Меченосцы
Шрифт:
— Кто? — спросила Ягенка.
— Не хочу я нечистого имени называть.
Однако Мацько в тот же вечер собственными руками повесил на плетень большой воловий мех, в каких обычно возилось вино, и на другой день оказалось, что мех выпит до дна.
Правда, чех, когда об этом рассказывали, как-то странно улыбался, но никто на это не обращал внимания, а Мацько в душе был рад, надеясь, что, когда придется переправляться через болота, путь им не преградят какие-нибудь неожиданные препятствия и случайности:
— Разве только, если неправду сказывают, что у него есть кое-какая добропорядочность.
Однако прежде всего надо было узнать, нет ли какого-нибудь прохода через леса. Это могло быть так, потому что там, где почва была укреплена корнями деревьев и кустарников, земля не так легко размякала от дождей. Во всяком случае, Вит, как местный житель, мог скорее исполнить это, но он при одном упоминании об этом начал кричать: "Убейте меня, господин, а я не пойду". Напрасно уверяли его, что днем нечистая сила бессильна. Мацько хотел идти сам, но кончилось тем, что Глава, парень решительный и любивший перед людьми, а особенно перед девушками, щегольнуть смелостью, засунул за пояс топор, взял в руки дубину и отправился.
Пошел он перед рассветом, и надеялись, что около полудня он возвратится, но так как его не было, то стали беспокоиться. Напрасно слуги прислушивались и после полудня, не слыхать ли чего со стороны леса. Вит только рукой махал: "Не вернется. А если и вернется, так горе нам, потому что Бог знает, не придет ли он с волчьей мордой и не станет ли оборотнем". Слушая это, все боялись. Мацько был сам не свой, Ягенка, поворачиваясь к лесу, крестилась, Анулька же, дочь Сецеха, тщетно искала то и дело на своих одетых в штаны коленях фартука, и не находя ничего, чем бы могла прикрыть глаза, прикрывала их пальцами, которые тотчас делались мокрыми от слез, катившихся одна за другой.
Однако во время вечернего доения, когда солнце уже заходило, чех вернулся, и не один, а с каким-то человеком, которого он гнал перед собой на веревке. Все тотчас бросились к нему навстречу с криками радости, но замолкли при виде этого человека, который был мал ростом, косолап, весь оброс волосами, черен и одет в волчьи шкуры.
— Во имя Отца и Сына. Что это за чудовище ты привел? — воскликнул Мацько, немного придя в себя.
— Мне какое дело? — отвечал оруженосец. — Говорит, что он человек, смолокур, а правда ли это — не знаю.
— Ох, не человек это, не человек, — заметил Вит.
Но Мацько велел ему молчать, а потом стал внимательно всматриваться в пленника и вдруг сказал:
— Перекрестись. Живо перекрестись…
— Слава Господу Богу Иисусу Христу! — воскликнул пленник и, поскорее перекрестившись, глубоко вздохнул, более доверчиво посмотрел на собравшихся и повторил:
— Слава Господу Богу Иисусу Христу. А уж я и не знал, в христианских я руках или чертовых. Ох, Иисусе Христе…
— Не бойся. Ты у христиан. Кто же ты?
— Смолокур, господин. Нас семь семей, живем мы в шалашах, с бабами и детьми.
— Далеко ли отсюда?
— Десять стаен, а то и меньше.
— По какой же дороге вы в город ходите?
— У нас своя дорога, за Чертовым оврагом.
— За чертовым? Перекрестись-ка еще раз.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.
— Ну хорошо. А воз по этой дороге проедет?
— Теперь вязко всюду, хотя там не так, как на большой дороге, потому что по оврагу ветер дует и грязь сушит. Только до шалашей трудна дорога, да и к шалашам проведет, кто лес знает.
— За скоец проводишь? Да хоть и за два.
Смолокур охотно согласился, выпросив еще полкаравая хлеба, потому что они в лесу хоть с голода не помирали, а все-таки давно хлеба не ели. Решено было, что поедут завтра утром, потому что под вечер "нехорошо". О Бо-руте смолокур говорил, что иногда он страсть как "гуляет" в лесу, но простых людей не обижает. Боясь потерять Ленчицкое свое княжество, он старательно прогоняет всех других дьяволов, плохо только встретиться с ним ночью, особенно когда выпьешь. А днем да трезвому бояться нечего.
— А все-таки ты боялся? — спросил Мацько.
— Да меня этот рыцарь вдруг схватил с такой силой, что я думал — не человек.
Ягенка стала смеяться, что они все считали смолокура "нечистым", а смолокур — их. Смеялась с ней и Ануля Сецеховна, так что Мацько даже сказал:
— Еще у тебя глаза не обсохли от слез по Главе, а уж ты зубы скалишь? Глава взглянул на ее розовое лицо и, видя, что ресницы у нее еще мокры, спросил:
— Это вы обо мне плакали?
— Да нет же, — ответила девушка, — боялась — и больше ничего.
— Вы ведь шляхтянка, а шляхтянке стыдно бояться. Госпожа ваша не такая трусиха. Что же могло здесь с вами случиться дурное, днем, да еще на людях?
— Со мной ничего, а с вами.
— А ведь вы говорите, что не обо мне плакали?
— И не о вас.
— Так почему же?
— Со страху.
— А теперь не боитесь? — Нет.
— А почему?
— Потому что вы вернулись.
Чех посмотрел на нее с благодарностью, улыбнулся и сказал:
— Ну так можно до завтра толковать. Страсть, какая вы хитрая.
Но ее можно было скорее заподозрить в чем угодно, только не в хитрости, и Глава, сам парень смышленый, отлично понимал это. Понимал он и то, что девушка с каждым днем сильнее льнет к нему. Сам он любил Ягенку, но так, как подданный любит дочь короля, с величайшей покорностью и благоговением и без всякой надежды. Между тем дорога сблизила его с Сецеховной. Во время переходов старик Мацько обычно ехал с Ягенкой, а он с Анулей; но так как он был парень здоровенный, а кровь у него была горячая, как кипяток, то когда во время дороги он посматривал на ее светлые глазки, на белокурые пряди волос, которые не хотели держаться под сеточкой, на всю ее стройную и красивую фигуру, он приходил в восторг. И он не мог удержаться от того, чтобы не поглядывать на нее все чаще, думая при этом, что, вероятно, если бы дьявол превратился в такого мальчугана, то легко соблазнил бы его. Это был очаровательный мальчуган, в то же время такой послушный, что так и смотрел в глаза, и веселый, как воробей на крыше. Иногда в голову чеху приходили странные мысли, и однажды, когда они с Анулей немного отстали и ехали возле вьючных лошадей, он вдруг обернулся к ней и сказал: