Матросы
Шрифт:
Смущенно пошмыгивая носом, Заботин полез в карман, достал листок бумаги, развернул его и, подальше отставив от себя по причине дальнозоркости, принялся читать:
Когда нас море Черное качало В Крыму, у Ялты, в год сороковой, То было дружбы первое начало В канун годины грозной, роковой. С тех пор прошли мы — вместе, в одиночку — Сто тысяч миль под громом и огнем, Пока что смерть давала нам отсрочку, Спасибо ей, старухе,Ступнин не мог не поддаться доброму и волнующему чувству, наблюдая за человеком, с которым ему бок с бок пришлось провести всю войну. Да, только в сороковом, отдыхая в Ялте, он ближе познакомился с Савелием Самсоновичем. Беззаботные, молодые и дружные, они загорали на солнце, плавали, снимались у армянской церкви и возле львов алупкинского дворца, дегустировали вина в прохладных подвалах гостеприимной Массандры. А через год — война.
«Душа ты человек, — тепло думал Ступнин, — а иногда приходится пошуметь на тебя, заботливейшего старпома Заботина, притопнуть ногой. Зато ты ни разу не вспыхнул, не затаил обиды».
Савелий Самсонович читал уже наизусть:
Пусть нашей дружбе не гореть, не таять, В воде студеной камнем не тонуть, Пусть наша дружба, как звезда, сверкает И нас двоих ведет в далекий путь. И что бы нас в дороге ни встречало, Огонь и дым иль долгий свист свинца, Так хорошо, что в дружбе есть начало, Но в сто раз лучше — нету в ней конца.«Ну что будет делать именинник? — Черкашину хотелось чему-то научиться у Ступнина, открыть секрет его умения общаться с людьми, формулу молекулярного сцепления с подчиненными, которая никогда не давалась ему в руки. — Старпом есть старпом. Стихи есть стихи. Для взрослых дядей — смешно. Почему же так взволнованно стучит в ладони молодежь, почему даже у тебя, Павел, встал комок в горле, а ведь друзья давно назвали тебя сигарой под целлофаном? На вид красиво, а закурил — кашель и вонючий дым. Ступнин обнимает, целует Савелия. Молодежь окружила их. К ним тянутся руки лейтенантов и капитан-лейтенантов. Никто из них не видел войны, не тонул, не валялся в госпиталях. Это молодняк! Без шрамов и трагедий! Они влюблены в Ступнина. Нет, его не свалить! В чем же секрет его поведения?»
Праздник — да, именно праздник — продолжался.
Макет «Истомина», отработанный добровольными модельщиками до мельчайших деталей, преподносили несколько человек: трое рабочих судостроительного завода, инженер в очках, двое матросов. Возглавлял делегацию Апресян, заместитель командира дивизиона движения, длинный сутулый офицер с желтыми белками глаз. У Апресяна, этого потомка народов, населявших древнее царство Урарту, бешено пульсировала горячая кровь, и его разлохмаченная, гортанная речь не хуже стихов старшего помощника зажгла сердце.
— Спасибо, друзья, большое вам спасибо, — голос у Ступнина сорвался, да и не нужны были слова.
На корабле есть еще и вторая кают-компания — для старшин. Ее возглавляет главный боцман. На «Истомине» боцманскую службу правил Сагайдачный, морячина, какого поискать, великолепно знавший все сложное хозяйство — от киля до клотика. Сагайдачный прошел всю войну, от первого колокола громкого боя до салюта победы. Именно Сагайдачный давал Черкашину поручительство при вступлении его в партию.
Пришедший приглашать к старшинам, Сагайдачный официально откозырял Черкашину и пошел следом за Ступниным.
— Как дела, Сагайдачный?
— Живем помаленьку, товарищ капитан первого ранга, — ответил он Черкашину и посторонился, чтобы пропустить его в горловину люка.
— Квартирой обзавелся?
— Построил халупу на горе Матюшенко, — сообщил он сухо и сказал Ступнину: — Мы тоже приготовили скромный подарок, товарищ капитан первого ранга.
В старшинской кают-компании пришлось отведать свежей традиционной кулебяки, ответить на шумные поздравления. К Ступнину подсели рабочие, знатоки кораблестроения, и сразу же открыли дискуссию о флоте.
— Нам что, — горячо говорил один из них. — Скажут переходить на танкеры или подводные лодки — перейдем. Наряд везде выпишут. Только ответьте нам на вопрос: почему это замахиваются на корабли? Понимаю — ракеты; только в ракетах десант не пошлешь, боеприпасы и харчи не подвезешь. Раз существует море, нужны морские корабли, мы так понимаем, а как вы?
— Хлопцы, что вы меня спрашиваете? Мне доверили крейсер, топить мы его не собираемся, сделали вы его крепко и, надеюсь, надолго. Если понадобится кое-какую мебель переставить, разве откажетесь? Я сам люблю больше аккордеон с кнопками, чем рояль с клавишами, — отшучивался Ступнин, чтобы не затевать лишних споров. — Есть у вас гармошка? Научу песенке, еще кронштадтской.
Принесли аккордеон. Ступнин попробовал лады и, аккомпанируя себе, тихо запел песню балтийских моряков о погибших в первые годы революции трех эсминцах.
Их было три, один, другой и третий, И шли они в кильватер без огней, Лишь волком выл в снастях разгульный ветер, А ночь была из всех ночей темней. Мы шли на вест, несли врагам гостинцы, Но враг не спал, подстерегая нас, И вот взорвались в море три эсминца… На минах хитроумных англичан.Здесь, в Севастополе, среди моряков, песня звучала по-особенному. Она трогала самые чувствительные струны сердца.
Ступнин к тому же хорошо пел.
Взорвались все, один, другой и третий. Столбы огня и человечий гам, Их разносил по морю буйный ветер, И волны в страхе жались к берегам.После паузы Ступнин уже не в таком тревожном, а в доверительном тоне продолжал:
Смотри, годок, ты видишь этот локоть…«Что это? Притворяется, бравирует своей пресловутой близостью к подчиненным? Зачем пригласил меня? Продемонстрировать, преподать урок, унизить? Ведь и я пел тогда в салоне флагмана, голос мой не хуже, но почему так кисло принимали мои арии? А тут — неподдельный восторг от песенки о трех эсминцах? Где же люди прячут ящичек, в котором могут при добрых условиях обнаружиться и доверие, и любовь, и преданность? И у всякого ли есть такой ящичек? Я никогда не был так близок к подчиненным. Улыбался им, пожимал руки, спрашивал о здоровье родных, а в ответ получал «нет», «да», «так точно», «не могу знать».