Меч князя Буй-тура
Шрифт:
«Если князя-союзника изрубили, не чихнув, то о князе-пленнике и речи вести не стоит… Срубят буйную головушку — и глазом не моргнут. Однако чему бывать, того не миновать! — решил Всеволод Святославич, следуя за посыльным. — Это трус умирает многажды, а храбрец — только раз».
Стражи с посыльным провели князя Всеволода через стан к шатру хана. Встречавшиеся по пути половцы смотрели на русского пленного князя уже не с интересом, как прежде, а с явной неприязнью и с едва скрываемым желанием тут же наброситься на него и изрубить безоружного. Источаемая ими злоба и угроза не только читалась в их взглядах, но ею, казалось, был пропитан даже воздух. Вздохнешь поглубже — и можно задохнуться.
«Не соврали бабы: изрядно перепало степным разбойникам в Русской земле. Зело обозлены… Знать, так «хлебосольно» встречены были, что до сей поры им икается, — подумал князь, следуя с гордо поднятой главой, возможно в последний раз по стану половцев. — И то верно: не зная броду, не суйся в воду. Вы же сунулись — и получили по мордасам. Как, впрочем, и мы с братией…» — неожиданно для самого себя сделал он вывод.
Над ханским шатром вновь был высоко приподнят бунчук — высокий деревянный шест, искусно украшенный резьбой и обвитый цветными лентами, с конским хвостом на верхушке. Это означало: хан в стане.
Возле шатра стояло с десяток молодых нукеров — почетный караул. Неподалеку, у коновязи, находилось несколько оседланных лошадей вороной масти, самой любимой ханом — на случай какой-либо надобности или неожиданности.
Посланец хана, сделав знак рукой остановиться, первым вошел в шатер, чтобы доложить об исполнении ханской воли. Вернувшись, опять же жестом показал, чтобы Всеволод следовал за ним. Всеволодова стража молча осталась у шатра.
«Какой порядок! — отметил Всеволод, ступая за полог шатра. — Даже единым словом, жук их лягни, божья коровка забодай, не перебросились с нукерами».
Даже находясь в плену, князь нет-нет, да и произносил, чаще всего мысленно, присказку своего воеводы Любомира, невесть где тем подслушанную и перенятую. У воеводы была и другая присказка, которую, как правило, он произносил в сердцах: «Перун тя зашиби!» Но эта не легла на сердце курского князя: Перун хоть и отвергнутый и свергнутый бог, но все же бог, а с богами шутить не стоит. Но шутливая: «жук лягни, божья коровка забодай» — вызывала лишь улыбку.
Хан Роман Каич восседал в невысоком кресле, украшенном золотом и костяной резьбой. На нем был легкий парчовый узорчатый халат, темного цвета шелковые штаны, заправленные в мягкие, с тонкими каблуками и высокими голенищами, облегающими ноги, сапоги. Ханские руки покоились на подлокотниках кресла; на многих перстах его видны были кольца с драгоценными камнями — перстни. Два факела, установленные по бокам ханского кресла, освещали тусклым светом внутренность шатра и хана. Будь на дворе зима или осень, в шатре бы, в специальной жаровне, билось бы пламя костра, освещая и обогревая шатер. Но летом тепла было и так с избытком, а для освещения хватало и света двух потрескивающих и изрядно чадящих факелов.
Загорелый под степным солнцем, выдубленный сотнями ветров скуластый лик хана Романа был уже морщинист и темен, но еще темней были его слегка раскосые очи, порой превращавшиеся в узкие щелочки. Даже на расстоянии было видно, как жестки у хана рыжеватые власы, выбивавшиеся из-под шапки, отороченной мехом соболя. Брады, в отличие от Всеволода, лик которого украшала небольшая окладистая, слегка курчавившаяся темно-русая бородка, хан не имел. И его подбородок был гол, как колено ребенка. Зато темные, возможно, рыжие, как и волосы на голове, усики тонкими струйками сбегали от уголков рта до конца подбородка и даже ниже, окаймляя и оттеняя подбородок, делая его выпуклей и увесистей. Что же касается возраста хана, то он был немногим старше Всеволода, лет так на десять-пятнадцать.
«Ишь вырядился, — сразу же разгадал ханский замысел князь: даже разницей в одеянии хочет унизить пленника. — Только блеском парчи, драгоценных каменьев-лалов, серебра и золота не затмить духа воина, даже если воин и в простой холщовой рубахе, и свободы лишен».
Ни лавки, ни какого-либо иного сиденьица в ханском шатре не было. Поэтому князь Всеволод, войдя в шатер, вынужден был стоять. Хан, зачем-то прищурившись, молча взирал на князя. Молчал и князь Всеволод, взирая на хана.
— Как поживаешь, кинязь-батыр? — наконец молвил хан, первым нарушив не только молчание, но и бесшумную борьбу очей, скрещивающих невидимые мечи. — Не было ли обид от людей моих, пока я земли ваши за обиды ваши конем топтал? — Не удержался хан от язвенного укола русского князя упоминанием о «топтании» северских земель.
— Живалось, хан, временами и лучше. А так ничего… живу — хлеб жую… Но был бы в воле — гулял бы в поле! — усмехнулся с грустной иронией Всеволод. — А вот то, хан, кто кому сколько обид и каких причинил, еще надо посчитать. — Голос курского князя стал тверд как булат. — Вот ты молвишь, что мы, князья русские, обиды вам, половцам, причинили, а я же считаю, что это вы, ханы половецкие, нам, русским людям, обиды причинили… И немалые!
— Потому, видать, ты с братом да племянниками и отправился в поход? — ухмыльнулся хан, и его тонкие усики зашевелились как ужики, а очи превратились в узкие щелочки, словно он прицеливался выстрелить из лука. — Чтобы, значит, счет обид уменьшить…
— Возможно, что и так, — ответил твердо Всеволод, огладив дланью бороду. Терять ему было нечего, и он решил «рубить» правду-матку. — Желая вернуть роду нашему Тмутаракань, отошедшую после деда моего, Олега Святославича, в половецкое владение рода Осолука, я с братом и племянниками, конечно же, хотел и счет обидам нашим уменьшить, и справедливость восстановить. А как по иному-то?..
— Так это вы Тмутаракань промыслить решили? — хмыкнул хан, по-видимому, что-то сопоставляя в уме. — А разве не у вас говорят, «что с возу упало, то пропало»? Ведь дед ваш, кинязь Олег, уступил ее хану Осолуку, когда Чернигов у Мономаха отбирал. Кажется, — еще заметнее наморщил хан свое загорелое чело, — то было в 1094 году по рождеству Христову… Не так ли?..
Всеволод подивился: хан Роман Каич интересовался не только жизнью своих родов и колен, но и летописью родов русских князей. Однако виду не подал, лишь переминаясь, переступил с ноги на ногу.
— Я не слышал, чтобы дед мой отдавал тестю своему, хану Осолуку, Тмутаракань. Но если это было и так, как молвишь ты, хан, то, надо полагать, временно… — пояснил Всеволод тихо, но твердо. — Иначе как же он, находясь в Чернигове, мог передать Тмутаракань младшему брату своему Ярославу Святославичу, детей которого уже вы, половцы без всякого ряду и укладу, выбили из града и княжества, лишив тем самым наш род наших владений у синя моря. Разве нам, Ольговичам, не обида? Обида. Вот мы с братией и хотели свое вернуть себе, пусть и силой оружия… А не злато и серебро, не полон у вас искали. Разве это не справедливо?
— Возможно, что и справедливо, — как бы согласился хан, но тут же ехидно заметил: — Только скажи мне, кинязь-батыр, зачем же, ища Тмутаракань, разбили вы орду хана Карачума у речки Сюурлий, да всю худобину там побрали вместе с полоном и златом? А?!
— А что нам было делать, когда Карачум с воинами своими встал на нашем пути? Не поясно же ему кланяться… Вот и сразились. И победили в честном бою. А победителю, как известно, достается все: и одежда-худоба, и головы, и животы. Вы, половцы, победив нас, с нас также все содрали: и бронь, и одежду, и княжеское корзно, — уколол князь хана, возможно, даже не желая того: само собой получилось. — Только наши вои все это: и узорочье, и кожухи, и епанчицы, и иное прочее, добытое в бою — не жалея, побросали в топь, когда путь себе торили.