Меч Вайу
Шрифт:
Вдруг, кинув взгляд за спину Тимна, резко и повелительно приказал:
– Сиди и не двигайся! Не оборачивайся!
И засвистел тонко, тягуче. Затем быстро вскочил на ноги и куда-то ушел. Через некоторое время старик возвратился и слегка виноватым голосом сказал:
– Ты уж не обижайся на меня. Это были… мои подопечные. Тебе пока не нужно их видеть. Вот окрепнешь, тогда… И главное – ничего не бойся. Но без меня никуда не ходи, будь около шалаша.
А мне нужно сети проверить. Я скоро вернусь…
Уже больше недели жил Тимн у старика. Рана затягивалась быстро, но сказывалась потеря крови – иногда не хватало сил пройти десяток шагов по тропинке: в глазах темнело, сердце колотилось в груди, словно маленький молоточек о наковальню, быстро и гулко; обильный пот крупными каплями орошал лоб, поташнивало. Старик поил его своими снадобьями по три-четыре раза на день, втирал в тело какие-то мази, заставлял дышать приторным паром отваров, но слабость не оставляла тело кузнеца. Временами им овладевало полное безразличие, и он днями лежал в шалаше. Тимн отказывался от пищи, и даже заставить его пить целебные настои старику стоило большого труда.
Старик подолгу сидел рядом, внимательно наблюдая за ним, но попыток вывести его из этого состояния не делал; то ли не мог, то ли не находил нужным.
Как-то под вечер он куда-то исчез и возвратился, когда солнце скрылось за горизонтом. Тимн, завидев его, невольно вздрогнул: одежда старика – длиннополый кафтан, сшитый из беличьих шкурок, и кожаные шаровары – была подпоясана змеиной шкурой, а лицо разрисовано белой и красной красками. На голову старик водрузил ярко начищенный бронзовый обруч; к нему крепились козьи рога, окрашенные в черный цвет.
Не говоря ни слова, старик подбросил в костер дров и несколько пучков сухой травы. Затем подошел к Тимну, раздел донага, подвел к костру и усадил на плоский камень. Тимн, вялый и послушный его воле, сидел безучастный ко всему: мимолетное возбуждение, вызванное странным нарядом старика, прошло, и тупое равнодушие снова овладело им. Тем временем старик, бормоча заклинания, поставил на костер большой глиняный горшок, налил в него воды и бросил несколько горстей желтого порошка; бурое облако окутало горшок, на миг притушив яркие языки пламени.
Жалобно заблеял черный козел, которого старик принес в жертву богам; отхлебнув глоток его крови из небольшой жертвенной чаши, старик дал выпить Тимну. Затем, макнув пальцы в кровь, он провел несколько полос на лбу и щеках кузнеца.
– Прими мою жертву, могущественная Апи! – голос старика взметнулся ввысь, к первым звездам. – Ты, матерь всего живого, будь милостива к своим детям…
Запахло паленой шерстью и горелым мясом – старик брызнул несколько капель крови в костер, бросил туда кусок козлиной шкуры и ломтик мяса.
– Подставь свои ладони, о мудрая и многоликая, забери боль нашу, исцели тело и душу сына своего. Мать матерей, не держи обиды на детей своих неразумных… – старик бросал в огонь зерна пшеницы и ячменя.
Костер разгорался. Пламя поднялось уже вровень со стариком, а он все ходил вокруг костра, выкрикивая заклинания и молитвы. Тимн сидел словно истукан, наблюдая за своим врачевателем. В голове у него шумело, мысли путались, он перестал ощущать даже боль. Изредка легкий ветерок подхватывал на лету снопы искр из костра, а то и горящий уголек, и швырял на обнаженного кузнеца, но он равнодушно смотрел на пятнышки ожогов и не пытался стряхнуть крохотные обжигающие светлячки. Старик все убыстрял движения; он, казалось, порхал, словно огромная сказочная птица, привязанная за крыло к невидимой нити внутри костра.
Неожиданно старик завел высоким, чуть надтреснутым голосом заунывную мелодию на незнакомом Тимну языке. Ее звуки то терялись в ночном мраке, окружавшем костер, то вдруг вырастали в огромное языкатое чудище, которое притаилось в огне и плевалось дымом и жаром.
Звуки исподволь проникали в сознание, лаская материнскими руками и вызывая видения далекого детства. Огрубевшая душа кузнеца, привыкшая к виду крови и жестокостям, таяла, словно воск в ясный летний день. Широкая беззаботная улыбка появилась на бородатом лице Тимна, и он, прикрыв глаза, принялся напевать древнюю песню сколотов, посвященную Гойтосиру [67] , мотив которой переплетался с песней старика.
67
Гойтосир – скифское божество, покровитель конников и стрел.
Вдруг голос старика оборвался на высокой ноте, и в обрушившейся на Тимна тишине послышалось леденящее душу и тело шипение. Оно окружало кузнеца со всех сторон, но сил подняться и вырваться из этого кольца у Тимна не было. Его тело словно срослось с камнем, где он сидел, а обезумевшие от ужасного видения глаза готовы были выскочить из орбит: на свет костра ползли огромные, в руку толщиной, змеи. Раздвоенные языки угрожающе шевелились, словно ощупывая что-то невидимое глазу, сверкающая в отблесках костра узорчатая кожа шуршала и бугрилась волнами, страшные своей неподвижностью глаза гадов злобно горели в темноте, словно капли расплавленного металла. Холодея от сознания своей беспомощности и беззащитности, Тимн услышал тонкий свист – змеи, медленно сжимая тугие кольца, поднимали плоские треугольные головы все выше и выше, иногда сплетаясь в замысловатые узлы, и неумолимо приближались к нему. Старик куда-то исчез, и только костер, постепенно угасая, бросал кровавые блики на эту страшную картину.
Вдруг неистовый вопль нарушил ночную тишину. Костер погас, и Тимн почувствовал, что проваливается в пустоту…
Проснулся кузнец («Какой кошмарный сон!» – сразу же вспомнил пляску змей и содрогнулся), когда солнце уже поднялось довольно высоко. Вскочил, прошелся – и подивился: тело было послушным и сильным, как прежде, ноги несли его без малейших усилий, голова была ясная, а сердце гнало кровь по жилам с такой силой, что, казалось, она вот-вот разорвет кожу и брызнет струей, если Тимн задумает присесть или полежать. Полной грудью вдыхая ароматный лесной воздух, кузнец быстро зашагал по лесной тропинке к Борисфену, он шумел совсем рядом, маня влажной прохладой.
Старика Тимн увидел, спускаясь с обрыва к берегу: тот сидел в крохотной утлой лодчонке неподалеку от берега и вытаскивал перемет. Крупные рыбины прыгали под ногами старика, изредка ухитряясь вывалиться за борт. Старик хмурился и беззлобно поругивал свою чересчур шуструю добычу, а особо крупных щук время от времени глушил ударами короткого весла по голове. На берегу, пританцовывая от нетерпения, прохаживался Хромуша – старик изредка отрывался от своих забот с переметом и швырял зверю одну-две рыбины, которые тот одним махом отправлял в пасть, блаженно щурясь при этом и с аппетитом причмокивая. Но насытить такую громадину было непросто, и медведь жалобно урчал и шлепал по воде лапами, стараясь обратить на себя внимание старика, а то и забредал в реку, но неглубоко.