Маяк в тумане
Шрифт:
Луна была ранняя, и при этой ранней, неполной луне Дрок разглядел еще от тополя у колодца, что случилось страшное. Ноги увязли в грязи, колени задрожали... Гарью пахло кругом; луна блестела в лужах...
Он вытянул шею к сараю, цел ли? Сарай был цел, и там кто-то двигался тихо. В это время поросенок завизжал оглашенно. Дрок размахнулся мешком, ахнул и изо всей силы ударил поросенка о каменное устье колодца.
– Это кто?.. Это ты, Пантик?
– крикнул Никанор от сарая.
Подходя, говорил он:
– Ничего, семейство твое все
– Ты что мне за семейство, а?
– закричал Дрок.
– Ты мне кажи, кто это дом мой спалил, - я его изувечу!..
И соседи слышали, как целую ночь до света бушевал Дрок на пожарище, а Фрося то и дело вопила в голос:
– Хочешь разводиться со мной - разводись, проклятый!.. Разводись!.. Разводись!.. А детей я тебе бить не дам!.. Не дам!.. Мои дети!..
И сербиньянская собака, обеспокоенная неурочным шумом, несколько раз принималась изумленно лаять.
Все утро после пожара Дрок то ошеломленно, непонимающе сидел на корточках, по-татарски, перед остатками сгоревшего дома, то бестолково метался от закоптелого угла к другому, ковырял палкой золу и угли, которые все еще дымились, и, наконец, сказал Никанору, как вполне решенное:
– Ты, я знаю, зачем приехал!.. Ты приехал, чтобы мне хату спалить, вот!.. Потому что стружки были твои и спички, коробка то же самое, были тобою брошены... Что же я тебе должон сказать на это?
– Во-первых...
– начал было обиженно Никанор, но Пантелеймон перебил запальчиво:
– Во-первых, черт тебя до меня принес, как я тебя совсем и не звал, это раз!.. А во-вторых, я с тебя судом стребую, сколько мне этот дом мой стоит, а также какая сгоревшая мебель, и табаку сколько там было пудов, и хлеба, и всего... вот!
Никанор посмотрел на него внимательно, подумал и сказал медленно:
– Когда собака, какая называется бешеная, на людей кидается, так это она не от злости делает, конечно, а единственно от своей лютой боли, - так мне один фельдшер сказывал... Однако легкости ей от подобного не бывает... А уйтить я, разумеется, обязан, как вам тут и самим жить негде...
Планки его все уцелели на крыше сарая, инструменты тоже. Он все собрал и понес в город, а немного погодя пошел в город и Пантелеймон.
Он входил в горсовет по лестнице на второй этаж не придавленно, нет, он входил негодуя: на пожарную команду, которая никуда не годится и не могла вовремя прискакать на таких лошадях, как звери, от которых только звон, и гул, и топот, и дрожит земля, - и в какие-нибудь две-три минуты залить целой рекой воды огонь в его хате; на то, что нет в их городишке страхового агента, а нужно ждать его и не пропустить, когда он приедет из районного центра, а ждать его каждый день некогда, и захватить его, когда приезжал он, не удавалось, - и вот он, Дрок, не успел застраховать дома, поэтому, значит, весь труд его пропал, и деньги, какие затратил, пропали, и вся жизнь пропала, так как жить ему теперь негде, и пропали три мешка пшеницы, пропал табак - все пропало!..
И в такт толчкам сердца при подъеме на лестницу жалобы эти кружились и сплетались в нем все беспорядочней, и, еще никому ничего не говоря, он в коридоре, где столпились кое-какие ожидавшие люди, начал взмахивать то правой, то левой рукой, то обеими вместе, а когда увидел, наконец, вышедшего из своей комнаты с какими-то бумагами председателя горсовета, бывшего слесаря Опилкова, то так и кинулся к нему, расталкивая других, и сразу прижал к стене:
– Вы это слыхали, товарищ Опилков?.. Дошло это до ваших ушей, что погорел я?
– закричал Дрок во весь голос сразу.
– Квартиру мне дайте с семейством моим - вот что, - как у меня шесть человек детей да еще седьмое, извиняйте, во чреве матери!..
– В жилищный отдел!
– бросил Опилков, продираясь сквозь частокол тычущих во все стороны как будто двадцати - тридцати дроковых рук.
С десяток столов стояло в общем зале горсовета. Туда прорвался, наконец, Опилков, но Дрок не отставал. Около столов много толпилось народу, и всем нужен был председатель, но Дрок никому не хотел его уступить.
– Я пойду в жилищный отдел, - кричал он, - а жилищный отдел меня целый месяц водить будет, а у меня только один сарай остался!.. А как ежели он мне помещение отведет где у черта на выгоне, так что мне до участка свово пять часов ходить надо будет, а?..
Он уже был весь красный, и жилы на шее вздулись, точно он тащил мешок песку в гору.
– Ага, участок?.. Вы арендуете у нас участок?.. Та-ак!
Опилков посмотрел на него и добавил:
– Придется на будущий год договор с вами расторгнуть, гражданин Дрок!
– Ка-ак расторгнуть!..
Дрок выпрямился и начал белеть.
– Есть у нас сообщение... Вы, оказывается, эксплуатируете наемный труд...
– Я-я-я?.. Труд наемный?..
Дрок согнулся в поясе; шея, и щеки, и глаза его густо налились кровью.
– Это кто же такой... сообщение вам такое, а-а?..
И вдруг он ухватил Опилкова за руки:
– Говори сейчас!.. Тебе кто это, а?.. Сообщение такое...
Бегающие глаза Опилкова остановились на ком-то в толпе кругом, и он крикнул:
– Вот того гражданина сюда!.. Гражданин Дудич!..
– Дудич?..
Дрок мгновенно бросил руки Опилкова и обернулся. Увидел, - Дудич протискивался, чтобы уйти в коридор, но его остановили.
– Так Ду-дич это?
И, распихивая всех, Дрок подскочил к Дудичу.
– Ты где это взял, что я наемным трудом, а?.. А-а?.. Что я погорел, так тебе этого мало, ты у меня землю, землю оттягать хочешь?..
Тут Дрок взвизгнул как-то совсем не по-человечьи и кинулся на Дудича.
Замелькало, зарычало, завозилось и рухнуло с грохотом на пол между стоящих в два ряда деловых столов, и все кинулись оттаскивать оказавшегося сверху Дрока, по-звериному впившегося зубами в мясистый, плотный, гладко выбритый подбородок Дудича, хрипло вопившего от боли.
XI