Меч и лира
Шрифт:
Все отмеченные элементы модели героического пира непосредственно связаны и в различных формах воплощают его важнейшую социальную функцию: установление и поддержание миропорядка. Героический социум с его иерархией и раз и навсегда закрепленными связями находит наиболее полное и последовательное воплощение именно в сценах пиршества. Здесь проявляются и подтверждаются уже сложившиеся формы социальных отношений между королем, его дружиной (в поэтическом преломлении — племенем), его родичами и вассалами. Возникают и новые связи, которые, однако, полностью укладываются в традиционные нормы: например, признание Беовульфом своим сюзереном Хродгара, передача Хигелаком Беовульфу земельного пожалования за верную службу и атрибутов власти. Все это происходит во время пиров. Роль пира в поддержании социального порядка и равновесия особенно выделена в речи Виглафа к дружинникам Беовульфа, покинувшим его в роковой битве с драконом:-
Правдоречивый сказал бы: воистину вождь, наделивший вас, нестоящих, кольцами золота,
ратными сбруями (ибо нередко в застольях бражных наряды сечи,
в дружинном зале дарил державный шлемы, кольчуги, всем, приходившим в его пределы)…
(Беовульф,2863–2869).
Особый акцент на том, что эти подарки делались во время пира в королевском дворце, как кажется, усугубляет вину дружинников, нарушивших свои обязанности, ибо связи, установленные в этой обстановке, должны быть особенно крепки и нерушимы.
Таким образом, модели героического пиршества присущ ряд обязательных элементов: локализация его в пиршественной палате или королевском дворце — центре эпического мироздания, строительство которого равнозначно творению эпического мира; установление и воспроизведение социальных связей, скрепляющих эпический микрокосм; последовательная ритуализация самого процесса пира при строгой этикетности и традиционности действий персонажей; наконец, функциональная закрепленность этих действий за определенными персонажами.
Вариация этой модели, где социальная функция пира отчетливо доминирует, представлена в героических элегиях. В одиноком существовании безликого и безымянного героя нет и не может быть пиршества: он изолирован от себе подобных, и всякое социальное общение недостижимо для него. Его воспоминания о героическом мире, к которому он исконно принадлежал, связаны именно со сценами пира. Тема пира настойчиво, лейтмотивом, проходит в элегиях как фон, как воплощение прошлого героя и как материальный образ его надежд на восстановление свойственного ему статуса в обществе:
Был изобильный город,
бани многие; крыши крутоверхие; крики воинские, пенье в переполненных пиршественных палатах…
(Руины,' 21–23)
..некому ныне лощить до блеска чеканные кубки, — ушли герои!
(Беовульф, 2251–2254:).
Как утрата радостей, пира изображается настоящее героя элегий. Их обретение вновь — символ включения воина в героический мир:
…взыскал, тоскуя по крову,
такого кольцедробителя далекого или близкого,
лишь бы меня приветил он, добрый, в доме,
и в медовых застольях захотел бы осиротевшего утешить лаской,
одарил бы радостью.
(Скиталец, 25–29)
Для элегий, где характерно устойчивое противопоставление прошлого и настоящего в жизни героя, тема пира обретает черты символа героического прошлого и непосредственно связана с воссозданием эпического мира.
Даже в кратких упоминаниях, разбросанных в элегиях, отчетливо выступают основные элементы модели пира: его приуроченность к королевскому дворцу, зтикетность, социальная значимость. Именно последнее выходит в элегиях на первый план: поддержание связей, объединяющих короля и его дружину в единый социальный организм. Основная причина и сущность трагедии героя элегий — утрата им общественных связей, «исключение» из героического социума. Но именно они и воплощаются в теме пира. Поэтому ее отсутствие в настоящем — одном временном пласте и присутствие в прошлом поэтически значимо и маркирует определенное социальное положение героя в его отношении к эпическому миру.
В более сложном мире религиозного эпоса, который претерпел значительные изменения под влиянием христианской литературной традиции и в сюжетике, и в мировосприятии, и в поэтике, тема героического пира почти не разрабатывается. Верховный сюзерен и правитель мира, раздающий всяческие блага своему воинСТву — святым — сам бог, и, естественно, формы осуществления связи между ним и его вассалами иные. Непосредственное физическое общение с ним, как с королем героического эпоса, невозможно и потому заменено общением духовным. Узы взаимной верности, сходные по существу со взаимоотношениями короля и дружины в памятниках собственно героического эпоса, реализуются лишь в речах и действиях святых. Это, видимо, одна из причин, по которой в поэмах религиозного эпоса отсутствуют сцены героического пиршества.
Вторая— заключается в том, что герои не только отделены дистанцией «небесное — земное» от своего1 господина, но и разобщены между собой. Герой каждой из них выступает один против своих (и бога) врагов, он лишь сознает свою Причастность «дружине господней». Но путь испытаний и героического подвига он должен пройти один, доказав свою собственную, индивидуальную преданность господину.
Поэтому тема героического пира возникает и получает отголоски в религиозном эпосе не в форме описаний или сколько-нибудь развернутых упоминаний, но в основном в виде отдельных метафор и сравнений, свидетельствующих о знакомстве авторов этих поэм с самой темой и ее поэтическим содержанием и внутренней символикой.
Другое дело — лагерь противников героя. «Пир Гренделя», описание которого приведено в начале главы, происходит в той же королевской палате, что и пир героев, — Хеороте. Сумрачное, подводное жилище великана не может служить пиршественной палатой даже для «пира наоборот», так как не является центром эпического мироздания, средоточием героического действия.
Мир чудовищ по своей природе асоциален: хотя сказитель, предлагая «родословие» Гренделя, тем самым пытается воссоздать социум противников героя, чудовища в поэме (Грендель, его мать, дракон) лишены каких-либо общественных связей. Озеро, в котором обитают Грендель и его мать, как выясняется позже, населено множеством различных чудовищ, но ни родственные узы, ни социальные связи не объединяют их в единое сообщество, противостоящее сплоченному миру героев. Поэтому пир Гренделя — не установление общественных отношений, а, напротив, их разрушение, не поддержание и закрепление гармоничного миропорядка, а его попрание и уничтожение.
Цепь противопоставлений распространяется практически на все детали описания пира, как на важнейшие, непременные для модели, так и на частные, носящие более случайный характер. Этикетность и стереотипность действий участников пира заменяется полной неупорядоченностью, ситуативной обусловленностью поведения Гренделя. Он осторожно крадется в зал, хватает ближайшего из спящих и жадно и торопливо пожирает его. Ритуализированное героическое действо обращается в свою противоположность, и подчеркнутое сказителем отсутствие регламентированности в поведении единственного участника пира становится не только отрицанием традиционного этикета мира героев, но и своего рода «антиэтикетом» мира чудовищ.