Меч князя Буй-тура
Шрифт:
Если для княжеских хором многое делали челядинцы и слуги, то для храмов и монастырей принято было делать княжескими руками: вышить стихарь, орарь, ризу — и подарить святым отцам для богослужения. И, вообще, рукоделие, которым занимались княгини и княжны, всячески поощрялось духовными пастырями, ибо богоугодно и благо. Так что, если на князьях ежедневно лежали дела государевы да военные, перемежаемые охотой да строительством градов и церквей в них, то на княгинях — дела хозяйственные да семейные, поглощавшие все их время.
В летнюю пору хорошо: светлый день большой, долгий, многое можно успеть. Зимой же не успел проснуться, туда-сюда повернуться, как темнеет уже. А при чадящих факелах да свечах много не сделаешь. Приходится поторапливаться, чтобы и за дворовыми присмотреть, и детей обиходить, и супруга обласкать. А как же?!
Меж тем, как Олег Святославич Северский сдавал прямо на глазах, жизнь на Руси не останавливалась. В Киеве на великом столе Ярослава Изяславича сменил Роман Ростиславич. Но тот вновь недолго наслаждался властью: из-под Дона прибыли половецкие орды и стали грабить да жечь киевские и переяславские волости.
Роман распорядился, чтобы братья его да сыны дали половцам острастку. А те, перессорившись между собой, не только острастки ворогу не дали, но и проиграли сражение, потеряв чуть ли не все войско русское на радость поганым. Князья сами едва спаслись, закрывшись в Ростовце. Роман Ростиславич, проведав о том, впал в уныние, чем тут же не замедлил воспользоваться черниговский князь Святослав Всеволодович, потребовав уступить ему киевский стол.
Киевские бояре, всегда державшие нос по ветру, несмотря на то, что всегда благоволили к роду Мономашичей, на этот раз, видя в Святославе Черниговском сильную руку, сославшись на вече, попросили князя Романа удалиться, чтобы не подвергать град разрушению и пожарам, ибо стояла жаркая июльская пора. Достаточно было одной искры, чтобы город занялся, как скирд сухой соломы — мгновенно и со всех сторон.
Роман уступил, и 20 июля 1177 года по рождеству Христову под звон церковных колоколов и благовест певчих хоров Святослав Всеволодович восшествовал на великий стол.
«Наш пострел везде поспел, — оценил успехи двоюродного брата Всеволод, когда вести о смене в Киеве великого князя дошли до Курска, где в это время находились они с супругом, проверявшим крепость града. «Воистину: не родись красивым, а родись счастливым», — добавила она, на что Всеволод резонно заметил, что пришло такое время, когда обладание киевским престолом уже не счастье, а только большая головная боль. «Никакого почета и уважения со стороны других князей. Каждый князь уже мнит себя великим… И смоленский, и черниговский, и галицкий, не говоря уже о владимиро-суздальском, который первым о своем величии голос подал… и пример…» — «И ты тоже?» — задала она вопрос тогда, больше ради шутки, чем всерьез. «Ну, мне до великого еще далеко, — отшутился также и Всеволод. — Вон борода только-только кучерявиться начала… как до пояса дорастет, так и о величии подумаем. А пока нам бы грешным и с малым княжеством управиться». И ни Святославу Всеволодовичу, занявшему киевский стол, ни другим «великим» князьям не завидовал: «Каждый ношу должен нести по себе, чтобы не надорваться».
В этот год, как и в следующие два года, распри между князьями за обладание престолов, особенно владимирского, где умер Михалко Юрьевич, шли жестокие. Но Всеволод Святославич, несмотря на все посулы и приглашения противоборствующих сторон, держался особняком, ни с кем не ссорился, но и никому не помогал. В собственном княжестве дел, требующих непосредственного участия князя, было предостаточно: то крепостцу где обновить, то погорельцам в весях помощь оказать — пожары, как и половцы, не оставляли в покое селения, то суд-расправу творить по Правде Ярослава Мудрого и сынов его Святослава да Всеволода, то зарвавшихся бояр да тиунов приструнить. Словом, дел хватало. А если дела могли подождать, то, как и раньше, еще до рождения ребеночка, охотой на зверя лесного да птицу разную, степную, лесную и озерную, забавлялся. И не только сам с дружиной своей, но и ее с собой брал.
Она — и рада-радешенька. Хоть верхом на коне, хоть с обозом в возке. А почему не порадоваться, не сделать милому приятное? Дитя няньками да кормилицей присмотрено, приголублено — ей не помеха. К тому же, как сказывают, князь суздальский, дед ее родной Юрий Владимирович Долгорукий, идя на охоту, супружницу свою, грекиню, дочь византийского императора, брал с собой даже на сносях — так любила княгиня эту забаву. И однажды, когда они, охотясь, находились на реке Яхроме, сына прямо в поле родила, нареченного Всеволодом, во крещении православном — Дмитрием. Так Юрий Владимирович на радостях приказал на месте том град Дмитров заложить, и заложили. Вот так-то.
Охотились в основном по осени и зимней порой, когда зверь и птица за долгие летние дни вес набрали да жирок нагуляли, когда молодняк подрос да окреп. По осени — на птицу речную и степную. На серых гусей и белоснежных лебедей. На дроф голенастых, бегающих по в степных травах так, что и на борзом комоне не угнаться, и на фазанов прекрасных не только мясом, но и переливчатым золотым и серебряным пером, словно сказочные жар-птицы.
Длинные хвостовые золотые и серебряные фазаньи перья молодые княжичи и князья вставляли не только в шапочки для пущей красоты, но и в боевые шлемы, прикрепляя к шишу, как и еловец.
Охотились как в специальных ловах, уряженных еще великой княгиней Ольгой Святой, так и в иных местах, богатых пернатой дичью. Как с помощью силков и сетей, расставляемых в заповедных местах, так и с помощью луков да стрел — истинно молодецкой забавы. А ну, попробуй, попади в летящую птицу! Не каждому лучнику это удается сделать. Даже в мирно плавающего гуся или лебедя не так-то просто попасть: близко не подпускают, а с дальнего расстояния не у каждого глаз верен да длань крепка, чтобы в голову угодить. Иначе только подранишь, а не возьмешь. Чиркнет стрела по перышкам, а перышки, что твой панцирь — доспех пластинчатый, одно на другое наложены так тесно, что даже воду не пропускают — скатывается вода с перышек — оттого, знать, и присказка сложилась: «как с гуся вода, так с младенца худоба». Вот подраненная птица и унырнет, уплывет, улетит.
Она, Ольга, пробовала и из лука, и из самострела, но все попусту. Только стрелы зря тратила да улыбки снисходительные у супруга Всеволода и дружинников его вызывала. Однако обиды не держала — пусть смеются: забава есть забава.
Охотились с псами и без оных. Пес, если он не дурной, не пустобрех, не дармоед, на охоте первый помощник: и дрофу или фазана с гнезда поднимет, и за гусем либо лебедем, убитыми на воде, сплавает да принесет. А потом долго будет трясти намокшим тулом своим, удаляя воду; а вода разлетается алмазными брызгами под веселый смех князя и дружинников: «Что, Полкашка, не нравится купель Божия, Иордань курская (либо трубчевская)? Знать, не быть тебе христианином, так и останешься навсегда в поганом роду басурманском».
Охотились и с птицами ловчими: соколами да кречетами, натасканными и на лебедя гордого, и на гуся серого, и на утицу малую. Тут уж и князь, и дружина его хоробрая только зрители да наблюдатели. Тут на первое место выходит либо бродник какой княжий, либо ловчий, умеющие обращаться с грозными птицами, которых надо сначала изловить, приручить, потом на дичь натаскать.
Самому князю этим заниматься некогда — других дел, более важных, невпроворот. Вот и занимаются специальные людишки, к тому имеющие умение.