Матушка Готель

Подгорный Константин

– Любезная сеньора, - обратилась к ней девушка, - не знаете ли вы, далеко ли славный город Париж?

Женщина не удержалась от улыбки, услышав такое высокое к себе обращение и, показав по другую сторону холма, воскликнула знакомое и уже почти родное:

– Voil'a!

Бросив все улыбки и любезности у подножья холма, Готель взлетела на его вершину и упала на колени. Вот оно. Чудо. Париж.

Он был просто огромен, со сверкающей рекой и островами; волшебный город тысячи крыш, сплетенных вместе круглыми мостами. Это было похоже на сказку. Спускаясь с холма, девушка приветливо встречала новых и новых людей. Правда, даже редко это были рабочие в старых одеждах, грязные и не мытые, чаще нищие, просто слоняющиеся из стороны в сторону; и лишь иногда это были рыцари,

крестоносцы или стражники группами по четыре, шесть человек. Город гудел, как пчелиный улей. Но его домики и крыши уже не казались столь сказочными и манящими, как с высоты далекого холма; и более всего из городского пейзажа выделялись крепостные стены на острове, которые, вероятно, защищали живущих внутри от тех, кто жил снаружи, да небольшая христианская базилика на том же острове, но слева. Крики бранные, то радостные вдруг вырывались из толпы и тележки, набитые старым хламом, громыхали по каменистым дорожкам, разбитым в грязь. Да и река не выглядела отсюда ни блестящей, ни сказочной. Жители сливали в неё нечистоты прямо из окон своих домов, а спустя короткое мгновение, по этому же месту уже плыла лодка, груженная тяжелыми мешками. Готель, немея от увиденного, медленно двигалась по улицам города, все сильнее прижимаясь к стенам домов. Она сама сейчас мало отличалась от местных жителей; такая же измученная и уставшая. Единственное, что её выделяло из остальных, было её неуместно восхитительное платье, а потому многие из прохожих осторожно обходили её, считая высокой гостьей в этом брошенном Богом месте.

Все действо, по сути, напоминало хаотичное движение муравейника. На узких улицах люди едва умещались между домами; кто-то торопился, сбивая с ног впереди идущих, и вызывал новую волну брани; и Готель, получив пару синяков в подобной толкотне, насилу вырвалась на набережную, пытаясь отдышаться от впечатлений, совершенного ею, променада. Она хотела, было, умыться, но вода в Сене оказалась столь гадкой, что даже стоять у края было совсем неприятно. Девушка расправила платье и с удивлением обнаружила, что монет при ней уже не было. Она рухнула наземь и схватилась за голову. "О, сестрица моя, Сара Кали!
– взмолилась она, - что же за наказание обрушилось на мою несчастную голову!" Сетуя на собственную невнимательность, она покрепче перевязала свой самородок, надежнее спрятав его под платьем, а потом походила по улицам, желая найти хоть один портной магазинчик, но кроме лохмотьев, предлагаемых на городском рынке, ничего не нашла. Мечта рушилась так же быстро, как подступал её голод. Скоро наступил вечер, и людей стало меньше; большинство из них, затворив двери и окна, наглухо закрылись в своих домах и лачугах. Казалось, у каждого несчастного в этом городе был дом. У всех, кроме Готель. К ночи улицы Парижа опустели.

Поиски крова привели девушку в чью-то конюшню; в ней было прохладно, но сухо. Тесно устроившись в небольшой тележке, Готель слышала, как урчит её желудок, но усталость, к счастью, была сильнее, и девушка быстро заснула.

Однако сон её был не долог. Ни свет, ни заря конюх, ругаясь и тряся телегу, как умалишенный, разбудил и выгнал её из конюшни, и девушка снова оказалась на улице. "Как рано просыпается Париж, не то, что цыгане", - подумала она и с ностальгией вспомнила, как наслаждалась тихими, пустынными рассветами, сидя на бревнах со стариком Парно.

К полудню город вернулся к своему обычному состоянию - половина горожан носилась по всему городу по каким-то своим непонятным делам, вторая половина слонялась по тому же городу безо всякого дела. Готель отнесла себя ко вторым, хотя, дышащая одной лишь надеждой, к закату с усердием обошла все улицы в поисках крова и еды. Желая поскорее заснуть, чтобы не слышать своего голода, она залезла под мост и, свернувшись комочком прямо на земле, погрузилась в сон. Несколько раз она просыпалась в темноте от крысиного писка; среди ночи эти мелкие звуки и шорохи казались просто оглушительными. Таким образом, она промучилась до утра, а с рассветом первые повозки, проезжающие по мосту, разбудили её своим грохотом окончательно.

Обессилившая от трехдневного голода девушка, чуть не упала на одной из улиц; она прислонилась к стене дома и сползла по ней на дорогу. Почти в бреду она вспоминала свою жизнь у цыган, и даже подумала,

что могла бы петь и плясать, как делали в таборе, когда хотели собрать немного денег. Но сил на это у неё уже не осталось. Готель вытянула вперёд руку и стала ждать, хоть какого-нибудь, чуда.

Люди на улице сперва даже не знали, как реагировать на такое поведение. В городе сплошь и рядом сидели нищие и выпрашивали милостыню, но красивая девушка в превосходном платье? Это было совершенно необъяснимо. Первые несколько минут местные держались тихо, пытаясь понять каких кровей была эта просящая, и что за бес занес её на эту улицу. Но увидев, что кто-то из прохожих сжалился и бросил Готель монетку, и, поверив, что она действительно просит, осмелели и стали подходить к девушке ближе, рассматривая её и даже посмеиваясь. В одно мгновение из этой группы выделилась какая-то женщина, подошла к Готель, плюнула ей в лицо и снова растворилась в толпе. Растерявшись от столь вульгарной выходки и пытаясь понять, чем же не угодила она своей обидчице, девушка безрезультатно вглядывалась в прохожих, вскоре услышав женский голос:

– Ну что, спустилась с небес на землю?!
– прокричала, похоже, именно та женщина.

– Заберите у неё деньги, - откликнулся мужской голос.

– Такая важная персона не должна просить подати, - заметил третий.

Готель, испугавшись такого поворота событий, стала оправдываться, что, мол, никакая она не "важная персона", и что она уже просила милостыню раньше, когда жила в таборе.

– Так у нас тут просто цыганка?
– лукаво спросил самый здоровый, и Готель испуганно закивала в ответ.
– Взгляните-ка, у нас завелась цыганка!
– завопил здоровяк.

– Сейчас мы проучим тебя, ведьма!
– загудела толпа и кинулась рвать на девушке платье.

– Девчонка моя!
– ревел здоровяк, прорываясь вперёд. Оказавшись над девушкой, он схватил её за волосы и, прижав черные пряди к своему лицу, жадно вдохнул их аромат. Не скрывая наслаждения от попавшей ему в руки нежной и свежей кожи, он вожделенно водил своими грубыми пальцами по мокрым щекам и губам Готель, и так увлекся этим занятием, что не заметил гробовой тишины, внезапно воцарившейся на улице. Ни смех, ни брань более не нарушали этого соборного молчания, и только Готель временами поскуливала от страха. А затем, стремительный лязг и хруст, прошел сквозь эту тишину. Здоровяк обмяк и упал на колени.

Девушка не двигалась. Она сжалась, как только могла, прикрыв голову руками, и плакала еле слышно, повторяя трясущимися губами:

– Пощадите, прошу вас, пощадите, пожалуйста.

Лишь когда она поняла, что ничего больше не происходит, она снова открыла глаза и увидела, что в пяти шагах от неё стоит стражник, а пронзенное тело здоровяка уже оттащили в сторону. Чуть дальше стояли еще трое стражников, а в центре женщина; с рыжими, как огонь волосами; в темном с капюшоном балахоне. Никого больше на улице не было. Женщина отозвала стражника и подошла ближе:

– Кто ты, дитя?
– спросила она, наклонившись к девушке, но Готель испугавшись очередного вопроса, только залилась слезами.

– Я не знаю, мадам, не знаю, - замотала она головой.

– Откуда у тебя это платье?
– словно набравшись сил и терпения, снова спросила женщина.

– Это моё платье, мадам, - вытерла девушка лицо и увидела оторванные куски красной материи, разбросанные вокруг себя, - это моё платье, мое платье, - надломленным от слез, голосом залепетала Готель, - это я сшила, - повторяла она, обливаясь горем и подбирая лежащие вокруг себя кусочки, - это я сшила.

Женщина устало вздохнула, выпрямилась и вернулась на прежнее место:

– Отвезите её в Аржантёй, - спокойным, но влиятельным голосом, произнесла она.

Готель не помнила, как заснула, но проснулась она от того, что экипаж, в котором её везли, слишком трясло на дороге. Раньше она никогда не ездила в экипаже. Он был красивым; просторный и с мягкими сидениями, обитыми уже немного потертым гобеленом. Кучер, сидевший впереди, звонко хлестал пару крепких лошадей, а мимо торопились деревья; и солнце было таким по-доброму теплым, что девушке верилось, что все, что произошло с ней на улицах Парижа, было не более чем дурным сном. Только теперь Готель не знала чт'o уготовила ей судьба, которой, потеряв силы, она безропотно отдалась.