Меченосцы
Шрифт:
— Не видно? — прошептал Збышко.
— Не видно. Тише…
Вскоре ветер утих, и наступила совершенная тишина. Тогда на поверхности воды зачернела одна голова, потом другая, и, наконец значительно ближе к ним, спустился с берега в воду большой бобер; с только что отломленной веткой во рту поплыл он среди водорослей, поднимая голову и толкая ветку вперед. Збышко, лежа на стволе пониже Ягенки, вдруг увидел, как локти ее тихонько зашевелились, а голова наклонилась и вытянулась вперед: очевидно, она целилась в зверя, который, не подозревая никакой опасности, плыл от них не дальше, как в половине пространства, которое пролетает стрела.
Наконец заворчала тетива, и в то же время голос Ягенки воскликнул:
— Готов! Готов!
Збышко в мгновение ока вскарабкался выше и взглянул сквозь ветви на воду: бобер то нырял, то всплывал на поверхность, кувыркаясь и показывая брюхо, более светлое, чем спина.
— Хорошо я попала. Сейчас он успокоится, — сказала Ягенка.
Она угадала: движения зверя все ослабевали, и вскоре он всплыл на поверхность брюхом кверху.
— Я пойду за ним, — сказал Збышко.
— Не ходи. Тут возле берега тина такая, что несколько раз с головой покроет. Кто не знает, что надо делать, тот наверно утонет.
— Так как же мы его достанем?
— К вечеру он будет в Богданце, ты об этом не беспокойся, а нам пора домой…
— А ловко ты его подстрелила.
— Ну вот. Он у меня не первый…
— Другие девушки и взглянуть-то на лук боятся, а с такой — хоть всю жизнь ходи по лесу…
Ягенка, услышав эту похвалу, улыбнулась от радости, но не ответила ничего, и они тем же путем пошли обратно. Збышко стал расспрашивать о бобровом жире, а она рассказывала ему, сколько в Мочидолах бобров, сколько в Згожелицах и как они кувыркаются на пригорках и дорогах.
Но вдруг она хлопнула себя по бедру.
— Ай! — воскликнула она. — Я забыла стрелы на вербе. Погоди.
И не успел Збышко ответить, что сам сходит за ними, как она с быстротой серны бросилась обратно и вскоре исчезла из его глаз. Збышко ждал, ждал и наконец стал удивляться, почему ее так долго нет.
"Должно быть, потеряла стрелы и ищет их, — подумал он, — а все-таки пойду, посмотрю, не случилось ли с ней чего-нибудь…"
Однако едва он прошел несколько шагов, как вдруг девушка появилась перед ним с луком в руке, с румяным, смеющимся лицом и с бобром на плече.
— Боже мой! — вскричал Збышко. — Да как же ты его выловила?
— Как, влезла в воду, только и всего. Мне не в первый раз, а тебя я не хотела пускать, потому что, если кто не знает, как надо плыть, того сразу засосет.
— А я тебя ждал здесь, как дурак! Хитрая ты девка…
— Ну так что же? При тебе, что ли, мне надо было раздеваться?
— Так ты, значит, и стрел не забывала?
— Нет, я только хотела отвести тебя от берега.
— Эх, вот кабы я за тобой пошел, то-то диво увидел бы! Было бы на что полюбоваться! Эх…
— Молчи!
— Ей-богу, я уже шел…
— Молчи…
И желая, видимо, переменить разговор, она сказала:
— Выжми мне косу, а то очень плечи мочит.
Збышко одной рукой схватил косу у самой головы, а другой стал выжимать ее, говоря:
— Лучше всего расплети ее: ветер сейчас же высушит.
Но она не хотела делать этого из-за чащи, через которую им приходилось пробираться. Збышко взвалил теперь бобра на плечи, а Ягенка, идя впереди, сказала:
— Теперь Мацько скоро выздоровеет, потому что для ран ничего нет лучше, как прикладывать бобровый жир. Недели через две на коня будет садиться.
— Дай ему Бог! — отвечал Збышко. — Я жду этого, как избавления, потому что никак не могу от больного уехать, а тяжело мне здесь сидеть.
— Тяжело здесь сидеть? — спросила Ягенка. — Почему?
— Разве Зых ничего не говорил тебе о Данусе?
— Он что-то мне говорил… Я знаю… она тебя покрывалом накрыла… знаю… Он также мне говорил, что каждый рыцарь дает какие-то клятвы, что будет служить своей госпоже… Но он говорил, что это ничего, только служба такая… у некоторых, даже женатых, и то есть такая дама… Збышко, а кто такая эта Дануся? Скажи, кто она?…
И придвинувшись ближе, она подняла глаза и стала с тревогой смотреть ему в лицо, а он, не обратив никакого внимания на ее тревожный голос и взгляд, сказал:
— Дануся моя дама и в то же время возлюбленная. Я этого никому не говорю, но тебе скажу, как сестре, потому что мы знаем друг друга с детства. Ради нее я пошел бы за тридевять земель в тридесятое царство, на немцев, на татар — все равно, потому что другой такой нет на всем свете. Пусть дядя сидит в Богданце, а я пойду к ней… Что мне без нее Богданец, имение, стада, богатства аббата! Вот, сяду на коня да поскачу во весь дух и ей-богу исполню то, в чем ей дал клятву. Исполню — или умру.
— Я не знала… — ответила Ягенка глухим голосом.
А Збышко стал ей рассказывать, как познакомились они в Тынце с Данусей, как он тут же поклялся ей, и про все, что было потом, про то, как сидел в тюрьме, про то, как Дануся спасла его, про отказ Юранда, про расставание, про свою тоску и радость по поводу того, что, когда Мацько выздоровеет, он сможет уехать к любимой девушке, чтобы исполнить свое обещание. Рассказ его был прерван только тем, что они дошли до опушки, где ждал их слуга с лошадьми.
Ягенка тотчас же села на лошадь и стала прощаться со Збышкой.
— Пусть слуга с бобром едет за тобой, а я вернусь в Згожелицы.
— А разве ты не поедешь в Богданец? Ведь Зых там.
— Нет. Тятя собирался вернуться и мне велел.
— Ну тогда спасибо тебе за бобра.
— Оставайся с Богом…
И через минуту Ягенка осталась одна. Едучи к дому, она некоторое время смотрела вослед Збышке, а когда он наконец скрылся за деревьями, закрыла глаза рукой, словно защищаясь от солнечного света.