Медитации хазарки
Шрифт:
— Да я же составила список не по каким-то подозрениям, а по описанию дядьковых симпатий. Выбирала из общего списка, который взяла в школе, маленьких, светленьких. Поняли?
— А-а, методом отбора? — сообразил дед. — Так бы сразу и сказала, а я напрягся да все время вычисляю, как оно могло получиться. Ну, слава Богу, камень с души. Вишь, дело прошлое, а зело борзо забирает, — подтрунил над собою старик. — Кажется, там еще Дорка Никтошиха фигурирувает?
— Да, есть такая, Федора Александровна Никто.
— Так она уехала отседа. Не так, чтобы далеко, говорят, в Синельниково осела, но о ней ни слуху ни духу не слыхать. А про ту, которая последней осталась, ничего не скажу, не помню ее.
— Елена Николаевна Петренчук, — произнесла Ясенева.
— Да, фамилия-то нездешняя, как раз из пришлых, может, за своего и вышла. Вот мы с тобой и поработали, Даша. А ты сомневалась, — с довольным видом потер ладони дед Гордей.
— Я вам очень признательна. Даже не гадала такую помощь получить. Но о том вечере, когда погиб Бердяев, вы мне разговор замяли, деда. Вот партизан!
— Доложу, доложу, — успокоил Дарью Петровну дед Гордей. — Слушай. Дело было уже совсем под вечер. Да, смотрю, опять едут наши голубки — Севка с Валентиной. Он ее еще на той стороне ставка подобрал, как раз под ракитой, которая в стороне от остальных растет. А мне-то отсюда как на ладони видать! Я и смотрю дальше. После них промчался этот неизвестный, о котором я тебе говорил. Далее проехал Бердяев на велосипеде, видно, уставший был или расстроенный, ехал медленно, как-то совсем вяло. И следом за ним, прижав ушки, не отставали двое сусликов, только велосипеды у них были новее и такие, знаешь, с вывернутыми рулями.
— Спортивные?
— Может и спортивные, черт их знает. Ехали чада легко, играючи. Я и подумал — что это за вереница такая? Но коль они проехали туда, то должны и домой возвращаться. Верно? Ладно, решил я, подожду обратного порядка событий. Спешить мне некуда, и чтобы ничего не пропустить, я взял стульчик и сел в огороде, отамочки под кукурузой, — дед Гордей показал рукой, где у него был наблюдательный пункт. — И что же оказалося? Был я прав. Первыми покатили, просто сломя голову, дорогие деточки, это где-то около полдвенадцатого было. Как их только не настиг этот, что на машине ехал?! Тогда, боюсь, было бы еще два трупа. Ага, так он проехал минутой позже, суслики уже успели скрыться. А Севку с Валентиной я до начала четвертого дожидался, но убедился, что и они возвернулись домой. А вот Василий остался тама. Я утром услыхал и обмер — все понял.
— Когда вы услыхали?
— Часов в девять, точнее не скажу — время в голове перепуталось. Спать-то мне не пришлось, только в обед лег вздремнуть.
— А что вы поняли? И кто были эти дети? Вы узнали их?
— Сусликов? Да, узнал. Я же почти рядом сидел. Только меня за стеблями кукурузки с дороги не видно было. Вадимка Зябликов да Ларка Форис, не девка — огонь, не удивлюсь, если это она все затеяла. Я понял так, что Прудников с Нильской просто ездили, как всегда, покувыркаться где-нибудь на безлюдье. А вот тот, что на машине с дугами, явно хотел опередить Бердяева, чтобы встретить его где-то в глухом месте. Я ведь не дурак, не только наблюдать умею, но и кумекать, что к чему, научен. Так вот дети, зачем-то преследовавшие Васю, скорее всего, стали свидетелями убийства, испугались и драпанули назад. А наши влюбленные задержались, ибо могли наткнуться на Васю уже после всего. Может, он был еще живой и они пытались спасти его? Но они помалкивают, оберегая свою личную тайну. Вот если бы они видели само преступление, то молчать не стали бы, голову на отруб даю. Значит, не видели, но задержались из-за этого события, как пить дать. Вальку свою поспрошай, подругу!
— Подумаю, — пообещала Ясенева и распрощалась с дедом, еще раз пообещав расстараться с новым сеновалом.
События приобретали грозный оттенок, и теперь, когда на землю опустились сумерки, это почувствовалось особенно остро. Дарья Петровна поежилась и поехала шибче, не боясь, что на ее новенькую «инфинити» осядет грунтовая пыль.
Визиты Ясеневой к славгородским старикам до крайности наэлектризовали общественность. Сказанного не поймет человек чужой, не знающий местных традиций, и удивится, поэтому тут нелишни пояснения. Трудно сказать, когда так повелось, что здешние уроженцы, выпорхнувшие в дальние города и там поднявшиеся над толпой, чего-то добившиеся в жизни, при наездах в родное село обязаны были проведать всех, кого знали в пору детства и взросления, и каждому отдать дань уважения и доброй памяти. За этим славгородцы следили ревностно и даже рьяно и очень обижались, если кого-то из них обходили стороной. Это что же получается, что этот обойденный человек, живет тут, живет и все не оставляет в людях следа? Дескать, ни слово его никому не пригодилось, ни поступок, ни дело и поблагодарить его вовсе не за что? Да что это за подход такой неправильный, что за однобокий взгляд на вещи? Где есть мерки столь тонких материй? Так можно каждого позабыть! А ведь именно они, обыкновенные люди, терпеливо и безропотно создают ту среду, которая навсегда остается притягательной для пустившихся в странствия умников. Оставшиеся на месте жители удерживают эти веси в сохранности, чтобы процветала не им одним надобная малая родина, дом души, отрада сердца, пристанище светлых воспоминаний.
Но имелась в этом вопросе одна деталь, как сказал бы дед Гордей, дипломатического свойства: по каким показателям, как и кто должен определять, кто попал в фарватер успеха, а кто нет; кто обязан поощрять своим вниманием земляков и придавать им второе дыхание в трудном однообразии, а кто просто обыкновенный человек, а кому лучше и глаза сюда не показывать по пустым своим ристаниям. Как понять, кто способен вдохновить славгородцев, передать им часть своей успешности и теплого света, кто может укрепить их в уверенности и решимости, а кто сам нуждается в их помощи, немой поддержке? А ведь дарителя и просителя испокон веку встречали не одинаково, тут тонкий подход нужен. Выработкой такого подхода и занимались бабки, перезваниваясь и сообщая друг другу, к кому заезжала гостья села, а кого пока что не беспокоила. Заодно передавали ее слова, пытаясь найти в них еще и второй план смысла и третий, и нечаянную исповедь и мистическое предсказание, и «молоко для младенцев» и «мясо для взрослых», как сказано в Библии.
— Мне показалось, что Ясенева простая и сердечная женщина, — говорила баба Фёкла, попивая между разговорами козье молоко. — И не надо видеть в ее словах козней адовых или, к примеру, откровений рая. Если она что и искала, то только мою козочку. Но вот уже нашла, спасибо ей.
— Кто ж говорит, что не спасибо? — отвечала Эмили Абрамовна. — Спасибо и за Гордея, тот тоже теперь с новым сеновалом. А вот с кражами металлических изделий дело остается нерешенным. Гекта у меня пока что без медного таза бедствует. Гантели-то уж ладно, а таз незаменим в хозяйстве. Да и горгульи Симкины со счетов не сбрасывай, это было лицо ее дома, художественное изделие. И дорогое.
— Ты на нее одну все надежды не возлагай, — вздохнула баба Фекла, и лениво отмахнулась от мухи. — Она тебе не жалезныя. Надо и самим прокумекать, куда оно подевалося. Она-то, Дарья, не кудесница, просто думать умеет. А мы тута мхом обросли. Или че?
— Вот что, критиканка-заступница, ты мне не мешай! Мы, конечно, потом разберемся, кто радеет за село, а кто лапки сложил и ждет манны с неба. Но сейчас я баю не о том, а говорю, что она, по всему, еще что-то разведывает, что-то крупное, потому что недоговаривает шибко.
— Так что ж теперь? — не сдавалась счастливая обладательница молочной козы. — Не запретишь…
— На-кось тебе! Ты, Фёкла, как сегодняшняя, — раздосадовалась баба Милька такой успокоенностью подружки. — То мхи наши гудишь, а то помочь не хочешь.
— Чем? Я же ничего не знаю…
— Поговори со своим внуком. Гляди: он же у тебя с мальцами водится, а те, головастики глазастые, все видят и все знают.
— И что?
— А то. Пусть Алексей к Ясеневой на разговор пойдет, первый. Он может и сам не понимать, что знает что-то важное. Вины за ним нет, я думаю, так что вперед. Уговоришь?