Майя и другие
Шрифт:
Я не помню, чтобы у Марфы Пешковой было плохое настроение. Лишь один раз, после того как из-за пробок на Рублевке я смог пробыть у нее от силы пять минут, передал какие-то подарки и тут же вынужденно сбежал в Москву, на другой день она говорила со мной по телефону подчеркнуто сухо: “Я удивляюсь вашему нелюбопытству”. Да я и сам потом ругал себя – как можно по своей воле отказать в удовольствии услышать невероятные истории, действующими лицами которых становятся знаковые персонажи ушедшего века. И рассказывает обо всем человек, если и не принимавший непосредственное участие, то уж точно являющийся прямым свидетелем тому, о чем мы читаем в учебниках.
Марфа Максимовна вспоминать любит и умеет рассказывать о прошлом так, словно это случилось вчера.
На вопрос о том, знакомо ли ей чувство ностальгии, отвечает: если только к Италии, благословенной солнечной стране у моря, где Марфа появилась на свет. Говорит, что самое лучшее время в жизни ее семьи связано именно с Сорренто. Что же касается редкого имени, поясняет, что так ее назвали в честь Марфы-посадницы, но крестил русский священник, специально вызванный в Сорренто Горьким, как Марию.
Признаюсь – непривычно, когда знаменитого писателя, “Буревестника революции”, как Горького называли в советских учебниках по литературе, кто-то величает просто “дедушкой”. Особенно если это происходит уже в новом веке. Кажется, я ни разу не слышал, чтобы Марфа Максимовна называла его по фамилии. Спрашиваю, как воспринимала называние парка культуры и отдыха в Москве или нынешнюю Тверскую, носившую раньше имя Горького. “Совершенно отстраненно, никогда не задумывалась, что все это названо в честь моего дедушки”, – отвечает Пешкова.
После часов, проведенных в ее доме, я поймал себя на том, что тоже больше не воспринимаю Горького лишь как мирового классика и автора великих пьес и романов. Для меня Максим Горький стал почти родным, пусть не дедушкой, но живым человеком, по утрам надевающим голубую рубашку, дабы подчеркнуть цвет глаз, расчесывающим свои такие знакомые по фото усы и ежик волос и наносящим на них несколько капель душистого одеколона. Именно таким он запомнился Марфе Пешковой.
Единственное, к чему я так и не сумел привыкнуть, – к невероятной памяти моей собеседницы, восстанавливающей с точностью до последнего штриха события своей жизни. О детстве ей напоминают десятки старых карточек, которые Марфа Максимовна каждый раз к моему приходу достает из альбомов и раскладывает на журнальном столике. Я знаю, что все фото хранятся на полках большого книжного шкафа, за стеклом которого установлены книги дедушки и старинная раскрашенная фотография: Горький с женой Екатериной Пешковой и сыном Максимом. Но иногда мне хочется думать, что хозяйка достает уникальные снимки из старого фамильного резного сундука, стоявшего в свое время еще в доме Горького в Нижнем Новгороде. За спинкой дивана в большой комнате, объединенной с кухней, устроена своего рода выставка коллекции: фигурки осликов. “Это мой талисман, – улыбается она. – Когда у мамы пропало грудное молоко, кто-то подсказал ей, что младенца можно кормить ослиным. Как видите, это оказалось правдой”. Когда я только переступил порог квартиры Пешковой, то обратил внимание на репродукцию в рамке и под стеклом: в старинном кресле сидит редкой красоты женщина, задумавшаяся о чем-то далеком. Сам оригинал работы Павла Корина хранится в Третьяковской галерее.
“Моя несчастная мама, – перехватив мой взгляд, пояснила Марфа Максимовна. – Почему несчастная? Это долгая история. Когда-нибудь расскажу”.
Конечно, после этой фразы я ждал, когда же Пешкова исполнит свое обещание. Невестка Горького, мать Марфы, была знаменитой московской красавицей, о которой много говорили, но документальных и подробных свидетельств о ней, увы, не существует.
В свое время Анна Ахматова сказала, что одна из ненаписанных трагедий двадцатого столетия – это история под названием “Тимоша”. Именно так в ближнем кругу называли невестку Максима Горького. Тимошей она стала с легкой руки писателя. Однажды она вышла к столу, сняла шляпу, и под ней вместо привычной роскошной косы гости увидели коротко остриженные волосы. Которые топорщились во все стороны.
“У нас так кучера ходили”, – заметил Горький. “Точно, вылитая Тимоша”, – тут же поддержал отца Максим, назвав жену именем, которым обращались к извозчикам.
Когда-нибудь я напишу об этой семье подробно. Пока не пришло время. Сама Марфа Максимовна во время нашей очередной встречи, а вернее – потока моих расспросов и волны своих воспоминаний, вдруг сделала паузу и спросила сама: “Вы собираетесь обо всем этом писать? Но тогда не сейчас. А уже потом”. И сделала паузу.
Я услышал молчание Пешковой. И пока, заручившись согласием своей героини, предлагаю лишь часть ее воспоминаний. Кстати, когда Марфа Максимовна читала рукопись, то вносила столь меткие правки, что, не зная ее родословную, впору было задаться вопросом, в кого у нее такой литературный и редакторский дар.
Игорь Оболенский
Пожалуй, начну с того, как познакомились мои родители. Мама должна была венчаться с сыном богатого мануфактурщика. Они уже ходили в церковь в Брюсовом переулке, все было оговорено. Но тут появился мой отец. Они с мамой уже были знакомы. Первая встреча состоялась на катке на Патриарших прудах. Мама там жила. Стоял тогда такой двухэтажный желтенький домик, который потом снесли и на его месте построили четырехэтажный особняк для наших военачальников, так называемый домик со львами.
В старом желтеньком домике жил мамин отец. Его пригласили в Москву читать лекции в медицинском институте. Он был большой специалист по лечению болезней почек. На первом этаже у него находился госпиталь, а на втором жила семья.
На прудах зимой заливали каток. У папы был друг закадычный, Костя Блеклов (одно время сотрудник советского посольства в Италии, а затем работавший в организации, занимавшейся строительством Дворца Советов, репрессирован в 1938 году. – И.О.). Они ходили кататься на коньках и так познакомились с мамой. Когда отец услышал, что мама собирается замуж, то начал ее отговаривать: “Куда ты так торопишься? Зачем тебе это надо? У нас такая хорошая компания”.
Дело в том, что мамин отец был уже болен, чувствовал, что ему недолго осталось, он же врач был. И потому хотел, чтобы судьба младшей дочери была устроена. Так что сама мама-то и не хотела замуж, может, ей просто интересно было. Она же совсем юная была, семнадцать-восемнадцать лет. И папа уговорил ее повременить. Она отказалась выходить замуж, но так, не резко, чтобы своего отца не травмировать. Сказала, что, мол, потом обвенчаемся, в другое время.
А за это время дедушка Горький собрался уехать из России. Его поездка планировалась вначале в Германию, потом в Италию, в Сорренто. Он был не согласен с деятельностью Урицкого (который обыск в его квартире делал), рассердился, что ему не доверяют. Хотя, действительно, у него в петроградской квартире на Кронверкском проспекте останавливались те, кто хотел уехать из России. Все же это было зафиксировано.
Короче говоря, отец уговорил маму составить ему в путешествии компанию. Просто прокатиться, она же никогда не была за границей. И мама поехала.
С ними отправилась ее приятельница, Лидия Шаляпина, дочь Федора Ивановича. Папа мой был влюблен в маму. И попросил Лиду: “Скажи Наде, чтобы просто поехала с нами. Посмотрит мир, будет интересно”. И она уговорила.
В Берлине мама с папой расписались, обменялись кольцами. Первое время жили в Шварцвальде, потом уехали в Чехословакию, там получили визы и уже оказались наконец в Италии.