Медицинская академия им. Макоши. Спецкурс
Шрифт:
— Да зверя тоже не особо. Ушел он, опустел лес.
Князь оглянулся на своих людей:
— Надеюсь, не объедим, — и, поднявшись по скрипучим ступенькам, протянул руку: — Здрав будь, Лукоша.
Мужик спокойно вытер ладонь о рубаху и ответил на приветствие, и только после этого посторонился.
В избе пахло сыростью и гнилью. Зареслав огляделся:
— Дружину мою размести в амбаре, чтобы все вместе. Антонина, — посмотрел на меня, — в возке поживет, не хочу никого стеснять.
В кои-то веки я согласилась без разговоров: хоть и соскучилась по нормальному
— Куплю я у тебя несколько баранов? — спросил князь, — сейчас пирком, да поговорим ладком…
— Поговорить то оно, конечно неплохо, — протянул Лукоша, — да баранов нету. Овец тоже. Лес всех взял, одна корова на всю деревню осталась, да и та яловая.
— И как ты лесу кормилиц-то отдал?
— А он спрашивает? — вспыхнул старейшина, — скотину забрал, до людей добрался. 3 три месяца пятого дитя забирает. Старики уже хотят жертву большую делать, самому на поклон идти…
— Пусть погодят, с поклонами, — процедил князь, глядя, как безмолвной тенью мечется по избе, собирая на стол, хозяйка. — Сперва я сам с лесом поговорю.
7.2
Я сидела на лавке под окошком, затянутым чем-то полупрозрачным — тусклый свет проходит, а рассмотреть, что снаружи, не получится.
Из-за сумрака обстановка казалась убогой: длинный стол без скатерти, на скамейках ни полавночника, ни подушечки, зато на полатях — груда тряпья. Пол утопал в темноте, а под ногами катались то ли крошки, то ли крупный песок.
С огромной печки на гостей сверкали три пары любопытных глаз — дети прятались за занавеской, не смея спуститься.
— Антонина, — позвал князь, — не побрезгуй!
Хозяин дома удивленно на меня покосился, но ничего не сказал. Я тихонько пересела за стол. Ложки и миски казались чистым, но все равно хотелось протереть их платком.
Снимать покров Зареслав запретил, но я давно научилась в нем и есть, и пить. Главное — не задирать голову, чтобы ткань в рот не лезла. Вот и теперь привычно поднесла ко рту ложку.
Варево оказалось совершенно безвкусным, а Лукоша вздохнул:
— Совсем все плохо, княже. Даже луковицы аира гниют, не сваришь, ни засушишь… Ягоды на болоте в этот год тоже нет. Да что там ягод — трав целебных бабы не нашли, даром что ноги исходили.
— А лешаки что же?
— А нету лешаков, — Лукоша развел руками. — Или попрятались, или ушли куда. Мы было их хлебом-солью приманивали, а нынче даже зверь угощение не трогает, ровно брезгует.
Я смотрела на старейшину и думала, что, наверное, нелегко выживать в таких условиях, а еще о том, что имя Лукоша совершенно не шло этому коренастому широкоплечему мужику с всклокоченной бородой.
А потом от спертого воздуха у меня закружилась голова.
— Потерпи, — заметил князь, — сейчас вместе прогуляемся. А ты, — повернулся к Лукоше, — не беспокойся, сам дорогу найду, чай, не впервой.
Деревня угнетала. Дома казались какими-то серыми и покосившимися, даже роспись на распахнутых ставнях казалась облупившейся и тусклой. Облезлые куры копошились прямо на дороге, что-то выискивая в пыли, а взъерошенным собакам было лень даже выглянуть из будок.
— Почему они не уедут? — спросила у князя. — Жить в такой нищете… Что их здесь держит?
— Гнилушки не всегда были такими, — вздохнул Зареслав. — Люди здесь жили охотой, промышляли лисьим и медвежьим мехом, дичиной, лесными ягодами. Болота всегда были щедры на клюкву и чернику, а уж сколько здешние бабы вывозили на торги целебных трав! Поговаривали, что местные жители водили особую дружбу с лесовиками. А как их не стало…
Князь помрачнели дальше мы шли молча.
Взгляд тонул в серости. И только Зареслав казался ярким солнышком: высокий, светлый… И почему у меня все не как у людей? В книгах попаданки обязательно влюбляются в похитителя, даже если от него надо бежать, роняя тапки. А мой — ну все при нем! И красив, и богат, и умен, а главное — обходителен и вежлив! Да и меня украл не забавы ради, а чтобы княжество спасти, и это оказалось единственным злом с его стороны. В княжеском тереме меня почитали, слова плохого не говорили, прихоти исполняли, и даже приглашали на советы, признавая равной.
Только почему-то я все равно не влюблялась.
Нет, князь мне нравился, я хотела ему помочь, но стать княгиней не жаждала, а вот домой хотела.
И вот что со мной не так?
Задумавшись, не заметила, как мы дошли до амбара, где расположились дружинники. Они уже разложили во дворе костер, и в большом котле булькало варево.
Первую миску поднесли князю, вторую — мне. Мясная каша, сваренная на костре, да приправленная какими-то, собранными прямо здесь травками, показалась божественной. Я глотала ложку за ложкой, а вот князь застыл, глядя в костер:
— Не ошибся волхв: здесь Лихо. Лесовиков выжило, а. может, и сожрало… Зверя повыгнало, травы вытоптало… Ты, Антонина, прости за все. И не обессудь: придется тебе рискнуть наравне с остальными, потому что без тебя ни у кого и призрачного шанса не будет.
— Куда ж я денусь, — голодные взгляды детишек с печки не давали покоя. Не должны люди жить в таких условиях! — Конечно, помогу.
— Ну, коли так, — Зареслав отставил миску и поднялся с бревна, — благодарствую.
Он легко согнулся, коснувшись правой рукой земли. А потом приказал:
— Гостью нашу, Антонину, защищать пуще очей своих, пуще жизни. Даже, если придется меня оставить.
— Княже! Да что же ты такое говоришь? — послышалось возмущенное, но Зареслав одарил воинов таким взглядом, что те быстро угомонились.
— Тебе же, Антонина, еще один наказ. Лихо одноглазое не просто так по земле шастает. Оно считает землю своей вотчиной, кормиться с нее. Овцами-коровами не брезгует, но слаще человеческого мяса ничего не знает. А на заедку тянет из людей горестные мысли, вгоняет в тоску беспросветную. Собирает ее в амулет колдовской, и чем больше горя, тем сильнее тот амулет делается, тем сильнее становится и Лихо. Говорят, может настать день, когда оно затянет в зеленую тоску все три мира: Навь, Явь и даже Правь!