Маунтолив
Шрифт:
Он подобрал с конторки старый тибетский молитвенный барабан и крутанул его раз или два, вслушиваясь в тихий шепоток — по кругу — резной, из дерева коробочки, набитой до сих пор пожелтевшими полосками бумаги, на которых верующие вывели давным-давно, многократно, классическую фразу: Ом Мани Падме Хум. Случайный подарок, прямо перед отъездом. Когда до отплытия судна оставалось всего несколько часов, он упросил отца купить ему целлулоидный аэроплан, и они вдвоем буквально прочесали весь базар, однако же игрушки так и не нашли. И тогда отец остановился у первого попавшегося лотка, купил у торговца молитвенный барабан и сунул его Дэвиду в руки в качестве замены. Было уже поздно. Пришлось спешить. И прощание вышло какое-то скомканное.
А потом — что потом? Грязно-желтое речное устье под ошалевшим солнцем, радужная пленка полуденного марева скрадывает очертания лиц, дым от горящих причалов, мертвые тела людей, распухшие, синие, плывут по течению вниз… Дальше, еще дальше, память его дорожку забыла. Он отложил тяжелый барабан в сторону и вздохнул. Дрогнуло оконное стекло под порывом
Ночью, как и следовало ожидать, его посетил домашний злой дух, принявший вид недуга, пунктуально сопровождавшего каждый его приезд домой, — сокрушительной боли в ушах, буквально в несколько минут низводившей его до собственной тени, скорчившейся, сжавши голову руками, в дальнем уголке кровати. Это была своего рода загадка, ибо ни один врач не смог до сих пор не то что излечить, но поставить хотя бы мало-мальски внятный диагноз касательно мучительных ночных приступов. Нигде, кроме как дома, он ничем подобным не страдал. Как обычно, мать услышала его стоны и поняла из прежнего опыта, что они означают, она материализовалась из темноты у постели страдальца и принесла с собой невыразимо сладостную негу забытых слов и ласк и свое обычное лекарство, помогавшее в подобных случаях безотказно. Оно теперь всегда стояло у нее под рукой, в буфете, рядом с кроватью. Салатное масло, нагретое в чайной ложечке на пламени свечи. Он почувствовал, как скользнула теплая капелька масла куда-то глубоко и набальзамировала мозг, а голос матери из темноты ласкал его и обещал покой. Понемногу тяжелые волны боли утихли, вымыв его, так сказать, на плоский берег сна — сна, пробираемого приятной легкой дрожью воспоминаний о детских болезнях: и эту ношу мать разделяла с ним — они даже и заболевали одновременно, словно из сочувствия друг к другу. Неужели и впрямь когда-то они могли лежать в соседних комнатах, переговариваться через открытую настежь дверь, читать друг другу, делить на двоих роскошь совместного выздоровления? Он уже и не помнил наверняка.
Он уснул. Прошла неделя, прежде чем он взялся за официальные бумаги и прочел письмо от Персуордена.
5
Мой дорогой Дэвид,
не сомневаюсь, что удивлю тебя посланием столь объемным. Но слухи о твоем назначении дошли до меня буквально только что, и именно в виде слухов; есть целый ряд вещей, касающихся здешних обстоятельств, о которых я хотел бы сообщить тебе, не прибегая к официальным каналам и канальям (хм!) и к обращениям типа «Господин назначенный в должность посла».
Уф! Что за скука! Ты же знаешь, как я люблю писать письма. И все-таки… Меня к моменту твоего прибытия почти наверняка здесь не будет, ибо я предпринял ряд шагов с целью смыться. После серии хорошо продуманных пакостей мне удалось наконецубедить беднягу Эррола в том, что я не вписываюсь в штат той миссии, которую имел честь украшать своей персоной на протяжении всех этих нескончаемых месяцев. Месяцев — что я говорю! Я прожил здесь полжизни! А Эррол — сам по себе — столь хорош, столь честен, столь незаменим; чудной такой козлообразный индивид: стоит поговорить с ним пять минут, и тебе уже не отделаться от впечатления, что и рожден он был из казенной части. С какой неохотой он очернил меня в своем отчете! Прошу тебя, ничего не предпринимай, чтоб воспрепятствовать моему переводу, каковой должен засим последовать,ибо это соответствует моим сугубо личным планам. Я умоляю Вас, сэр.
Решающим фактором стало то прискорбное обстоятельство, что в данный момент я в бегах, вот уже пять недель как; Эррол будет долго дуться на меня, но подобной соломины даже и такому верблюду не вынести. Я сейчас тебе все объясню. Помнишь ли ты, задаюсь я порой вопросом, одного французского дипломата, толстого такого юношу с рю де Бак? Мы как-то пили вместе — Нессим ставил? По фамилии Помбаль? Ну, так я сбежал с ним на пару — он здесь служит. И мы недурно коротаем время, chez lui. [27] Лето кончилось, безголовое наше посольство вернулось на зиму, следом за Двором Его Величества, в Каир, однако же на сей раз без Твоего Покорного. Я ушел в подполье. Отныне мы встаем в одиннадцать, гоним девочек вон и, приняв горячую ванну, режемся до часу дня в триктрак; затем арак в кафе «Аль Актар», с Бальтазаром, с Амарилем (каковые шлют приветы) — и поздний ланч в Юнион-баре. Затем мы отправляемся порою к Клеа, чтоб полюбопытствовать, что она там пишет в данный момент, а не то идем в кино. Помбаль беспутствует вполне законно: он в местном отпуске. Я же en retraite. [28] Время от времени сердитый Эррол звонит по междугороднему в тщетной попытке взять мой след, и я отвечаю ему голосом poule [29] от Миди. Его это жутко смущает, ибо он догадывается, конечно, что говорю-то я, но вдруг это все же не я? (Коронный номер: если шеф твой кончил Винчестер-колледж — они никогда не рискнут обидеть кого бы то ни было.) Наши беседы по телефону — просто прелесть. Вчера я сообщил ему, что я, Персуорден, лежал на обследовании у профессора Помбаля, но теперь моя гормональная система уже вне опасности. Бедняга Эррол! Когда-нибудь я непременно извинюсь перед ним за все доставленные мною неприятности. Но не теперь. Не раньше чем получу перевод в Сиам или в Сантос.
27
У
28
В бегах (фр.).
29
Курочки, шлюшки (фр.).
С моей стороны это очень гадко, я знаю, но… Господи, какая скука в здешней миссии, они же все тут только что не писают в штанишки! Эрролы, он и она, британцы до отвращения. Они, к примеру, обаэкономисты. Ну почему оба-то,мучит меня вопрос. Один из них просто обязан чувствовать себя лишним, причем постоянно. Они и любовью занимаются с точностью до сотой доли, и не долее. И дети их несчастны, как простые дроби!
Ну и так далее. Единственная отрада — Дочкины; он умен, и не без искры Божьей, у нее в головке — ветер, ветер, и еще она злоупотребляет губной помадой. Но… что ей, бедняжке, остается еще, надо же нам как-то себя утешить, если наш крошка муж отрастил себе бороду и обратился в мусульманство! И вот она сидит на краешке его рабочего стола, покачивает ножкой и курит быстро-быстро. Рот слишком красный. Леди не вполне и оттого небезопасна. Муж ее отнюдь не дурак, но очень уж серьезен. Я не решаюсь даже и помыслить — а не потребует ли он со временем дополнительной выдачи законных жен, положенных ему по статусу?
Но позволь мне все же объяснить тебе, в моей тяжеловесной по обыкновению манере, что стоит за всем этим бредом. Меня, как ты знаешь, направили сюда по контракту, и первоначальную свою задачу я выполнил со всей присущей мне верностью долгу — в свидетели зову гигантскую кипу бумаги, озаглавленную «Инструментарий к Пакту о сотрудничестве в области культуры между правительством Его Британского Величества и т. д.».Инструменты, замечу, весьма тупые, ибо что может быть общего у христианской культуры с мусульманской или, скажем, с марксистской! Через наши исходные точки даже и прямой не провести. Ну да и Бог с ними! Мне велено было сделать то-то и то-то, и я сделал. Хотя, как бы ни любил я все здешнее и всех здешних, многих слов я просто не понимаю, если употреблять их применительно к системе образования, основанной на абаке, и к теологии, не доросшей еще до Августина и Аквината. Лично я считаю, что дело безнадежно, и у меня нет partipris [30] по данному поводу. И т. д. Я просто-напросто не представляю, что Д.-Г. Лоренс имеет предложить паше, у коего семнадцать жен за стенкой, хотя, сдается мне, я догадываюсь, которая из них счастливей… Как бы то ни было, я это сделал, в смысле Пакт конечно.
30
Предубеждения (фр.).
А сделав это, я вдруг обнаружил себя вознесенным на самую верхушку здешней пирамиды, в должность первого политического, и получил возможность читать различные документы и оценить весь наш ближневосточный комплекс как связное целое, то есть как политическую авантюру. Честно говоря, после долгих и упорных штудий я не мог, как ни старался, не прийти к выводу: ни связностью, ни даже собственно политикой здесь и не пахнет — по крайней мере, политикой, способной противостоять тем отнюдь для нас не желательным процессам, которые здесь намечаются.
О прогнивших здешних режимах, безнадежно отсталых и насквозь продажных, надо бы очень здраво поразмыслить; мы не сумеем долго поддерживать их на плаву, делая ставку на самые слабые и коррумпированные институты, в чем, сдается мне, именно и состоит наша генеральная линия. Подобный подход предполагает еще как минимум пятьдесят лет мира и полное отсутствие радикальных симпатий у добрых наших островитян: при таких условиях статус-кво, возможно, и удастся сохранить. Но может ли Англия позволить себе быть столь близорукой, чтобы строить — в нынешней ситуации — здешнюю свою политику на подобных основаниях"? Кто знает? Я не знаю. Я не обязан знать такие вещи как художник;как политический секретарь я полон дурных предчувствий. Поощрять сторонников арабского единства, теряя в то же время возможность использовать старые добрые рычаги, вроде чаши с ядом, кажется мне, мягко говоря, недальновидным: это не политика, это паралик расслабленный. А встраивать арабское единство в и без того уже весьма неприятную систему здешних противоречий представляется мне глупостью просто очаровательной. Неужто нам до сих пор мешает видеть меланхолическая греза арабских ночей, взлелеянная тремя поколениями сексуально ущербных викторианцев, чье больное воображение с повизгиванием откликалось на самую мысль о принципиальной возможности более чем одной законной жены? Или бедуинствующий романтизм в духе Белл и Лоренса Аравийского"? Может, так оно и есть? Однако те викторианцы, что взлелеяли в нас эту грезу, были людьми, всегда готовыми дратьсяза золотое содержание национальной валюты; они прекрасно отдавали себе отчет в том, что мир политики — это джунгли. Теперь же Foreign Office, кажется, искренне убеждена, что лучший способ наладить отношения с джунглями — стать нудистом и покорить зверей и гадов одним лишь видом собственной наготы. Слышу, слышу, как ты вздыхаешь. «Почему бы Персуордену не выражаться точнее.Ах, эти вечные его boutades!» [31]
31
Каламбуры (фр.).