Меч мертвых
Шрифт:
– Иные пробовали, да за собственные головы убоялись, – сказал он наконец.
Куделька ответила:
– Я тоже чувствую, что сожгло тебя неспроста. Но это не проклятие и не порча…
– Перунова молния упала в день наречения имени, – тихо, чтобы слышала только она, проговорил варяг, и Куделька неисповедимым образом поняла: он ей не расскажет всего, но и столь малого не доводилось узнать никому, никогда. – Я отмечен. Кое-что должно случиться прежде, чем знак будет снят.
– Но ты свет-то хоть видишь? – с надеждой спросила она.
– Иногда. Очень слабо, как красный туман. Когда гляжу прямо на солнце…
Крапива спала и чувствовала, как её осторожно, бережно гладят по голове. Прикосновение не нарушало сна, наоборот, наполняло его радужным светом, не давало ему стать чёрным, пустым и бездонным. Спящая девушка подумала о Лютомире, и Лютомир улыбнулся на прощание, отпуская её. Крапива улыбнулась в ответ. Искра, сидевший подле неё, увидел эту улыбку и сам ощутил, как в сердце робко запела, зазвенела доселе молчавшая струнка…
Харальд в который раз вытащил из ножен меч и стал его чистить, проверяя, нет ли где ржавчины. Это был не его боевой меч, привезённый с Селунда, – тот подевался неизвестно куда, отнятый неведомыми врагами. Но человек, спасший Харальда, положил ему в лодку очень неплохое оружие, принадлежавшее молодому словенскому воину. Такие мечи на всём Севере делали из прутков железа и стали, скрученных и прокованных вместе, а потом ещё и протравленных, чтобы на длинном клинке переливался красивый серый узор и меч казался плетёным. Харальд гладил дол и лезвия чистой тряпочкой, прикасался руками. Меч был отменно ухожен, однако о новоприобретённом оружии следует почаще заботиться, чтобы оно скорее привыкло к новой руке и не подвело в битве, не отказалось служить…
И пока он сидел так и возился с мечом (чтобы не смотреть на Кудельку со Страхиней, шептавшихся в трёх шагах от него), из глубин памяти всплыло видение, от которого едва обсохшую спину молодого датчанина заново оросил пот.
– Искра!.. – позвал он. И когда новогородец встревоженно повернулся к нему, Харальд, волнуясь, сказал: – Бусы!
Голос у него при этом был такой, что Крапива, проснувшись, вскинулась на локтях.
– Какие бусы?.. – нахмурился Искра.
– Красно-жёлтые. – Харальд даже заикался, мешая датские слова со словенскими. – На чьей-то руке. Я видел их на поляне, когда нидинги советовались, не добить ли меня! А где видел их ты?
– Я?..
– Ты только и говорил о них, когда бредил. Ярл, что потом убил Торгейра в поединке, приходил ещё, свои похожие хотел тебе дать, чтобы ты в горячке не умер…
– Да вроде что-то… Нет. – Искра пристыженно отвёл взгляд. – Не помню…
Куделька была тут как тут – опустилась перед ним на колени, взяла его руки в свои:
– Как это не помнишь? Ну-ка, посмотри мне в глаза!
Искра нерешительно посмотрел в ясные серые родники… И внезапно, даже не успев испугаться, погрузился в них, утонул и поплыл. Снова закружились белые хвосты летящего снега, понеслись по непрочному болотному льду, раскачивая сухие рогозы. Мгновение шло за мгновением, но теперь память Искры не сопротивлялась, не пыталась таить всё предшествовавшее слепящему удару стрелы. Рана отболела и зажила; теперь можно было просто смотреть…
И Искра увидел. Разорвались зыбкие полотна метели, открыли взгляду островное становище за кольцом чёрной воды. И плот, медленно двигавшийся по тяжёлой зимней воде. А на плоту стоял человек. Рослый человек в короткой волчьей шубе и меховой шапке, надвинутой низко, не усмотришь лица. Но на руке у него… свесившись с запястья на толстую кожаную рукавицу…
Только Искрины рысьи глаза, умевшие различить семь звёзд небесных там, где прочие люди видели всего одну, – только его глаза могли углядеть красные зёрна сердолика, перемежавшиеся жёлтыми горошинами янтаря.
Страшное предположение заставило Искру взмокнуть не хуже, чем прежде – Харальда. Его затрясло. Он обвёл взглядом сгрудившихся, смотревших походников и очень тихо сказал:
– Неужто, побратим, мы с тобой подумали на одного и того же человека…
Островок, где стояла одинокая избушка Болдыревой то ли жены, то ли не жены, казался перенесённым в болотный разлив из какого-то другого, гораздо более радостного и светлого мира. Может быть, так казалось ещё оттого, что наконец-то проглянуло солнце и островок словно красовался, позволяя себя рассмотреть, – высокий, поросший крепкими кряжистыми деревьями, вдоль края воды – большие, сейчас почти скрывшиеся валуны. И выстроена на нём была не землянка, не вросшее в землю низенькое зимовье, – настоящая, хотя и очень небольшая изба. А нужен ли большой дом всего-то для двоих человек? Для молодой женщины и седовласого старика. Внучки и деда.
Затаившиеся походники видели через неширокий пролив, как старик вышел наружу и, опираясь на клюку, отправился проведать грядки, устроенные на полуденном склоне. Их, конечно, ещё рано было копать, но старинушке хотелось пройтись, размять скрипучие косточки. Он долго топтался вдоль грядок туда и сюда, поправлял что-то когда клюкой, когда и ногой в добротном, не пропускающем воды берестяном лапте. Потом вернулся к избушке, остановился возле искусно сложенной поленницы и стал вынимать из неё поленья для печки. Возле старика вертелась большая пушистая лайка, но шестеро приблизились с подветренной стороны, и пёс не беспокоился.
Тут снова открылась дверь, и на пороге появилась женщина. Избушка была поставлена с толком, солнце светило прямо на крылечко, и женщине не было холодно в одной рубахе и понёве, подоткнутой для удобства «кульком». Она держала в руках большую деревянную ложку, которую и подала старику: попробуй, мол, дед, хороша ли получилась уха.
– Спасибо, Милавушка, – поблагодарил тот.
Женщина не торопилась назад в тёмную избу. Стояла на крылечке, смотрела из-под руки вдаль, за разлив. Словно ожидала кого-то с той стороны. Черноухий пёс ластился к ней, привставал на задние лапы: а мне ничего вкусненького не припасла?..