Матросы
Шрифт:
— Тю, замори тебя бес! — Одновалов столкнулся с Василием. — Сразу и не узнал.
— Костя? Тебя тоже не узнать. — Василий огладил свою стриженую наголо голову, с которой исчез чубчик, еще утром так симпатично выглядывавший из-под кепки.
Хорошо сидела новая форма на Матвееве. Фланелевка свободно легла на широкие плечи, пояс ловко охватил узкую талию, штаны тоже сидели отлично. Клеш — мечта, и чем шире, тем лучше.
— Удивительный миг превращения, товарищи, — говорил Столяров, — только бескозырки без ленточек.
—
— Ленточки — романтика. Не правда ли, Василий?
Третий день в экипаже.
— Ну-ка, товарищ Одновалов, пройдитесь еще раз, — попросил корабельный офицер, надоевший доктору своими придирками.
У Одновалова осторожная, валкая походка, сильно прижимает ступни к земле. Такая походка выработалась на шаткой палубе рыбачьего судна.
— Плоскостопие.
— Чепуха, — доктор снял очки. — Конечно, для «Лебединого озера» он не подходит, а на корабле сумеет отплясывать чечетку.
— Доктор, он припадает то на одну, то на другую ногу.
Одновалов босыми ногами становится на мокрую тряпку и делает несколько шагов.
— Видите, никакого плоскостопия, — голос у доктора недовольно вибрирует, — можете сами убедиться — пятка, прогиб, плюсна, предплюсна…
— Может быть, в береговую? — равнодушно спрашивает артиллерийский офицер с красивыми и сонными восточными глазами.
В медицинской подкомиссии проверяли состав крови, сердце, глаза, носоглотку, просвечивали рентгеном. Искушенные знатоки своего дела выискивали спортсменов, музыкантов, журналистов, певцов, танцоров, художников, актеров, поваров, портных, радистов…
Учитель с майорскими погонами диктовал:
— «Раненого Авдеева снесли в госпиталь, помещавшийся в небольшом, крытом тесом доме, на выезде из крепости, положили в общую палату на одну из пустых коек. В палате было четверо больных: один — метавшийся в жару тифозный, другой — бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, а еще два раненных в набеге три недели тому назад…»
Столяров споткнулся на первом же слове. Как писать «раненого»: с одним «н» или с двумя? Вспомнив грамматику, написал верно. Пароксизм? Заглянул через плечо к соседу. Склонив набок стриженую голову, Одновалов уверенно выводил: «дожидавшийся пароксизма». Так же написал и Столяров.
Другая книга, потолще, заставила майора вдохновенно жестикулировать указательным пальцем:
— «Черноморцы и красноармейцы героического гарнизона сделали все возможное и дважды сверх возможного, чтобы победу немцев превратить в их поражение, чтобы не немецкая, но русская слава загремела по миру.
Храбр не тот, кто очертя голову кидается на смерть, а тот, кто терпелив к смерти, кто ей говорит спокойно: «А ну, безносая, посторонись, мне еще некогда…» Таков русский солдат: он знает свой долг, а об остальном, важном и неважном, подумает на досуге, а привяжется тоска — пошутит и, идя на смерть, наденет чистую рубашку».
После контрольной по математике оставалось преодолеть еще один барьер — политическую подкомиссию.
Меченный черной родинкой полковник расспросил Василия о семье, о брате-сигнальщике, поинтересовался, как тот устроился после демобилизации, задал еще несколько вопросов, удививших члена подкомиссии подполковника Сухиничева, недавно переведенного из Москвы в политуправление.
«Въедливый человек, — подумал Сухиничев, — только время напрасно сжигает. Нужно ему это?»
Голова Сухиничева полностью занята собственными делами: надо вызывать семью, надоело жить всухомятку, квартиры нет. Переводили — обещали. Задача такая: дотянуть два годика до полной пенсии — и в отставку. Служебные успехи уже не прельщали его, давно изверился он в сомнительных лаврах карьеры. Флот поджимают, теребят, наперед лезет молодежь, обученная термоядерным манипуляциям и ракетной стратегии. А ему бы квартирку…
Ушел какой-то Архипенко, появился какой-то Столяров, а дальше появится Иванов или Петров. Годы, десятилетия, и все одно и то же. Когда-то волновался, тоже расспрашивал, а теперь… И до чего же въедливые! Будто не все равно, как написал: пароксизм или пароскизм; нужна им эта диктовка, листочки, захватанные потными руками! Их голышом гоняли по комиссиям, а вы им забиваете мозги расспросами, выуживаете никому не нужные факты, ишь как ошалели ребята, подыскивая ответы.
Еще много стриженых. Из коридора доносится сдержанный шмелиный гул. В окошке кусок чистого неба, а ниже — крыша камбуза. Вороны на крыше никак не разделят похищенные со свалки отбросы. Кричат, злятся, по-своему негодуют.
Сухиничев доволен, завтра — воскресенье. Черкашин приглашал проехаться на пикник, в Омегу. Начальник Дома офицеров флота Роман Романыч Тополь организует вылазку. Сухиничев прежде всего успел оценить прелести севастопольских массовых мероприятий, скрашивающих жизнь и флотскую службу. Скучнейшая Омега, бухта с хаотически разбросанными камнями и ершистым подтравком, будто выбитым копытами, превращается благодаря Тополю в оазис с музыкой, буфетом и обществом, непринужденно отдыхающим на лоне природы.
Не кто иной, а все тот же Тополь устроил поездку к скалам Орлиного залета, а потом — смотреть восход солнца с вершины Ай-Петри. А перед самым восходом закатил шашлыки. Какие! Мангал с древесными углями, шампуры, этакие плоские шпаги, и на них тесно, по-братски, сидят куски замаринованного в уксусе свежего бараньего мяса с перцем, с репчатым луком. Запах углей смешивается с запахом бараньего жира. Соль — на огонь. Поваренная соль и бараний жир вступают в какой-то сложный контакт, стремятся кверху, к шкворчащему мясу, обволакивают его…