Меч ислама
Шрифт:
Королева вдруг подозрительно сощурилась и опустила поднесенный ко рту цукат.
– О, мне хорошо знакома эта фраза. Мой бог! Она на устах у каждого искателя теплых местечек. Ну? Выкладывайте свою историю, и покончим с этим делом.
Цукат исчез меж тонких накрашенных губ.
– Прежде всего, мадам, – заявил Джервас, – я имею честь передать вам письмо. – Он шагнул вперед, инстинктивно опустился на одно колено и протянул ей конверт. – Не угодно ли принять его, ваше величество?
Уолсингем нахмурился и сделал шага два
– Что это за письмо? – насторожился он. – Вы не сообщали мне о письме.
– Какое это имеет значение? – сказала королева и принялась рассматривать печать. – Чей же это герб? – Она сдвинула брови. – От кого письмо, сэр?
– От милорда Гарта, если угодно, ваша светлость.
– Гарт? Гарт? – Она словно перебирала что-то в памяти. Вдруг лицо королевы оживилось. – Боже, да это же Роджер Тревеньон… Роджер… – Она вздохнула и испытующе посмотрела на Джерваса. – Кем вам приходится Роджер Тревеньон, дитя мое?
– Смею надеяться, другом, мадам. Я ему друг. Я люблю его дочь.
– Ха! Его дочь! Вот как? У него есть дочь? Если она похожа на своего отца, вы счастливы в своем выборе. В юности он был очень хорош собой. Стало быть, он женат? Никогда об этом не слышала. – В голосе королевы послышалась грусть. – Но я долгие годы вообще ничего о нем не слышала. Роджер Тревеньон! – Королева снова вздохнула, задумалась, и ее лицо смягчилось до неузнаваемости. Потом, словно опомнившись, королева сломала печать и развернула лист. Она с трудом разбирала почерк.
– Что за каракули, господи!
– Граф Гарт писал его, будучи вне себя от горя.
– Ах, вот как! Что ж, вероятно, так оно и было. Тем не менее в письме он лишь констатирует сам факт послания, рекомендует мне вас и заклинает помочь вам и ему, ибо у вас одна цель, о которой вы мне сообщите. Итак, Роджер попал в беду, верно? И, попав в беду, он наконец вспомнил обо мне. Так поступают все люди. Все, но не Роджер. – Королева задумалась. – Мой бог! Он, вероятно, вспоминал меня все эти годы, вспоминал, что я в долгу перед ним. Боже правый, сколько лет минуло с той поры!
Она погрузилась в воспоминания. На узком, резко очерченном лице не было и следа былой жестокости. Джервасу показалось, что ее темные глаза погрустнели и повлажнели. Скорей всего, мыслями она была в прошлом с отважным адмиралом, любившим ее и сложившим голову из-за безрассудства своей любви; с другом адмирала, который ради любви к нему, готовности служить ему и юной принцессе тоже рисковал сложить голову на плахе. Потом, словно очнувшись, она спросила ждавшего ее ответа джентльмена:
– Так какую же историю вы собираетесь мне рассказать? Начинайте, дитя мое. Я слушаю.
Сэр Джервас повел рассказ кратко, красноречиво и страстно. Лорд Уолсингем прервал его лишь раз при упоминании, что испанец, сдавшись в плен, стал скорее гостем в поместье Тревеньон, а не пленником.
– Но это же противозаконно! – вскричал он. – Мы должны принять
– Примите меры и попридержите язык, сэр, – оборвала его королева.
Больше его не прерывали. Джервас довел свой рассказ до конца, все больше распаляясь от гнева, и возбуждение Джерваса передалось слушателям – королеве, ее фрейлинам и даже хладнокровному лорду Уолсингему. Когда Джервас наконец смолк, королева стукнула ладонями по подлокотникам кресла и поднялась.
– Клянусь Богом! – яростно выкрикнула она, побледнев под слоем румян. – Наглость этих испанцев переходит все границы! Неужто их бесчинствам не будет положен предел? Что же, мы будем и дальше сносить все молча, Уолсингем? Испанца выбрасывает после кораблекрушения на мой берег, и он позволяет себе подобное надругательство! Клянусь Небом, они узнают, какие длинные руки у девственницы, защищающей другую девственницу, как тяжела рука женщины, мстящей за другую женщину. Почувствуют, будь они прокляты! Уолсингем, созовите… Нет-нет. Погодите!
Королева, постукивая каблучками, прошла через гостиную к окну, и сидевшие там фрейлины встали при ее приближении. Королева извлекла откуда-то маленькую серебряную шпильку. Ее раздражали кусочки цуката, застрявшие в зубах. Избавившись от них, королева задумчиво постучала шпилькой по оконному стеклу.
Рассказ тронул королеву сильнее, чем Джервас мог надеяться. Как ни возмутительно было само надругательство, оно усугублялось тем, что жертвой стала дочь Роджера Тревеньона. Королева приняла эту историю так близко к сердцу, ибо воспоминания о дорогом друге юности и возлюбленном пробудили в ней нежность, а рассказчик был рослым красивым юношей, к тому же влюбленным.
Наконец она отошла от окна в весьма раздраженном расположении духа, но это раздражение было вызвано не тем, к кому она обратилась:
– Подойдите сюда, дитя мое!
Джервас выступил вперед и почтительно склонился перед ее величеством. Все с интересом наблюдали эту сцену, лишь одному человеку было явно не по себе – лорду Уолсингему. Он, прекрасно знавший королеву, понял, что в ней проснулась львица, и это не сулит ничего доброго. Он был немного зол на Джерваса Кросби за то, что тот обошел его с письмом. Но это был сущий пустяк по сравнению с беспокойством, которое вызывал у него настрой королевы.
– Говорите, дитя мое, говорите, – теребила она Джерваса, – о чем именно вы меня просите? Что я могу для вас сделать? Какой справедливости вы добиваетесь?
Она просила совета у провинциального парня, движимого болью за свою возлюбленную. По мнению Уолсингема, это было безумие. Он едва сдержал стон. Мрачное предчувствие отразилось на его лице.
Ответ Джерваса отнюдь не уменьшил его страха. Он лишь утвердился в своем мнении, что Джервас играет с огнем с невероятно дерзкой неосторожностью, а министр на своем опыте хорошо знал, к чему ведет людская неосторожность.