Меч князя Буй-тура
Шрифт:
— Принесите меч князя, — приказал нукерам Роман Казич и, подманив движением пальца одного из них поближе к себе, что-то тихо сказал ему — по-видимому, сообщил место, где находился меч.
После этого оба нукера, поклонившись в знак повиновения и исполнения, покинули шатер, а через некоторое время вернулись уже с мечом.
— Твой? — вскинув голову, усмешливо спросил хан, явно знавший, что принесенный меч принадлежит князю.
— Мой, — приглядевшись к мечу, молвил с явным удивлением Всеволод, ибо принесенный воинами меч был действительно его. — Удивительно даже, что сохранился… Правда, весь иззубренный… то о шеломы ваши харалужные, от готов, авар да хазар доставшиеся.
— Раз твой, то бери и клянись.
Всеволод взял из рук половецкого воина свой меч. Длань десницы, почувствовав такую привычную, почти родную, шероховатость и ребристость рукояти, невесомую тяжесть разящего клинка, напряглась… Оживая, задрожали невидимой дрожью, забугрились под рукавами рубахи мышцы. Понятный только вою потек по раменам зуд, заставляя их автоматически идти на разворот, для замаха…
— Кинязь, не балуй, — чутьем опытного воина определил хан состояние пленника. — Не балуй, — повторил он. — Лучше произнеси клятву.
— Фу! — выдохнул, остывая и обмякая, курский князь. — Право, наваждение какое-то…
— Это не наваждение, — изрек хан значительно. — Это дух настоящего воина в тебе говорит. Не у всех есть этот дух, а у тебя, кинязь, имеется.
— Тебе, хан, виднее, — отозвался, остывая, Всеволод.
Перехватив меч за лезвие, он произнес клятву, обязуясь до уплаты выкупа за последнего своего дружинника, а также и за себя не пытаться совершить побег.
— Вот и хорошо, — сверкнул очами хан. — Вот и хорошо. Теперь верни меч моему вою.
Один из нукеров, повинуясь взгляду хана, протянул руку за мечом, но Всеволод отдернул меч к себе:
— Как же, хан, я отдам его, если на нем клятва свершена. Отдавая меч, я отдам с ним и клятву свою, — нашелся он в мгновение ока. — Так, мудрый хан, я с себя клятву сниму и передам ее тому, у кого будет мой меч, а сам стану волен делать… что угодно.
— Хитришь, хитришь, кинязь, — усмехнулся хан Роман, возможно, частично разгадав замысел Всеволода оставить меч при себе, а, возможно, и по присущей всем степнякам недоверчивости. — Да бог с тобой, оставляй меч, мне твоего слова клятвы достаточно, а еще и ножны к нему возьми. Принеси ножны, — повелел ближайшему нукеру. — А то клинок без ножен, что камень без огранки либо женка без мужа — и драгоценен, да не совсем… с некоторым изъяном. А нам изъян ни к чему. Верно говорю?
— Верно.
— Хитрый ты, кинязь-батыр, — проявил показное добродушие хан. — Ой, хитрый. Меч выморочил. Теперь, может, и шелом свой золотой попросишь.
— Шелом пока ни к чему. Попозже выкуплю…
Решив, что дело улажено так, как желалось, хан Роман, разом подобревший и повеселевший — даже взгляд его прищуренных очей помаслянел — приказал своим слугам учинить достархан — пир, на который были созваны ближайшие родственники и лучшие воины. Потом, подобрев окончательно, поведал то немногое, что знал о побеге Игоря, которому помог половец Овлур, крестник Игорев.
— А что ж стража? — спросил Всеволод хана Романа по ходу рассказа. — Как допустила? Или тоже в сговоре была?
— Стража была опоена кумысом. Уснула. Проспала!
— Вот как!
— Больше не проспит… Казнена. Бескровно. Придушена. Другим в назидание, чтобы повадно не было спать тогда, когда надо было бодрствовать. Согласен?
— Согласен.
Сбылось то, о чем лишь думалось: из разговора с ханом было узнано достаточно.
Во время пира принародно было объявлено о клятве, данной Всеволодом не бежать из плена, и о том, что отныне Всеволод Святославич не просто пленник, а и личный и почетный гость хана. Поэтому обида князю — это обида хану. В знак того, что ханское слово понятно, пирующие цокали языками, кивали кудластыми головами, гладили бороды жирными руками.
После пира урядились о том, что в Курскую землю за выкупом для первых княжеских кметей и дружинников идет вместе с ханскими посланцами Всеволодов сотник Ярмил Лыко.
— Увидишь княгиню Ольгу Глебовну, поклонись ей поясно от меня, — наставлял курский и трубчевский князь Ярмила, — скажи, что жив и здрав. Обо мне пусть не тужит — могло быть и хуже, да Бог милостив… Пусть озаботится полонным сбором — для выкупа несчастного воинства русского. За тебя пусть сразу же выкуп отдаст — от тебя свободного проку куда более будет. Потом вместе пошукайте еще по градам и вотчинам, особенно боярским — бояре народ прижимистый, запасливый, у них завсегда много чего есть… — А еще надо как можно больше пленных половцев отыскать, чтобы не гривнами да кунами, а ими обмен производить. Я с ханом о том договорюсь… — После небольшой паузы добавил: — Передай княгине, чтобы из охочих людей хоть малую дружину да собрала бы — княжество надо оберегать… и от друзей и от недругов. Алкающих поживиться за чужой счет всегда хватает, а сейчас, когда нет князя, тем паче — пояснил тихо, заглянув сотнику в очи, чтобы убедиться, понял ли тот всю остроту наказа. Не удержавшись, переспросил: — Ты все понял, сотник?
— Все понял! Все исполню, как велишь, батюшка-князь, — в предчувствии скорой свободы со слезами на глазах пообещал сотник Ярмил.
Еще час назад он и думать не мог об освобождении, а теперь приодетый мало-мальски для дальней дороги — хан Роман повелел выдать ему старенькую одежонку — готовился к отправлению в край родной.
— Все исполню.
— Тогда с Богом! — Князь осенил сотника крестным знаменем.
Вскоре небольшая кавалькада всадников, среди которых был и сотник-полонянин Ярмил, неспешной рысью тронулась из вежи Романа Каича, держа путь на полуночную сторону. Всеволод Святославич, взойдя на холмик, долго провожал эту кавалькаду взором, до тех пор, пока дрожащее марево окоема не скрыло ее.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Курская и трубчевская княгиня Ольга Глебовна, как проводила любимого супруга в солнечные апрельские дни из Трубчевска в Курск и далее, в Поле, на встречу с братом и племянниками, идущими другим путем-дорогой, так сама вскоре и засобиралась в этот град. Чтобы, находясь в Курске, быть поближе к милому князю. Чтобы с малыми детьми да молитвами ожидать его возвращения из похода.
«Оставайся, голубушка, в Трубчевске, — не раз советовал Всеволод Святославич заботливо, перед тем как уйти с дружиною в Степь. — Мне за тебя, радость моя, и сынов малых так спокойнее будет. Курск-то окраинный град, на порубежье со Степью стоит. И тут всякое случиться может…»
«Нет, любимый мой, — мягко отказывала она супругу, — здесь не останусь, буду в Курске дожидаться твоего возвращения. Из Курска на сотню верст, а то и более, ближе к тебе буду. А чтобы думы обо мне тебе душу не тревожили, не бередили, как дожди землю в непогоду, обещаю оберегаться. Не только курский детинец с запертыми вратами держать, но и весь град. За стражей лично следить буду — не забалует. К тому же Курск — крепкий град: ты же его укреплял! А до тебя — батюшка твой и братец Олег покойный. Царство небесное им, — перекрестилась мелким крестом. — А еще твои куряне, как сам говорил, народ верный, бывалый, с рождения к ратному делу привычен. Не пропаду».