Майами
Шрифт:
Хосе подавил улыбку. Лайза понимала некоторые вещи неправильно. Он нуждался в «Тестароссе». Его друзья начинали насмехаться над «Порше». Дьявол, а вот сейчас он нуждался в Лайзе Родригес. Чувство это казалось почти болезненным.
Лайза поднялась, распрямившись, словно тростинка. Она выставила вперед ногу, отбросила назад плечи и развернулась навстречу вертикально падавшим лучам солнца. Она прекрасно сознавала, что сделают жесткие лучи. Они сделают ее бриллиант тверже, раскрасят ее длинное тело короткими тенями и подчеркнут абсолютную власть над миром, над мужчинами, над мальчиками вроде Хосе.
— Ну, давай. Пойдем есть, — сказала она. — Мне
Она проскользнула в каюту, набросила блузку и белую микроскопическую юбку, и через пару минут они прорезали собравшуюся к ланчу толпу на Бейсайд. Лайза устремилась вперед. Хосе старался казаться невозмутимым, когда плыл в кильватере ее славы. Со всех сторон латиноамериканцы впадали в церемонию узнавания. Лайза была их звездой, подобно Глории и Хулио. Они заговаривали с ним, а не с ней, хватая за рукав и спрашивая: «Это Лайза Родригес?» Некоторые бормотали «омбре», чтобы показать уважение к мужчине, который владел такой женщиной хотя бы пять минут. Хосе стряхивал их с себя и улыбался таинственной улыбкой человека «при исполнении».
Лучше, или хуже, было в ресторане. Обычно холодная как лед леди, восседавшая за аналоем, смутилась, когда узнала супермодель. Отряд глупо улыбающихся официантов указал паре на лучший столик у окна, и двое из них едва не столкнулись лбами, когда боролись за право отодвинуть стул для девушки своей мечты.
Лайза тяжело опустилась на стул, оглядела помещение и тянущих шеи сотрапезников.
— Они запихнули нас в психосекцию, — сказала она громко. — Я припоминаю это место. Тут неплохо, — добавила она. Это была старая Испания. От блеклого кафельного пола до облицованного дубовыми панелями потолка. Стулья были обтянуты коричневой кожей, стены покрыты обойной материей под старину, скатерти сияли белизной, свисая до пола пышными складками. Гитарист бренчал «Севильяну».
— Может, шампанского? — спросил Хосе с надеждой.
— А что еще?
— Что бы ты хотела?
— Мокрого, холодного, шипучего. — Лайза Родригес не играла в марки вин. Популярные писатели затрепали эту игру до дыр.
— Принесите бутылку самого дорого шампанского, какое у вас есть, — сказал надменно Арагон. — Люди спорят о том, какое лучше, — добавил он, извиняясь за свою помпезность. — А о самом дорогом спорить не нужно. — Он слышал, как эти слова говорил его отец. А у отца одна любовница сменялась другой.
Лайза улыбнулась. Что бы еще ни сделал или не сделал этот мальчик, но он устроил ей хороший ресторан.
— Твой отец неглуп, — сказала Лайза, добираясь до его подсознания.
— Он тоже так считает.
— Я вижу, откуда ты все это берешь.
О, мальчишка. Розги и морковка. Плетка, потом деньги.
— Спасибо. — Он опустил глаза. Она смеялась над ним. Парни-бизнесмены, сидевшие за соседним столиком, хотели бы оказаться на его месте. Они напоминали картину какого-то старого художника — еда подносилась к открытым ртам, глаза похотливо застыли на его напарнице по ланчу. Сквозь простую белую ткань он мог видеть ее не скованные ничем груди. Они утыкались в хлопок, словно ища путь для побега. Они были острыми, хорошо очерченными, смотрели не вниз, черт побери, словно груди девушек из племени масаи на церемонии обрезания в «Социальной антропологии», страница 101. Он потянулся к шампанскому рукой, которая дрожала.
— Расскажи мне про твоих родителей, — попросил он.
Для Хосе это было развлечением. Для Лайзы нет. Она побледнела. Руки вцепились в скатерть. Полные губы сжались. В глазах засверкало
— Зачем тебе это нужно? — огрызнулась она.
— О, да в общем-то, просто так… — сказал Хосе, сделав шаг назад от пропасти, которая так неожиданно разверзлась под его ногами. Однако Лайза не собиралась отказываться от темы. Джинн был уже вызван волшебной лампой. Ему нужно было дать время подышать.
— Я ненавижу их. — В ее голосе послышалось шипение.
— Я думаю, что каждый человек иногда… То есть…
— Заткнись!
Молчание тикало как бомба. Затем, с настойчивостью ребенка, ковыряющего болячку, Лайза начала говорить.
— О'кей, ты спросил меня про родителей. Я расскажу тебе все про них. Отец мой умер, когда мне исполнилось шесть лет, и он был крестьянином, плотником. Таким вот парнем, с чьей дочерью твое семейство не танцует, ведь верно? А он был замечательным, и я любила его больше, чем все деньги на свете. За всю свою жизнь он совершил только один невероятно глупый поступок. Он женился на моей матери.
— Ты не любишь свою мать…
— Моя мать ПРОСТИТУТКА!
Весь ресторан слышал это, слышал и стук, когда кулак Родригес нанес сильный удар по столу, опрокинув бокал с самым дорогим шампанским. Однако исповедь Родригес на этом не закончилась. Ее голос был пропитан ядом, когда она продолжала.
— Мой отец делал какие-то шкафы для торговца в Гейбле, и у него случился сердечный приступ… и… и он умер… — Слезы попытались пробиться к ее глазам, однако глаза были слишком сердитыми для печали. — И этот мужик приехал в своем отвратительном позолоченном «Кадиллаке», чтобы отдать отцовские инструменты, и увидел мою мать, а мать увидела его, и они понравились друг другу, а ведь отец умер всего несколько часов назад. Я имею в виду, что он умер уже в больнице. Мать только что вернулась оттуда, и вот она уже улыбалась этому мужику, а он хищно смотрел на нее, а я все это наблюдала. Это было так ужасно. Мне было шесть лет, но я помню все. Я вижу их как сейчас. Он облокотился на дверцу, а она глядит мимо его большого брюха на автомобиль, а торговец сверкает своими жирными руками, потому что они все в золотых кольцах и дерьме, а сам он словно слеплен из сала, волосы воняют одеколоном, и тут же стоит моя мать с глазами, словно кассовый аппарат, выставив перед ним сиськи, приманивая к себе… и знаешь, что он сказал, знаешь, что он сказал?..
Хосе не знал.
— Он сказал: «Не хочешь ли прокатиться в моей машине?»
— Но она этого не сделала…
— О, сделала. Она сделала это. И с тех пор все каталась. Я убежала. Помню, как я бежала по улице и кричала во весь голос, потому что, разумеется, они хотели, чтобы я отправилась с ними. Но они все-таки уехали. Они уехали в ту вонючую поездку на том вонючем автомобиле… и через две недели мы отправились вместе с ним. — Она помолчала, чтобы наполнить себя горючим мести. — И знаешь что? Они наняли какого-то другого мужика, чтобы тот доделал шкафы.
Хосе сглотнул. Беседы подобно этой не входили в программу его защищенного мира.
— И ты думаешь что? Ты думаешь, что этого достаточно? О, случалось еще почище. Многое еще похлеще этого. Он дождался, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Может быть, это была единственная порядочная вещь, которую он сделал за свою грязную жизнь. Я должна отдать ему должное. Но в одиннадцать он увидел, что я вошла в возраст. Он изнасиловал меня в ванной и едва не отправил на тот свет, потому что последнее, что я помнила, прежде чем потеряла сознание, это кровавые пузыри, моя кровь.