Меч ислама
Шрифт:
Глава I
Мизантроп
Не кто иной, как Уолсингем, сказал о Роджере Тревеньоне, графе Гарте, что тот предпочитает общество мертвых обществу живых. Это был язвительный намек на привычный затворнический образ жизни графа. Его светлость расценил бы насмешку как булавочный укол, если бы вообще обратил на нее внимание. Скорее всего, он понял бы насмешку буквально, признав, что общество мертвых ему и впрямь предпочтительнее, и объяснил, что мертвый человек хорош уже тем, что более не способен творить зло.
Разумеется, жизненный опыт, приведший его к подобному заключению, навряд ли был приятным. Мизантропом с юности его сделала близкая дружба с доблестным Томасом Сеймуром, братом одной королевы и мужем другой. Честолюбивые помыслы, а возможно и любовь, подтолкнули
Дело представили так, будто адмирал, будучи любовником принцессы, замыслил свергнуть регента и взять бразды правления в свои руки. Да и принцессу он якобы соблазнил лишь для того, чтобы осуществить свой коварный замысел. Оба обвинения были так хитро увязаны, что одно возводилось на основании другого.
Юного Тревеньона арестовали вместе с другими придворными принцессы и всеми, кто состоял в близких отношениях с адмиралом, будь то слуги или друзья. А поскольку Тревеньон был придворным принцессы и пользовался доверием адмирала более, чем кто-либо другой, то стал объектом пристального внимания регентского совета. Его то и дело вызывали, учиняли бесконечные – ad nauseam [45] – допросы и дознания с той целью, чтобы обманным путем заставить его оговорить друга, вырвав у него признания о виденном в Хатфилде или тайнах, какие доверял ему друг.
45
До тошноты (лат.).
Говаривали, что много лет спустя, когда подобные признания никому уже не могли причинить вреда, лорд Тревеньон признался, что любовь адмирала к юной принцессе была искренней и глубокой и зиждилась отнюдь не на честолюбивых помыслах. Однажды в Хатфилде он застал ее в объятиях адмирала, из чего вполне разумно заключил, что принцесса была к нему неравнодушна. Но тогда, в регентском совете, молодой Тревеньон не припомнил ничего, что могло бы повредить его другу. Он не только упрямо отрицал, что ему известно – прямо или косвенно – об участии Сеймура в каком-либо заговоре, но и, напротив, из его многочисленных заявлений следовало, что обвинение в государственной измене, предъявленное адмиралу, не имеет под собой никаких оснований. Его стойкость не раз приводила членов совета в ярость. Для Тревеньона было откровением, как далеко может завести людей злоба. На одном из допросов сам регент, сорвавшись, предупредил Тревеньона, что его собственная голова не так уж прочно держится на плечах и именно на голову он может укоротить себя нахальными речами и поведением. Злоба, питаемая завистью и страхом, превратила этих людей, почитаемых за самых благородных людей Англии, в низких, презренных и жалких.
Ослепленные ею, они отправили Тревеньона в Тауэр и держали его там до дня казни Сеймура, оказав в ненастное мартовское утро милость, о которой Тревеньон не смел и просить, – его провели в камеру, где сидел осужденный на смерть друг, и позволили попрощаться с ним без свидетелей.
Тревеньону был двадцать один год – в этом возрасте юноша исполнен радости жизни, сама мысль о смерти ему претит, и человек, которому предстоит взойти на эшафот, вызывает у него ужас. Ему была непонятна сдержанность адмирала: ведь и он еще был молод. Адмиралу едва минуло тридцать, он был высок, прекрасно сложен, энергичен и хорош собой. Сеймур встал, приветствуя друга. В те несколько мгновений, что они пробыли наедине, молодой человек не успел вставить и слова. Адмирал с нежностью говорил об их дружбе и, тронутый печалью графа, пытался подбодрить его заверениями, что смерть не так страшна тем, кто не раз смотрел ей в лицо. По его словам, он распрощался с леди Елизаветой в письме, которое писал всю ночь. Лорды из регентского
Они обнялись на прощанье, и Тревеньон вернулся в свою камеру. Он молился за друга и ломал голову над излишней и весьма неосторожно доверенной ему тайной о прощальном письме. Позднее он все понял.
Адмирал, прекрасно разбиравшийся в людях, сразу сообразил, что отнюдь не из добрых чувств Тревеньону позволили нанести ему прощальный визит. Лорды из регентского совета надеялись, что Сеймур не упустит возможности передать принцессе послание, которое ее скомпрометирует, и поставили у двери шпионов – слушать и доносить. Но Сеймур, разгадав их замысел, воспользовался случаем и сообщил о письме, специально для них предназначенном и выдержанном в таком тоне, что его оглашение восстановило бы репутацию принцессы.
Это было последнее доказательство преданности Сеймура. И хотя письмо так и не было обнародовано, оно, возможно, сыграло свою роль – положило конец гонениям, коим подвергалась принцесса. Ибо та же завистливая злоба, из-за которой пролилась кровь Сеймура, запятнала репутацию принцессы грязными сплетнями о ее связи с адмиралом.
Через несколько месяцев после освобождения Тревеньон решил удалиться от двора, убившего в нем веру в людей, и, прощаясь с принцессой Елизаветой, сообщил ей о письме адмирала. И эта тоненькая девушка шестнадцати лет со вздохом и горькой улыбкой, способной состарить и женщину вдвое старше, повторила, хоть и в ином тоне, уже сказанную ранее уклончивую фразу:
– Он был очень умен и очень неблагоразумен, да упокоит Господь его душу.
Возможно, Тревеньону пришелся не по душе этот реквием, и, когда принцесса предложила ему остаться при дворе, он с удовольствием ответил, что регентский совет этого не допустит. Единственным желанием Тревеньона было поскорее покинуть двор. Он был на волосок от смерти и познал жестокую реальность за внешним блеском дворцовой жизни – непомерное тщеславие, зависть, стяжательство, низкие страсти. Все это вызвало у него отвращение и заставило отказаться от собственных честолюбивых помыслов.
Он уехал в свое отдаленное корнуоллское поместье и стал хозяйствовать на земле, что его отец и дед передоверяли своим управляющим. Лет десять спустя он женился на девице из рода Годолфинов. Молва нарекла ее красавицей, в которую все влюблялись с первого взгляда. Если она и впрямь была так хороша собой, это было ее единственное достоинство. Самой судьбой ей было предназначено сделать графа Гарта еще большим мизантропом. Глупая, пустая, капризная, она заставила его убедиться на собственном опыте, что не все золото, что блестит. Лет через пять после заключения их несчастливого брака она скончалась от родильной горячки, подарив ему единственную наследницу.
Графу было достаточно лишь раз увидеть теневую сторону придворной жизни, чтоб навсегда от нее отказаться, то же самое произошло и с опытом семейной. И хотя Тревеньон остался вдовцом в тридцать шесть лет, он больше не искал счастья в браке, как, впрочем, и в чем-либо другом. Он рано устал душой – нередкий удел людей мыслящих, наделенных склонностью к самоанализу. Он пристрастился к чтению – книги всегда его привлекали – и собрал у себя в поместье прекрасную библиотеку. Шли годы, и Тревеньона все более и более увлекало то, что происходило в прошлом или что, по мнению философов, могло бы произойти, и все менее – то, что происходило сейчас. Он пытался найти в книгах ответ на вопрос, в чем заключается смысл жизни, а это занятие, как ничто другое, отчуждает человека от реальной жизни. Он все больше замыкался в себе и почти не замечал текущих событий. Религиозные распри, раздиравшие Англию, оставляли его равнодушным. И когда над страной черной тучей нависла угроза испанского вторжения, когда все вокруг вооружались и готовились отразить его, граф Гарт, уже теперь немолодой человек, по-прежнему не проявлял никакого интереса к миру, в котором жил.