Меч и ятаган
Шрифт:
— Она видела меня таким? — произнес он тихо.
— Первые две недели вы выглядели гораздо хуже. — Монах жестом указал ему на голову. — Шрамы останутся, но краснота пройдет. Волосы тоже в основном отрастут, хотя кое-где останутся проплешины. Так что отныне обет беспорочности чресл вам будет соблюдать в каком-то смысле проще. — Он улыбнулся, всем своим видом давая понять, что шутит, хотя шутка вышла довольно резкая.
Томас отвернулся к боковой стене.
— Устал я. В самом деле, надо вздремнуть.
— Да, разумеется, сэр Томас. Мне послать уведомление леди Марии, что вы очнулись?
— Не надо, — поспешно ответил тот. — Пускай тоже отдохнет.
— Хорошо. Тогда еду я принесу позднее, когда вы выспитесь.
Слышно было, как монах, шаркая сандалиями, удаляется. Черт бы тебя побрал, доброхот в рясе… Сквозь плотно зажмуренные веки сочились слезы отчаяния. Всё, прощай, мужская жизнь. Увиденное в зеркале вызывало неприятие, отвращение. Как так — больше не держать в руке меча, не выезжать на охоту, распрощаться со многими вещами, составляющими саму суть мужского времяпрепровождения? Хуже того, если османы все же поднатужатся и возьмут Биргу, то его и других беспомощных, неспособных постоять за себя просто засекут на месте, забьют как свиней.
Наконец, Томас впал в тревожную дремоту и проснулся затем около полудня, судя по углу струящегося в окно света. Пошевелившись и открыв глаза, он увидел, что у койки на табурете сидит Ричард. Сидит, уронив голову на грудь; подбородок зарос густой щетиной, волосы заскорузли от пыли и пота, вокруг глаз темные круги усталости. Дублет грязный, порванный в нескольких местах, а руки и лицо в царапинах от порезов и ссадин.
Томас протянул левую руку, которую при этом опять неприятно зажгло, и нежно коснулся щеки сына. Ричард сердито встрепенулся, словно отгоняя какое-нибудь назойливое насекомое; Томас невольно улыбнулся этому мимическому жесту и опустил руку.
— Ричард…
При упоминании его имени глаза юноши, все еще сонные, машинально раскрылись; он зашевелился, а его губы приоткрылись в приветливой улыбке.
— Наконец-то вы опять с нами.
— Ты в этом сомневался?
— Я — нет, — со смешком сказал Ричард. — Не то что тот монах. Он был уверен, что мы расходуем силы понапрасну, а вас надо всего лишь соборовать. Я ему сказал, что прослужил под вашим началом достаточно долго и знаю: вы так просто не сдаетесь.
Томас оглядел комнату: не подслушивает ли кто. Вроде нет.
— Он не знает, что я твой отец?
— Нет. Как и того, что вы человек без веры.
Томас с облегчением вздохнул. Любая из этих истин могла быть небезопасна; не хотелось и думать о том, чтоон мог выдать в своем горячечном состоянии. Томас указал на стол возле Ричарда.
— Дай, пожалуйста, воды.
На этот раз отпить получилось без посторонней помощи, и когда горло и губы оказались смочены, появилась возможность продолжать разговор.
— Служитель божий в общих чертах рассказал, как здесь все складывалось, пока я валялся в беспамятстве. Но скажи мне ты: как справляется со всем Великий магистр?
— Он-то? — Ричард, подбоченясь, хмыкнул. — Ла Валетт весь состоит из кремня и стали. Он всюду и везде, подбадривает и внушает мысль, что испытание будет успешно пройдено. Говорю тебе, он человек, одержимый идеей противостояния султану Сулейману. Он исключил из умов защитников саму мысль о возможности сдачи.
— Каким же это образом?
— Произошло это вскоре после того, как был взят Сент-Эльмо. Наутро с первым светом дозор Сент-Анджело обнаружил, что по воде у стены плавают какие-то предметы. Оказалось, что это тела четырех рыцарей и Роберта Эболийского, все как один обезглавленные и пригвожденные к крестам. Когда их выудили из моря, стали видны прибитые к крестам таблички с именами: Мас, Миранда, Стокли и Монсеррат, а также Роберт из Эболи. Враг, кроме того что отсек головы, еще и повырывал им сердца.
— Боже правый, — выдохнул Томас. — И что случилось потом?
— А потом ла Валетт воздал сарацинам сторицей, — ответил, пожевав губу, Ричард. — Всех пленных турок он приказал вывести из темниц и поднять на стены Сент-Анджело, где их мог видеть враг. Там им всем, одному за одним, перерезали глотки, а головы забили в пушки и выстрелили через бухту в сторону вражеских позиций… Через день Мустафа-паша прислал гонца объявить, что, дескать, отныне пощады не будет никому. Если Биргу и Сенглеа падут, он-де истребит все живое, что только встретится на пути его янычаров. — Ричард помолчал. — Так что нам теперь остается одно: победа или смерть.
— Так было испокон веков. Ла Валетт находился на Родосе, когда тот покорился Сулейману. Думаю, тогда он и утвердился в решимости никогда больше не допускать подобного поражения. — Томас с минуту помолчал, после чего потянулся и взял сына за руку. — Ты спас мне жизнь. Я в долгу перед тобой. Который, боюсь, не смогу теперь оплатить в таком вот телесном состоянии.
— Отец, вы дали мне жизнь. Кто вообще может когда-либо оплатить такое? И никогда об этом больше не думайте. То был мой долг, как вашего эсквайра и вашего сына.
Томас легонько сжал Ричарду руку.
— Если б я только заслуживал зваться твоим отцом…
Ричард, глядя в сторону, осторожно вынул руку из нетвердой ладони Томаса.
— Такой гордости я и не достоин. Ведь в жизни своей я вершил сомнительные дела. Не забывайте, что я человек Уолсингема. Я явился сюда за завещанием короля Генриха, и теперь оно у меня. Где его искать, мне сказал Стокли. Если я выживу во всем этом аду, то Уолсингем будет ждать, что я ему его доставлю.
Томас призадумался. Да, это завещание всегда будет мощным оружием в руках тех, кто им обладает. Католики, попади оно к ним в руки, непременно используют его для расшатывания трона Елизаветы, попирающего, по их мнению, многих видных людей в королевстве. Уолсингем, который католиков терпеть не может, только и ждет, чтобы начать через него шантажировать королеву на предмет расправы над этими самыми католиками.
Томас взыскательно поглядел на сына.
— Ты можешь доставить его по назначению. А можешь уничтожить. Ты прекрасно понимаешь, чем оно может обернуться. Выбор за тобой. Верю, что твое решение будет правильным. — Томас умолк, а затем продолжил: — Нет человека, которому путь к искуплению был бы заказан. Точно так же, как никто не застрахован от неправедных деяний. Сын, мне это известно, как никому другому. Задумайся об этом. Я не хочу, чтобы ты влачил по жизни бремя, какое вынужден нести я. Учись, но только на моих ошибках.