Меченосцы
Шрифт:
— Эх, — сказал Мацько, — думал об этом и я.
— И что же надумали?
— Ничего не надумал, но должен сказать только то, что ведь мы живем в Польше и что у нас за насилие над девушкой полагается по закону ужасное наказание.
— Это хорошо, но за границу удрать нетрудно. Я знаю, что и Силезия — польская страна, а ведь там все князья друг с другом ссорятся и друг на друга нападают. Кабы не это, был бы милый мой папенька жив. Налезли уже туда немцы, и все они мутят и бесчинствуют, и если кто хочет скрыться у них, тот скроется. Конечно, легко бы я ни Чтану, ни Вильку не досталась, но меня беспокоят и братья. Не будет меня здесь — все будет мирно, а если я останусь в Згожелицах, то бог весть, что случится. Пойдут несчастья,
— Верно! Собачьи они дети, и Чтан, и Вильк, — поспешно согласился Мацько, — но все-таки на детей руки они не поднимут. Тьфу! Такую вещь разве только меченосец сделает.
— На детей руки они не поднимут, но в драке или, чего упаси Господи, во время пожара, все может случиться. Что тут толковать! Старая Сецехова любит моих братьев как родных детей; значит, уход за ними будет, и без меня им безопаснее, чем со мной.
— Может быть, — отвечал Мацько. Потом посмотрел на девушку:
— Так чего же ты хочешь?
А она отвечала, понизив голос:
— Возьмите меня с собой.
В ответ на эти слова Мацько, хотя ему уже нетрудно было догадаться, чем кончится разговор, все-таки крепко задумался, потом остановил коня и воскликнул:
— Побойся ты Бога, Ягенка!
А она опустила голову и ответила как бы с робостью и в то же время с печалью:
— Что до меня, я лучше буду говорить откровенно, чем скрытничать. И Глава, и вы говорите, что Збышко никогда уже не найдет ту, а чех думает еще того хуже. Бог свидетель, я не желаю ей никакого зла. Да хранит и защищает ее, несчастную, Матерь Божья. Милее она была Збышке, чем я, ну, и ничего тут не поделаешь. Такая моя судьба. Но пока Збышко ее не отыщет или если, как вы думаете, он ее не найдет никогда, то… то…
— То что? — спросил Мацько, видя, что девушка все больше и больше смущается.
— То я не хочу выходить ни за Чтана, ни за Вилька, ни за кого бы то ни было.
Мацько вздохнул с облегчением.
— Я думал, ты уж его забыла, — сказал он.
А она еще грустнее ответила:
— Эх, где там!..
— Так чего же ты хочешь? Как же я возьму тебя к меченосцам?
— Необязательно к меченосцам. Теперь я хотела бы поехать к аббату, который лежит в Серадзи больной. Там возле него нет ни единой доброй души, потому что шпильманы небось больше глядят на бутылку, чем на него, а ведь он мой крестный и благодетель. Да если бы он даже здоров был, так и тогда я искала бы у него покровительства, потому что люди его боятся.
— Я спорить не буду, — сказал Мацько, который в сущности рад был решению Ягенки: хорошо зная меченосцев, он был глубоко уверен, что Дануся из ихних рук живая не выйдет. — Но я тебе только то скажу, что в дороге с девкой страсть как много хлопот.
— Может быть, с другими, да не со мной. Не сражалась я до сих пор никогда, но не в диковину мне из арбалета стрелять и переносить труды на охоте. Коли надо, так надо, этого вы не бойтесь. Возьму я одежду Яськи, на голову сетку надену, привяжу кинжал и поеду. Ясько, хоть и моложе меня, а ни на волос не меньше, а лицом так на меня похож, что, бывало, когда мы рядились на Масленице, так и папенька покойник не мог сказать, где он, а где я… Вот увидите, что не узнает меня ни аббат, ни кто другой…
— Ни Збышко?
— Если я его увижу…
Мацько с минуту подумал, потом вдруг улыбнулся и сказал:
— А ведь Вильк из Бжозовой и Чтан из Рогова взбесятся.
— А пусть себе взбесятся. Хуже то, что они, пожалуй, за нами поедут.
— Ну, этого ты не бойся.
Так разговаривая, доехали они до Кшесни. В костеле был и старый Вильк из Бжозовой, время от времени бросавший мрачные взгляды на Мацьку, но тот не обращал на это внимания. И он с легким сердцем после обедни поехал с Ягенкой домой. Но когда на перекрестке они простились друг с другом и когда Мацько один очутился в Богданце, в голову ему стали приходить не столь веселые мысли. Он понимал, что в случае отъезда Ягенки, действительно, ничто не угрожает ни Згожелицам, ни ее родным. "За девкой бы лезли, — говорил он себе, — это другое дело, а на сирот и на их добро руки не подымут, потому что покроют себя страшным позором, и всякий пойдет тогда против них, как против настоящих волков. Но Богданец останется на милость Божью… Границы нарушат, стада захватят, крестьян переманят… Бог даст, вернусь — тогда отобью, на суд вызову, потому что за нас не один кулак, а и закон… Только когда я вернусь и вернусь ли?… Страсть, как они на меня обозлились, что я их к девке не подпускаю, а когда она уедет со мной, еще того пуще засвирепеют". И стало ему грустно, потому что он уже расхозяйничался в Богданце как следует, а теперь был уверен, что, когда вернется, снова застанет запущение и разруху.
"Ну, надо же что-нибудь сделать", — подумал он.
А после обеда велел оседлать коня, сел на него и поехал прямо в Бжозовую.
Приехал он туда уже в сумерки. Старый Вильк сидел в передней комнате за жбаном меда, а молодой, избитый Чтаном, лежал на покрытой шкурами скамье и тоже пил. Мацько неожиданно вошел в комнату и остановился на пороге, с суровым лицом, высокий, худой, без панциря, но с крепким кинжалом на боку; они тотчас узнали его, потому что на лицо падал свет огня, и в первую минуту и отец, и сын стремительно вскочили на ноги, подбежали к стенам и схватились за оружие, какое попалось под руку.
Но старый воин, как свои пять пальцев знающий людей и обычаи, нисколько не смутился, не прикоснулся рукой к кинжалу, только уперся рукой в бок и спокойным голосом, в котором слегка дрожала насмешка, сказал:
— Как? Таково-то шляхетское гостеприимство в Бжозовой?
От этих слов у них разом опустились руки, старик со звоном выронил на землю меч, молодой — копье, и они стали, вытянув головы к Мацьке, с лицами еще злыми, но уже удивленными, сконфуженными.
Мацько же усмехнулся и сказал:
— Слава Господу Богу Иисусу Христу.
— Во веки веков.
— И святому Георгию.
— Мы ему служим.
— Приехал я по-соседски, по-хорошему.
— И мы по-хорошему встречаем тебя. Особа гостя священна.
Тут старый Вильк подбежал к Мацьке, а за стариком и молодой, и оба они стали жать ему руку, а потом усадили к столу, на почетное место. Мигом подбросили в камин дров, накрыли на стол, поставили полные миски еды, кувшины с пивом, жбан меду, и все стали есть и пить. Молодой Вильк время от времени бросал на Мацьку пристальные взгляды, в которых уважение к гостю силилось победить ненависть к человеку, но угощал его так старательно, что даже побледнел от усталости, потому что был ранен и не имел в себе обычной силы. И отца, и сына мучило любопытство, зачем приехал Мацько, но ни один ни о чем его не расспрашивал, ожидая, когда тот сам заговорит.
Мацько же, как человек, знающий обычаи, хвалил кушанья, напитки и гостеприимство, и тогда, когда хорошо насытился, он степенно осмотрелся и произнес:
— Случается иногда людям ссориться, а то как и подраться, но соседский мир — всего выше.
— Нет ничего выше мира, — так же степенно отвечал старый Вильк.
— Но бывает и так, — сказал снова Мацько, — что когда человеку надо ехать в далекий путь, то, если бы даже он и жил с кем-нибудь не в ладах, все-таки жалко ему расстаться с недругом и не хочется уезжать не простившись.