Меч без рукояти
Шрифт:
Байхин наконец-то заметил, какой предательский фокус выкинули его штаны, конфузливо охнул, подхватил их и убежал в алтарную, провожаемый радостным хохотом.
Едва ступив за панели, он пошатнулся. Из-под грима проступила отечная бледность. Грудь при каждом вдохе перекашивалась, и воздух с влажным клекотом натужно выползал из глотки. Идти Байхин уже не мог – но он все еще стоял, и это было настолько жутко, что ни врач, ни Хэсситай не посмели протянуть к нему руки, чтобы подхватить, когда он упадет.
– Они… смеялись? – выдохнул Байхин.
На долю мгновения врачу померещилось, что Байхин мертв: ведь разве только мертвый не услышит, каким гулким эхом перекатывается хохот под сводами часовни. Но помрачение потустороннего кошмара тут же
– Они… смеялись? – требовательно прошелестел Байхин одними губами, не отрывая взгляда от лица Хэсситая.
– Да, – ответил Хэсситай, двигая губами с преувеличенной отчетливостью.
Байхин снова качнулся, словно собираясь шагнуть, и тяжело и медленно, как выплеснутый из ковша расплавленный свинец, рухнул на пол. Руки и ноги его вывернулись под совершенно немыслимым углом. Меж панелей пробивалась узкая полоска света, наискось пересекающая сизый дымок алтарных благовоний, словно над Байхином взметнулось золоченое погребальное покрывало. И внезапно золотой отблеск угас.
В просвет между панелями просунулось улыбающееся личико. То ли эта девчушка была посмелее прочих, то ли не утерпела, то ли другие дети ее подначили пойти да поглядеть… да какая разница, отчего малышка сорвалась со своего места и побежала к алтарной? Может, просто спасибо сказать хотела… теперь это уже не важно, потому что теперь все стало окончательно бессмысленно. Она уже увидела распластанное на полу тело… а Байхин еще жив – и последним, что он услышит в жизни, будет крик ужаса… и он умрет, зная, что умирает напрасно… великий киэн, настоящий мастер, который доиграет представление до конца и лишь потом упадет замертво… напрасно, тысячу раз напрасно… Но вместо испуганного вопля в тишину алтарной ворвался звук настолько неуместный, что даже врач очнулся от тупого отчаяния и с недоумением оглянулся вокруг: да кто посмел столь кощунственно насмехаться над умирающим? Причудилось, не иначе… да нет, где там причудилось! Звук повторился: смачный храп, наглый и беззаботный. Неужели Хэсситай… нет, не Хэсситай – его рот приоткрыт от изумления и звуки издавать не способен. Врач осторожно посунулся к Байхину – и замер, не в силах отпрянуть.
Храпел именно Байхин. Громогласно, с присвистом, причмокивая и шлепая губами: “хр-р… плюх-плюх-плюх… хр-р-р… плюх-плюх-плюх…” Внезапно сосредоточенная гармония храпа нарушилась звонким жужжанием… возобновилась… снова прервалась… Байхин повел плечом, словно отмахиваясь во сне от нахальной пчелы, и снова возмущенно захрапел… вновь зажужжал… перекатился на бок, дрыгнув ногой… Храп и жужжание сплелись в причудливый ритм – сначала не очень отчетливый, но вскоре уже несомненный… А потом врач едва не рухнул бок о бок с Байхином, ибо виртуозное сплетение всхрапываний и жужжания явственно сложилось в мелодию старой потешной песенки “Мышка кошку изловила”. Байхин выхрапывал мотив и отмахивался от воображаемой пчелы, словно твердо решил нипочем не просыпаться назло всем пчелам мироздания.
Девочка схватила себя руками за щеки от изумления и восторга, ахнула и расхохоталась.
И тут Хэсситай резко выпрямился, словно ее смех ударил его промеж лопаток, отстранил оцепеневшего врача, опустился на колени рядом с Байхином и положил ему руки на плечи.
Лекарь тоненько взвизгнул – очевидно, решил, что Хэсситай спятил с горя. Ну и пусть думает, что хочет, – наплевать! Ему ведь неоткуда знать, что смех этой девчонки действительно ударил его в спину – ударил силой! Силой его магии, только в минуты смеха ему и доступной… ударил последним взрывом надежды, которую он не может, не смеет обмануть… силой, на краткое мгновение отбросившей горе и страх… вот пусть они и остаются в том дальнем углу разума, куда их отшвырнуло, – нет у него сейчас права горевать и страшиться… есть только это мгновение, и Хэсситай не вправе его упустить… и не упустит… под его руками раздался хлюпающий щелчок… потом еще один… и Хэсситай запрокинул голову и оглушительно расхохотался, заглушая отвратительный звук воссоединяющихся костей.
Девочка снова засмеялась, посчитав увиденное за продолжение шутки, и убежала обратно в часовню, свято убежденная, что представление вот-вот продолжится. Врач не заметил, когда она исчезла. Он смотрел на обоих киэн, мысленно повторяя то и дело, что сходит с ума. По обнаженной спине Хэсситая пот тек ручьем – но плечи его сотрясались от ликующего хохота. Смеяться над телом умирающего ученика… позвольте, а кто тут умирающий? Куда только подевался клокочущий хрип разорванных легких… вот и кровь из ушей перестала течь… кожа порозовела… Байхин открыл глаза, улыбнулся осмысленной ясной улыбкой, пошевелился и приподнялся, опираясь на локоть.
– Но… как… он ведь… – жалко просипел врач.
– У нас, киэн, свои способы есть, – безмятежно солгал Хэсситай, отводя налипшие на потный лоб волосы. Лекарю и такого ответа хватит. Куда хуже, если своим чудесным спасением заинтересуется Байхин… но нет, парню было не до того.
– Работать можешь? – спросил его Байхин.
– Могу, – блестя глазами, ответил Хэсситай. – Знаешь, сейчас я, кажется, все могу.
– И хорошо, – успокоенно произнес Байхин, – потому что я – нет. Болит все распрозверски.
– Еще бы, – хмыкнул Хэсситай. – Отдохни… только смотри не залеживайся. Как только сможешь, присоединяйся.
Врача аж передернуло от столь жестокого хладнокровия. Статочное ли дело – ни умереть, ни воскреснуть человеку спокойно не дают! К его ужасу и изумлению, Байхин только кивнул. Ну и дикие же нравы у этих киэн!
Хэсситай протянул было руку к шкатулке для фокусов, но тут же коротко рассмеялся, отодвинул ее и направился прочь из алтарной.
– Эй! – окликнул его оторопевший врач. – А как же…
– Не нужно, – бросил через плечо Хэсситай и вышел навстречу восторженному гулу зрителей.
– Да вы не беспокойтесь, почтенный, – утешил лекаря Байхин. – Раз мастер говорит, что не нужно, значит, и впрямь не нужно.
Он дотянулся до своей сумки, вынул оттуда чистую тряпицу, смочил ее из скляночки, тщательно стер с лица испорченную предсмертной испариной краску и придвинул к себе коробочку с гримом.
Глава 8
Шкатулка для фокусов действительно уже не понадобилась Хэсситаю. Никогда прежде он не чувствовал себя настолько в ударе. Никогда прежде его магия не была столь сильна. Без всяких там хитроумных приспособлений на протянутых ладонях киэн расцветали пышные пурпурные цветы, их лепестки тянулись вверх язычками светлого, совсем не страшного пламени, взмывали вверх желтогрудыми птичками. Из-под купола часовни на подставленное плечо Хэсситая планировали, подрагивая распростертыми крыльями, крохотные дракончики совершенно немыслимых расцветок – полосатенькие, крапчатые, в горошек. Хэсситай насвистывал незатейливые мелодии, и дракончики, попрыгав один за другим на пол, плясали, покачивая толстенькими пузиками и притопывая со смешной важностью в такт. Байхин был до того очарован, что едва не забыл присоединиться к выступлению – так бы век и смотрел, – однако не забыл все же. Он снова все нарочито путал, ронял шарики, а дракончики нахально утаскивали каждый оброненный им шарик под купол и дразнились оттуда, подкидывая крохотными лапками свою добычу.
Смеялись все. Визжали от восторженного смеха дети. Хохотал, уперев руки в колени, старенький морщинистый священник. Заходился заливистыми взбулькиваниями врач, не забывший еще, как этот рослый парень, роняющий шарики, задыхался в предсмертном хрипе на полу алтарной. И степенно-раскатисто взрыкивал мрачный больничный служитель. Когда Байхин под самый конец представления повторил свой номер с воображаемой пчелой, зрители изнемогали от смеха.
– А теперь, – объявил Хэсситай, когда Байхин раскланялся под общий хохот, – прошу внимания!