Меч и щит
Шрифт:
Далее Андроник не менее подробно летописует, как на следующий день молоденькую принцессу (мою мать, значит, мысленно перевел я) и прохвоста-слугу (читай, Скарти) привязали к столбам во дворе Лмтокефала, а Глейву вручили Скаллаклюв (но не мечи) и предоставили ему защищать спутников от трех голодных медведей. И он, к вящему неудовольствию вендов, зарубил всех троих, примерно как я хуматана. Не получив вожделенного кровавого зрелища, венды, вероятно, расправились бы со всеми пленниками, и даже Данута не сумела бы их сдержать, но именно в этот момент на замок напали головорезы Рикса.
Тут Эпипол теряет интерес к Глейву и живописует насилия, учиняемые в Литокефале разбойниками Рикса. «Двор замка, лестницы и бастионы усеивали тела убитых и раненых. Тех, кто еще кричал и корчился, тут же добивали; на прочих не обращали внимания. Пираты уже победили, и им не терпелось заняться грабежом. Подах в двадцати от Глейва на земле лежала полная молодая женщина с искаженным от ужаса лицом. Один пират приставил к ее горлу меч; другой насиловал бедняжку; а еще несколько воинов ждали своей очереди. Рядом здоровенный детина насиловал мальчишку. Тот плакал и вырывался, а морской разбойник оглушительно хохотал». Жаль, что кто-нибудь из них не стукнул топором по черепу этого писаришку, подумал я в раздражении от его отвратительного слога. Я отшвырнул книгу, поужинал копченой уткой и уснул, благо уже стемнело.
Снилось мне в ту иочь что-то несуразное, будто я отбивался от трех хуматанов Кромом и Скаллаклювом, а косолапые ревели перед смертью голосом того вратника, Дундура: «Сын погибели! Тебе не уйти от мести Великого Безымянного! Оно уже наслало напасть, с которой тебе не справиться».
Нечего говорить, наутро я проснулся не в самом лучшем настроении и потому оседлал Уголька и отправился в путь, даже не позавтракав. Впрочем, через милю-другую я достал из тороков уточку и слопал ее за милую душу, даже не слезая с коня. А чего, спрашивается, скупиться? У меня остались еще три штуки, которые требуется сегодня же и умять, иначе при такой жаре завтра их придется выбросить.
Так я и ехал не спеша до полудня, а потом опять наткнулся на вековой бор и остановился. Не нравились мне в этих краях дикие леса, от них только и жди подвоха. Этот бор, однако, вроде не походил на заколдованный: и птицы в нем пели, и белки стрекотали, и прочая живность мелькала между деревьями, лес как лес, ничего необычного. Я еще раз доверился чутью Уголька, в глубине леса отпустил поводья, пускай вывозит меня по звериным тропам к излучине Магуса. Ну и, естественно, тот не придумал ничего лучше, чем вывезти меня к древней полуразвалившейся башне, к которой лепились менее древние, но зато более развалившиеся постройки, составлявшие нечто вроде примыкавшего к башне квадрата. Приглядевшись к вершине башни, я различил металлический блеск и догадался, что вижу самый настоящий Столп Хальгира, воздвигнутый во времена жунтийской гегемонии. Удивительно, что Столп оказался в таком плачевном состоянии. Пускай прошло немало веков и сменилось немало гегемонии, но и теперь к Столпам приходят толпы паломников. Именно эти паломники, а точнее, паломницы не позволили низвергнуть Столпы, когда пала власть потомков Хальгира. И в дальнейшем эти женщины защищали святыни с таким остервенением, что они стоят и сегодня, показывая, до каких пределов простирались некогда владения Жунты. Занимались этим, повторяю, женщины, потому что прикосновение к такому Столпу, по слухам, исцеляло от бесплодия. Правда, мужчины тоже как будто исцелялись, но какой же мужчина признается в этом?
Опорами Железным Столпам служили башни, их всегда вовремя подновляли, и я недоумевал, почему дали разрушиться этой. Однако, подъехав ближе и приглядевшись к постройкам, я узнал вендийский архитектурный стиль с конями по верхней балке крыши. Картина стала проясняться. После жунтийцев гегемонами на полвека стали венды. Не сумев сокрушить вражескую святыню, они решили просто-напросто примазаться к ней и воздвигли рядом свое святилище. При левкийской гегемонии Столп и святилище, надо полагать, никто не трогал, левкийцы уважали чужие верования, но когда через сто лет их власть сменилась ромейской, то для святилища чуждого ромеям бога настали худые времена. Вероятно, здесь приносились человеческие жертвы, а ромеи, надо отдать им должное, подобные обряды искореняли везде, куда простиралась их власть, искореняли решительно и жестоко. Сначала святилище, как водится, разграбили и сожгли, а потом запретили сюда соваться кому бы то ни было. Постепенно тут вырос густой лес и скрыл причину запрета, о которой и без того все уже давно забыли. Но сам запрет остался в неприкосновенности, а возможно, даже приобрел характер священного, ведь у ромеев любые бессмысленные и непонятные запреты — священны, такая уж у них, ромеев, природа…
Эти мои размышления внезапно прервал громогласный крик, словно пришедший из моего недавнего сна:
— Попался, Сын Погибели! Теперь тебе не уйти от уготованной участи! Ты видишь пред собой напасть, с которой тебе не справиться!
Глава 3
Одним отработанным движением я извлек из левого горита боевой лук. А затем наставил на нее стрелу и поискал взглядом угрожавшего. К моему удивлению, в поле зрения никого не оказалось, да и крик, запоздало сообразил я, донесся из развалившихся строений. И новые крики оттуда подтвердили мою догадку, что в первый раз обращались вовсе не ко мне.
— Это мы еще посмотрим, кто с кем справится! Кто вас подослал, пся крев? Отвечайте, пока я всех не порешил!
В ответ на это дерзкое требование раздался издевательский смех не менее двух дюжин глоток.
— Мы посланы по твою душу Великим Безымянным. Оно решило, что ты недостоин слиться с ним, а значит, должен умереть и скитаться по мирам от перерождения к перерождению, дабы…
— Что еще за Великое Безымянное?! У этого великого обормота много чего нет — например, ума, чести, совести, да и денег в последнее время не густо. Но уж что-что, а имя-то у него есть, да притом самое подходящее — Легостай, или, ежели вам больше нравится койнэ, — Эпипол. Так что не надо делать его Неизвестным, он широко известен, правда в узких кругах!
Две дюжины глоток дружно зарычали.
— За такую наглость ты умрешь перед кумиром своего ложного бога не скорой смертью, а долгой и мучительной. Мы снимем с тебя живого…
— Чем вперед хвалиться, попробуй сразиться. Я ведь тоже могу пообещать, что просто, без затей, выпущу вам кишки!
Достав из горита колчан, я перекинул его через плечо и спешился. У меня не возникало ни малейших сомнений, что там, в старом святилище, вратники собирались кого-то убить, и, хотя меня по-прежнему удивляло, что они называют храброго незнакомца Сыном Погибели (если только они не обзывали так всех своих врагов), я не собирался проходить мимо. Шесть лет назад я усвоил одну простую истину: есть противники — с ними можно помириться; есть враги — с ними нельзя добиться окончательного мира, но можно заключить перемирие; и есть вратники — с ними невозможны никакие переговоры, их нужно просто убивать, где ни встретишь. И, на мой взгляд, сейчас я с ними встретился, пусть и не лицом к лицу. Так оно даже лучше, размышлял я, пробираясь между двумя зданиями с остатками кровли. Преимущество внезапности может пригодиться.
Осторожно высунувшись из-за развалин стены, я окинул взглядом святилище, оценил положение.
Не две дюжины, а целых три десятка вратников (их выдавали бритые головы с оставленными «драконьими гребнями», которые были украшены перьями желтого орлана) наседали с самым разнородным оружием на высокого рыжего ратоборца, ловко отбивавшегося коротким мечом вроде ромейского гладиуса. Рыжий сражался, прижавшись спиной к четырехгранному каменному столбу в центре святилища. Подняв взгляд, я увидел, что столб увенчан четырехликой головой в высокой красной шапке. Это явно был кумир вендийского бога, в честь которого и соорудили святилище.
Но размышлять об этом мне было некогда, я принялся на выбор расстреливать вратников, мельтешивших в задних рядах воющей толпы. Доставая стрелу за стрелой из колчана, вставленного в трещину меж камней, я уложил пятерых, прежде чем они поняли, что у них появился еще один противник. Соображали эти зелоты туговато — пока они пялились на трупы своих соратников, я успел увеличить число тел на каменных плитах до восьми. Тут уцелевшие наконец опомнились, и не меньше десятка с ревом ринулись ко мне.