Мечты
Шрифт:
Человческая мысль не можетъ быть уподоблена фейерверку который во время горнія создаетъ новыя формы и новые виды. Нтъ, человческая мысль скоре походитъ на дерево, которое растетъ такъ медленно, что вы подолгу можете простаивать предъ нимъ и не замчать его роста. Это дерево много тысячъ лтъ назадъ было опущено въ землю крохотнымъ, слабенькимъ хиленькимъ росточкомъ. Люди берегли его, леляли, жертвовали своей славой и самою жизнью ради его цлости и роста; самые выдающіеся изъ людей съ трудомъ проскальзывали въ тотъ крпко огороженный садъ въ которомъ таилось чудесное дерево, и становились на смну прежнихъ, отошедшихъ на покой садовниковъ. Оставшіеся у ограды товарищи звали ихъ обратно, звали поиграть въ мужей съ лукомъ
Однако одни самоотверженные пстуны смнялись другими, и деревцо росло и крпло. Надъ нимъ проносились ураганы невжества, но не могли его сгубить; вокругъ него пылали жаркіе огни суеврій, но пстуны бросались въ самую середину этихъ огней и тушили ихъ цною собственной жизни, и деревцо росло и росло.
Потомъ чела своего великодушные люди питали зеленую листву драгоцннаго растенія, слезами очей своихъ увлажняли вокругъ него почву, кровью сердца своего поливали его корешки.
Шли годы и вка; деревцо росло и цвло и понемногу превратилось въ большое дерево, все выше и выше поднимавшее свою вершину, все шире и шире раскидывавшее свои сучья и втви. И съ каждымъ годомъ оно давало новые отростки и вс больше и больше развертывалось на немъ подъ ласковымъ солнца свжихъ листочковъ, цвточковъ и сладкихъ плодовъ.
За столтіями шли тысячелтія, и взлянное съ такимъ трудомъ дерево разрослось, въ цлый лсъ. Но вс деревья этого лса — лишь отростки того дерева, которое было посажено въ день рожденія человчества. Вс ихъ стволы вышли изъ ндръ того стараго коряваго протоствола, который былъ мягкимъ, нжнымъ зеленымъ росточкомъ въ т дни, когда сдовласое время было еще свтлокудрымъ дитятей, а питающіе ихъ соки добываются корнями, обвивающимися вокругъ костей умершихъ.
Да, человческая мысль такъ же мало можетъ произвести самобытнаго, какъ извстной породы дерево — дать новый, несвойственный ему плодъ.
Ахъ, если бы наши критики усвоили, наконецъ, эту простую истину, перестали бы требовать невозможнаго и негодовать, видя, что это невозможное не выполняется!
Когда выходить въ свтъ новая книга, первоклассные критики развертываютъ ея страницы съ надеждою на чудо, уравновшиваемое, однако, сознаніемъ, что никакихъ чудесъ не бываетъ и быть не можетъ. По мр того, какъ такой критикъ пробгаетъ страницу за страницей, брови его все сильне и сильне морщатся отъ негодованія, по губамъ змится усмшка того глубокаго презрнія, которое онъ питаетъ ко всмъ еще не умершимъ писателямъ. Но, побуждаемый трогательнымь, хотя и совершенно ложнымъ убжденіемъ, что все общество, притаивъ дыханіе, ожидаетъ его сужденія по поводу данной книги, безъ чего оно не въ состояніи составить собственнаго мннія о ней, великій критикъ мужественно старается выполнить свой долгъ до конца. Но, одолвъ кое-какъ треть книги, онъ больше не выдерживаетъ: съ крикомъ гнвнаго отчаянія бросаетъ книгу въ уголъ, вскакиваетъ съ своего мста, нервно ерошитъ волосы, мечется взадъ и впередъ по комнат и отрывисто бормочетъ себ подъ носъ:
«Нтъ, и въ этой вещи, на которую возлагалось столько надеждъ, нтъ ни на грошъ оригинальноети! Вся она цликомъ заимствована изъ Ветхаго завта. Это не что иное, какъ пересказъ исторіи Адама и Евы. Герой — самый обыкновенный человкъ съ двумя руками, ногами и одною такъ называемою головою… Конечно, это моисеевскій Адамъ, только подъ другимъ названіемъ. A героиня — самая обыкновеннйшая женщина, описана красавицею съ длинными блокурыми волосами. Авторъ назвалъ ее Анджелиною; онъ могъ называть ее какимъ угодно именемъ, но ничмъ не скроетъ того грустнаго, возмутительнаго факта, что она, сознательно или безсознательно, скопирована имъ съ Евы. Вообще все это произведеніе — чистйшій плагіатъ, полное воспроизведеніе
Однажды весною я гулялъ по сельскому простору. Весна стояла чудная, ясная, солнечная, теплая, благоуханная и жизнерадостная; такая весна, какая была обычной во дни моей юности, а не та фальсификація весны, которая дается намъ въ настоящее лживое время, фальсификація, отличающаяся пестрою смною восточнаго втра, снга, дождя, изморози, грозовыхъ бурь, града, слякоти, грязи и гололедицы.
Да, такая весна была бы хороша даже и въ т благословенныя времена. И когда я шелъ по пробуждающимся полямъ, наблюдая разсвтъ грядущей зелени, подстерегая все усиливающійся подъ поцлуями солнца стыдливый румянецъ распускающихся цвтовъ боярышника, глядя на старыя матерыя деревья, съ такою гордостью поднимавшія кверху на сильныхъ рукахъ-втвяхъ миріады глянцовитыхъ почекъ, чтобы теплый западный втерокъ, налетавшій со звонкимъ смхомъ, могъ ихъ приласкать, любуясь яркою желтизною пробивавшихся сквозь густой слой прошлогодней лсной листвы скоросплокъ, замирая въ умиленіи при вид залитыхъ солнцемъ и покрытыхъ зеленымъ пушкомъ холмовъ, слушая голосистый птичій хоръ и жужжаніе цлаго міра только что призванныхъ къ жизни легкокрылыхъ пестрыхъ наскомыхъ, съ упоеніемъ вдыхая крпительный и живительный запахъ свже вспаханной земли и восторженно внимая плнительнымъ напвамъ всей ликующей природы, — во мн поднялся духъ.
Пробудилась весна и во мн, вливая въ мои жилы новыя силы, ободряя новыми сладкими надеждами. И это было неудивительно, потому что вдь и я составляю часть природы. Въ моемъ сердц также распускались нжные листочки и пробивались новые зеленые побги. Изъ самыхъ ндръ его стремились къ свту пышные цвты любви и признательности. Въ моемъ точно посвжвшемъ мозгу зарождались новыя благородныя мысли и возставали новые свтлые образы.
Сама мать-природа шла рядомъ со мною, объясняя мн самоё себя, окружающій меня міръ и скрытые въ немъ пути Божіи.
Мн было жаль, что осадившія меня прекрасныя мысли и небесныя виднія могутъ пропасть для моихъ ближнихъ, поэтому я пріютился въ первомъ попавшемся сельскомъ коттедж и принялся записывать все то, что наполняло мое сердце и мой умъ. Писалъ я просто, безъ вычуръ и натяжекъ, писалъ, что и какъ я видлъ предъ собою:
«Говорятъ, что я не въ состояніи написать ничего особеннаго, „первокласснаго“, — разсуждалъ я про себя. — Постараюсь опровергнуть это мнніе. Напишу именно первоклассную вещь. До сихъ поръ я трудился лишь для обыденнаго, дюжиннаго читателя. Теперь же буду трудиться для обогащенія классической литературы моей дорогой родины».
И я написалъ большой очеркъ, посвященный исключительно одной природ, о тхъ чувствахъ и мысляхъ, которыя она пробуждаетъ въ человческой душ. Смло могу сказать, — зачмъ же скрывать правду, хотя-бы она и была въ нашу собственную пользу? — что этотъ очеркъ былъ полонъ возвышенныхъ представленій, яркихъ мыслей и свжаго остроумія. Въ немъ былъ только одинъ недостатокъ: онъ былъ слишкомъ хорошъ; въ немъ не было ни одной плоскости или пошлости для обыкновеннаго читателя, который поэтому могъ найти его «скучнымъ».
Очень досадно, что я не могу ничего дословно припомнить изъ этого очерка; если бы могъ, я просто-напросто помстилъ бы здсь его лучшія мста, чтобы вы сами могли судить объ его красотахъ, а не врить мн на слово, что они дйствительно были. Но я не сохранилъ этого очерка, и у меня въ памяти осталось только одно воспоминаніе о немъ.
Я очень гордился своимъ новымъ очеркомъ и, вернувшись въ городъ, первымъ дломъ понесъ свое произведеніе къ одному изъ моихъ пріятелей, извстному литературному критику. Разумется, плохую, даже второстепенную вещь я никогда не ршился бы представить этому критику, зная, что это могло бы доставить ему только лишнее огорченіе.