Меч на ладонях
Шрифт:
Для дружины и гостей баронессы, а также рядовых мастеров цехов накрыли столы перед ратушей. Стража обнесла это место небольшим заборчиком и следила, чтобы местный сброд не пробовал втиснуться за столы для избранных.
Ближе к вечеру баронесса напомнила всем присутствовавшим на трапезе, что в воскресенье она будет принимать вассальную клятву у города. За всех жителей будут клясться два десятка наиболее видных жителей и оба ее вассала из числа рыцарей.
Бургомистр очень расстроился, услыхав о сроках. После речи госпожи он начал просить ее перенести попозже день присяги, с тем чтобы город смог приготовить соответствующие подарки своей новой госпоже. Заинтригованная баронесса легкомысленно согласилась, чем вызвала очередную мину недовольства на лице благородного Артуро.
Закончилось народное гулянье только с заходом солнца.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
Милан гудел. На пересечениях улочек собирались кумушки и служанки, жарко обсуждавшие последние новости. Степенные отцы семейств предпочитали многочисленные харчевни с прошлогодним вином и всеведущими стражниками архиепископа, всегда готовыми на халяву посидеть в кампании, чтобы за очередной кружкой задумчиво жевать губами на вопросы и загадочно закатывать глаза. Что те, что другие сходились в одном: быть военному походу. Архиепископ потребовал у города выделить пятьсот человек ополчения, к его замку уже неделю съезжались вассалы Милана со своими копьями, а то и целыми баннерами [153] , а это могло значить только одно…
153
Баннер – знамя, здесь обозначает несколько рыцарских копий, призванных своим сюзереном для военных действий или службы его собственному сюзерену.
Благородные рыцари заполнили рынки, прицениваясь в многочисленных лавках к знаменитому миланскому оружию, заигрывали в церквах с привлекательными горожанками, чем провоцировали появление в головах их мамаш грандиозных матримониальных планов, но старательно избегали разговоров о том, против кого собирает армию архиепископ. Возможно, не знали сами, возможно, имели строгое предписание.
Самого владыку города никто не видел уже почти три месяца. Он предпочитал жить в своем палаццо и на люди упорно не показывался. Даже традиционную воскресную службу в соборе служили прелаты из его окружения, но без его участия. Кое-кто поговаривал, что старый священнослужитель болен, кто-то заявлял, что его полностью занимает новая пассия, с которой, мол, он и заперся во дворце. Но только немногие подозревали об истинных причинах отсутствия господина.
Хозяин Милана страдал странной почечной болезнью. Занемог он почти пять лет назад и поначалу даже не обращался к врачевателям, предпочитая глушить тогда еще редкие приступы боли вином и разгулами. Когда же рези стали частыми и непереносимыми, выяснилось, что против его заболевания здешние медики не могут предложить ничего стоящего. Он по очереди пускал себе кровь, ел пилюли, изготовленные магистрами врачевания Турина и Милана, принимал притирания мавританских врачей, выписанных из Кордобы. Но становилось только хуже. За год архиепископ спал с лица, похудел, стал вспыльчив и гневлив, чем вызвал активное обсуждение потенциальных преемников на этот сладкий пост среди сановников курии в Риме. Так продолжалось еще год, и большинство жителей Милана уже перебирало в умах претендентов на архиепископскую митру, пока некий неприметный врачеватель из далекой Антиохии не предложил домину [154] свои услуги.
154
Домину – здесь: господину.
Стоили они не очень дорого и, в отличие от предшественников, дали потрясающий эффект. Правда, все сеансы лечения проходили за закрытыми дверями. Некоторые из слуг потом утверждали, что приехавшие с целителем помощники тоже находились в том же помещении, и из комнат явно неслись какие-то песнопения. Но эти знатоки быстро исчезли сначала из палаццо, а потом и из Милана, а выздоровевший господин снова появился на людях. Здоровым, сияющим и с абсолютно новыми идеями.
С тех пор в городе началось то, что в цивилизованных странах через века будет называться терпимостью и ренессансом, но сейчас, в нынешнем католическом мире, считалось распущенностью и вседозволенностью. Появились служители неизвестных и малоизвестных богов, которые в частых теологических спорах пытались отстоять свои бредовые мировоззрения. Толстые раввины в открытую спорили с «выбритыми тонзурами» о текстах Ветхого Завета, белые чалмы имамов начали мелькать за пределами мусульманского квартала, а толстые персы, но ночам все еще сжигавшие на жертвенниках свои подношения, требовали не хоронить своих сородичей, а оставлять их завернутыми в саван на крыше специально купленной башни. В городе открылись бордели, куда все чаще стали заглядывать состоятельные мужчины. Откуда-то откопали старые языческие праздники эллинов и римлян, на которых царили разнузданность и похоть.
Как и следовало ожидать, все эти изменения вызвали ропот среди тех служителей церкви, которые еще помнили, зачем они должны приходить в храмы. Но стараниями архиепископа и его новых слуг, которые появились вокруг него, эти старые мастодонты веры понемногу исчезали, уезжая в отдаленные села и возвращаясь в монастыри. Их места занимали жизнелюбивые широкоплечие молодчики, которые даже в течение воскресной мессы умудрялись отпускать шуточки и время от времени забывали слова молитв. О соблюдении таких архаичных «привычек», как целибат и пост, начали понемногу забывать.
Зато в город повалили купцы. Мавры, византийцы, языческие берберы и магометане, армяне и патлатые иудеи раскупали пустеющие дома бывших священников, создавая новые купеческие кварталы. Все чаще на рынках города можно было слышать чужую речь. Город богател.
Так продолжалось почти три года.
Год назад архиепископ самолично присутствовал на открытии в городе первой синагоги. Вечером того же дня Милан охватило народное восстание. Требования мятежников были просты: соблюдение требований церкви, изгнание язычников и жиревших на глазах христопродавцев, возвращение старых свобод. Архиепископ Габриэле Барбизан управился с бунтом за два дня. Зачинщиков повесили на воротах, у мятежных цехов кожевников и оружейников отобрали вымпелы и права собирать цеховое ополчение, дома нескольких особо рьяно радевших за чистоту веры граждан экспроприировали в пользу епископства. На том и остановились.
А через месяц было еще одно восстание. Началось оно за пределами Милана, но быстро докатилось до города и получило горячую поддержку на его окраинах. Все те же требования, все та же реакция, но на этот раз Барбизан был еще более быстр и жесток: все участники и подстрекатели были сожжены, селения, поддержавшие мятеж, сровнены с землей, места, на которых они стояли, посыпаны солью, дабы там и трава не росла.
С тех пор любви между господином миланским и его народом было мало. Чтобы вернуть деньги, потраченные на наемников, архиепископ поднял налоги. Народ же вспомнил о пяти бастардах немолодого Габриэле, два из которых уже получили в свои владения маноры из церковных земель, а один стал настоятелем монастыря в двадцать три года. Вспомнили и проданные Генуе деревни у моря, золотую карету, любовь к иностранцам и заводских рысаков, выписанных из Германии.
Бузу Барбизан держал в узде, приняв на службу к себе сразу пятьдесят норманнов и набрав в гвардию две сотни лучников из Центральной Италии. Землякам он доверять перестал. Те платили ему тем же. По городу ползли слухи о странностях, которые происходят под крышей городского палаццо Барбизана, об участившихся исчезновениях малых детей, о странной молодости, которая ни к кому не приходит просто так.
Архиепископу нужно было что-то делать…
…Человек в кресле лениво затянулся. Кальян приятно булькнул, и облако ароматного сладковатого дыма поползло из ноздрей к потолку. Руку приятно грел золотой кубок со сладковатым вином, приправленным медом и специями. На столе в свете камина поблескивали сахарные бока арабских сладостей, уютно лежавших в серебряной чаше старинной римской работы.
Глаза у человека полузакрыты, дыхание замедленно. Тяжелая ткань халата облегает тело. Теплый пелиссон за ненадобностью отброшен в угол на ковер.
Короткое покашливание вывело его из состояния полусна.
– Что с нашей задачей, мастер? – Сидевший напротив темноволосый человек со странными миндалевидными глазами не спеша тянул вино из маленького хрустального кубка венецианской работы.
Человек в кресле отмахнулся. Говорить ему не хотелось, но спрашивал тот, кому было нельзя не ответить.