блондинку, с тугими щеками, с нежной без всяких пупырышек кожей, молодую женщину, которой не нужны растирания и массажи, пемза и побрякушки, откованные перуанскими древними кустарями.
— Ты куда послала старшину?
— Разве тебе не все равно, Павлик? — Ирина не изменила позы у зеркала, любуясь собой, только по-мужски сложила на груди руки.
— Мне нужно в санаторий.
— Подождут.
— Все же имею я право узнать, куда ты отправила военнослужащего? — полушутливо переспросил Черкашин.
— В Симферополь.
— В Симферополь? — Черкашин привстал. — Это еще что за фокусы?
Она присела на краешек кровати, поправила халат, чтобы прикрыть острые коленки — не во вкусе мужа.
— Разреши мне сделать тебе, Павел, сюрприз!
— Ненавижу сюрпризы. Даже слово это — «сюрприз» — вызывает у меня тошноту…
Ирина уставилась на него мгновенно заледеневшими глазами.
— Тогда я скажу точней. Я решила исполнить одно твое желание.
— Какое?
— Узнаешь после.
Буран заметно усиливался. По степи неслись растерзанные бурьяны и поднятый яростной низовкой слежалый снег с сугробистых заструг. Как в Сечевой степи на Кубани. Ветру полная воля; лесных посадок нет, плоско, как в калмыцкой полупустыне. В одиночестве над черной баранкой руля можно сполна отдаться своим думам. Сладким представлялся Петру родной дом, теплый, добротный, под шестифунтовым железом, крытым стойким суриком. Рубль и тот к месту. В станице морской бушлат имеет крупное значение, звание старшины окружено уважением и почетом. Маруся! Поглядела бы на нее эта черкашинская любовница, от зависти еще больше пожелтела бы. Щечки у Маруси как яблочки, ресницы будто бабочки, фигурка ладная, мурашки бегут по спине при одном воспоминании. В колхозе старшину сажают в президиум, а тут это слово звучит как что-то низкое. На корабле другое дело, там старшина, матрос — сила, главное звено, «двигатель». А на сухопутье, да еще в лакейской сущности, на дрянном легковике — ноль без палочки. На грузовой шофер — представитель многочисленного рабочего класса, на легковой — официант с салфеткой. Особенно когда попадешь в услужение офицерской любовнице. Послала в эдакую вьюгу за каким-то пожилым человеком с воротником камчатского бобра. Что это за зверь, бобер с полуострова Камчатка? Пришлось кивнуть — узнаю, мол, раз уж не имеется у пассажира более выразительных примет. В общем, Петя Архипенко, поскорее завершай свой последний рейс с живым грузом и возвращайся к настоящему делу, на самосвал. На нем куется гордость и сознание своего человеческого достоинства, а тут что? Ищи камчатского бобра…