Медленно, как империи, и даже медлительней их
Шрифт:
– Я не знаю.
– Вы видели, что напало на вас, - сказал Харфекс.
– Я не знаю.
– Теперь вы вспомните это?
– Я не знаю.
– Все наши жизни могут зависеть от этого. Вы должны сказать нам, что вы увидели!
– Я не знаю, - повторил Осден, всхлипывая от слабости. Он был слишком слаб, чтобы скрывать, что он знает ответ. Порлок, стоя поблизости, жевал свои усы цвета перца и старался услышать, о чем говорили в каюте.
Харфекс наклонился над Осденом и сказал: "Ты нам скажешь". Томико пришлось энергично вмешаться.
Харфекс сдерживал себя с таким трудом, что на него было больно смотрел. Он ушел в свою каюту, где, без сомнения, принял двойную или тройную дозу транквилизаторов.
Однажды он лежал безжизненный и белый, беспомощно вытянув руки вдоль туловища, бесцветные глаза были широко открыты, и из уголков бежали слезы. Он пытался защититься.
– Нет, - сказал он слабым хриплым голосом и попытался поднять руки, чтобы закрыть голову.
– Нет!
Она села на складной стул рядом с кроватью и через несколько секунд положила свою руку на его. Он попытался вырваться, но она удержала ее силой.
Повисла долгая тишина.
– Осден, - наконец прошептала она.
– Извини меня, извини меня. Я хочу, чтобы ты поправился. Позволь мне хотеть, чтобы тебе было хорошо, Осден. Я не хочу причинить тебе вреда. Послушай, теперь я должна знать. Это был один из нас. Правда? Нет, не отвечай, только скажи, если я ошибаюсь, но я не ошибаюсь... Конечно, на этой планете есть животные. Их десять. Я не спрашиваю, кто это был. Не в этом дело, не так ли? Именно теперь это могла быть я. Я понимаю это. Я не поняла, как это произошло, Осден. Ты не можешь представить, как это трудно для нас понять... Но послушай. Если бы была любовь, вместо ненависти и страха... Разве любви никогда не было?
– Нет.
– Почему нет? Почему ее не может быть никогда? Неужели человеческие существа все такие слабые? Это страшно. Ничего. Не беда. Не беспокойся. Не шуми. По крайней мере, сейчас-то это не ненависть, ведь так? По меньшей мере, симпатия, участие, доброжелательность. Ты должен чувствовать это, Осден. Ты это чувствуешь?
– Среди прочего другого, - сказал он почти неслышно.
– Шум от моего подсознания, наверное. И кого-нибудь еще в этой комнате. Послушай, когда мы нашли тебя там, в лесу, когда я старалась перевернуть тебя, ты ненадолго пришел в себя, и я почувствовала ужас, исходящий от тебя. На минуту я сошла с ума от страха. Когда я это почувствовала, ты испугал меня?
– Нет.
Ее рука все еще лежала на его руке, а он, расслабленный, медленно засыпал, как человек, получивший облегчение от мучившей его боли.
– Лес, - пробормотал он; она едва могла расслышать.
– Боюсь. Она не сжимала больше его руку, а просто держала в своей и смотрела, как он засыпал. Она знала, что она чувствовала и что, следовательно, должен чувствовать он. Она была уверена в этом: существует только одно чувство или состояние человеческого существа, которое может так, целиком и полностью перевернуть все в тебе самом, за один миг заставить все заново переосмыслить. В Великом языке Хайна есть одно слово ONTA, для любви и для ненависти. Она, конечно же, не влюбилась в Осдена, это было нечто иное. То, что она испытывала к нему, было ONTA, противоположность ненависти. Она держала его руку, и между ними протекал ток, божественное электрическое прикосновение, которого он всегда боялся. По мере того как он погружался в сон, кольцо анатомических наглядных мускулов вокруг его рта разжималось, и Томико увидела на его лице то, что никто из них никогда не видел, едва уловимо - улыбку. Скоро она истаяла. Осден спал.
Он был вынослив; на следующий день он уже сидел и хотел есть, Харфекс пытался допросить его, но Томико запретила. Она повесила лист полиэтилена на дверь его каюты, как это часто делал сам Осден.
– Это блокирует твою эмпатическую восприимчивость? спросила она, и он ответил сухим осторожным тоном, каким они теперь разговаривали друг с другом:
– Нет.
– Ну хоть ослабляет?
– Отчасти. Больше самовнушение. Доктор Хаммергельд думал, это срабатывало... Может, так оно и есть, чуть-чуть.
Однажды была любовь. Испуганное дитя, задыхающееся от прилива крови под действием приливов-отливов, избиваемое гигантскими эмоциями взрослых, тонущий ребенок, спасенный одним человеком. Отец-Мать-Бог: и ничего другого.
– Он еще жив?
– спросила Тонико, думая о невероятном одиночестве Осдена и странной жестокости великих врачей. Она вздрогнула, услышав его громкий, дробный смех.
– Он умер, по меньшей мере, два с половиной века назад, сказал Осден, - или ты забыла, где мы, координатор! Мы все оставили в прошлом наши маленькие семьи...
За полиэтиленовой занавеской, смутно различимые, копошились остальные восемь человеческих существ, прибывших на Мир 4470. Говорили они тихо и напряженно. Эсквана спал; Посвет Ту на лечении; Дженни Чонг занималась тем, что регулировала освещение в своей каюте так, чтобы не отбрасывать тени.
– Они все боятся, - сказала Томико испуганно.
– Их всех терзает мысль о том, что напало на тебя. Что-то вроде обезьяно-картофелины, гигантский ядовитый шпинат. Я не знаю... Даже Харфекс. Может быть, ты прав, не рассказывая им. Но еще хуже может стать потеря доверия друг к другу. Ну почему мы все так трусливы, настолько неспособны смотреть фактам в лицо, так легко ломаемся? Неужели мы действительно все сумасшедшие?
– Скоро будет похлеще.
– Почему?
– Есть что-то...
– Он сжал губы. Выступили напрягшиеся мышцы.
– Что-нибудь, наделенное чувством?
– Чувство.
– В лесу?
Он кивнул.
– Что же это?
– Страх.
– Он опять показался странным и беспокойно дернулся.
– Когда я упал, там, ты знаешь, я не сразу потерял сознание. Или я очнулся. Не знаю. Это было больше похоже на паралич.
– Да, как будто.
– Я лежал на земле. Я не мог встать. Мое лицо было в грязи, в этой мягкой лиственной плесени. Она забивала мне ноздри и глаза. Я не мог пошевелиться. Не мог видеть. Как будто я был в земле. Погребенный в земле, ее часть. Я знал, что лежу между двумя деревьями, хотя я никогда не видел их. Думаю, я мог чувствовать корни. Под собою в земле, внизу под землей. Мои руки были окровавлены, я мог это чувствовать, и кровь образовала липкую грязь вокруг лица. Я почувствовал страх. Он нарастал, как будто они наконец узнали, что я был там, лежал на них там, под ними, среди них, вещь, которой они боялись, которая сама - часть их страха. Я не мог прогнать страх, и он продолжал нарастать, а я не мог пошевелиться, не мог убежать. Должно быть, я потерял сознание, думая, а потом страх вошел в меня опять, и я все еще не мог двигаться. Не больше, чем могут они.
Томико почувствовала холодок от шевелящихся на голове волос - включение органа страха.
– Они, кто они, Осден?
– Они - это... я не знаю. Страх.
– О чем ты говоришь?
– возмутился Харфекс, когда Томико рассказала об этом разговоре. Она не разрешила еще Харфексу задавать Осдену вопросы, чувствуя, что должна защитить его от бешеного напора мощных, совершенно не сдерживаемых эмоций хайнита. К несчастью, это разожгло медленный костер параноидного беспокойства, который разгорался в бедном Харфексе, ведь он подумал, что она и Осден стали заодно, скрывая кое-какие свидетельства огромной важности или даже способные привести к гибели весь экипаж.