Медноголовый
Шрифт:
— Передадите её Нату? — попросил Джеймс, — Я хочу, чтобы он читал её.
— С удовольствием. — Адам принял томик.
Джеймс обернул бумагой Писание, отданное ему южанином, и добавил с теплотой в голосе:
— И скажите ему, что, буде он решится вернуться на Север, я приложу все силы, чтобы примирить его с отцом и матушкой.
— Скажу. — согласился Адам, хотя сомневался, что Нат может вдруг пожелать возвратиться.
— Эй, мистер, надумали остаться? — окликнул Джеймса матрос с судна.
— Помните. Вы обещали. — быстро сказал Адам, — Ни слова о том, от кого вы получили информацию.
— Никому. — заверил его Джеймс.
— Благослови вас Господь. — Адама захлестнула волна приязни к этому неуклюжему человеку, в котором он нашёл истинного брата во Христе, — Благослови Господь Соединённые Штаты.
— Аминь в том. — Джеймс протянул ладонь, — Буду молиться за вас.
— Спасибо.
Адам потряс ему руку, и северянин подбежал к трапу.
Едва Джеймс очутился на борту, сходни убрали и отдали швартовы. Майор стоял у поручней с Библией в руках. Пароход сдвинулся с места, и пленники издали радостный крик. Боковые колёса начали вращаться, взбивая лопастями мутную речную воду. Северяне приветствовали движение гребных колёс новым воплем, безмолвствовал лишь Джеймс Старбак. Дымовая труба корабля выкашляла клуб грязноватого дыма, тут же растянутого ветром над рекой.
Адам наблюдал, как судно идёт мимо верфи, подгоняемое течением. Он помахал напоследок Джеймсу и перелистал Библию северянина. Поля её были густо исписаны пометками и примечаниями. Это была Библия человека, выше всего на свете ставящего волю Господа, Библия настоящего христианина. Адам закрыл книгу, стиснув её, будто надеялся, что слово Божье придаст ему крепости духа, и пошёл к своей лошади. Ни холод, ни пронизывающий ветер не могли испортить ему настроения. Он поступил правильно. Он выбрал путь мира, единственный путь, который мог принести покой его многострадальной стране, вновь слитой воедино из двух половинок Севера и Юга, ибо такова воля Господня.
Адам скакал в город. Позади юноши пароход плюхал и дымил по речному изгибу, неся груз измены и мира.
Часть вторая
4
Днём официального вступления Джефферсона Дэвиса в должность президента Конфедеративных Штатов Америки стал день рождения Джорджа Вашингтона. Это была вторая инаугурация Дэвиса. Первая состоялась в Монтгомери, штат Алабама, но там Дэвис принимал на себя обязанности президента временного правительства. Теперь, избранный должным образом и по праву обосновавшийся в новой столице, он готовился официально принять высокий пост второй раз, и то, что это должно было произойти в день рождения Джорджа Вашингтона, имело огромное символическое значение, но денёк выдался гадостный. С утра зарядил дождь, вынудивший огромную толпу, собравшуюся на Капитолийской площади Ричмонда, прятаться под зонтами, так что со стороны казалось, будто ораторы выступают перед полем блестящих чёрных валунов. Капли барабанили по кожаному верху экипажей и зонтам так громко, что никто, кроме стоявших у самой трибуны, не разобрал ни речей, ни молитв, ни даже слов принесённой президентом присяги. После клятвы новоиспечённый президент под кашель и чих окружения призвал Господа благословить дело Юга. Мрачные февральские облака низко плыли над городом, темня и лишая его ярких красок. Не могли они справиться лишь с новым флагом Конфедерации. Стяги, висящие на флагштоках за трибуной и на каждой крыше, сколько хватало глаз, представляли собой алое поле с косым крестом святого Андрея. Крест был синим и на нём размещались тринадцать белых звёзд, из которых одиннадцать означали одиннадцать взбунтовавшихся штатов, а ещё две — Кентукки и Миссури. На верность последних двух претендовали обе воюющие державы, но для южан, с их склонностью всюду искать добрые предзнаменования, их наличие в составе Конфедерации было важнее. С Кентукки и Миссури южане могли утверждать, что их государство состоит из тринадцати штатов, так же, как и другое государство, основанное восемьдесят шесть лет назад. Впрочем, в жмущейся под зонтами толпе находились и такие, кто напоминал, что тринадцать — число несчастливое, да и погодка в день инаугурации не предвещает новому президенту ничего хорошего.
После церемонии по Двадцатой улице потянулась длинная процессия приглашённых на торжественный приём, организованный в арендованной на Клей-стрит под правительственную резиденцию усадьбе Брокенборо-Хаус. Особняк вскоре наполнился мокрыми людьми, вешавшими в вестибюле свои сырые пальто на статуи Трагедии и Комедии и бродившими из комнаты в комнату, язвя по поводу вкуса нового президента в выборе картин да мебели. Рабы Дэвиса заблаговременно покрыли дорогие ковры на полу хлопчатобумажными чехлами, но гости, желая посмотреть узоры на коврах, по-простецки стягивали чехлы, и скоро прекрасные ковры были затоптаны грязными башмаками до неузнаваемости, а двойной ряд павлиньих перьев, украшающий каминную комнату в дамской гостиной, раздёрган на сувениры. Хмурый президент в парадной столовой принимал у белого мраморного камина поздравления, устало упражняясь в сочетании на разный лад словосочетаний «торжественная церемония» и «дни тяжких трудов». Развлекать гостей позвали армейских музыкантов, но гостей набилось столько, что скрипачу не хватало пространства для смычка, поэтому солдат отослали на кухню, где повара угостили их мадерой и холодным цыплёнком.
Полковник Вашингтон Фальконер, ослепительную элегантность мундира которого подчёркивала скромная чёрная перевязь, поддерживающая его повреждённую под Манассасом руку, протолкался к президенту, поздравил его и, сокрушаясь, что не может дать для пожатия правую ладонь, протянул левую.
Президент Дэвис неловко потряс её, бормоча, что присутствие Фальконера на данной торжественной церемонии — великая честь в эти дни тяжких трудов.
— Дни тяжких трудов требуют великих людей, мистер президент, — расшаркался Фальконер, — Следовательно, нам повезло, что у нас есть вы.
Тонкие губы Дэвиса дёрнулись, давая понять, что комплимент замечен. Президента мучила сильнейшая мигрень, делавшая его ещё холоднее и отчуждённее, чем обычно.
— Печально, — сказал он свысока, — что вы не пожелали разделить эти труды со всеми нами, отказавшись стать уполномоченным в Европе.
— И тем самым избавив себя от множества хлопот, мистер президент. — не подумав, брякнул Фальконер и осёкся.
Искренняя фраза плохо укладывалась в старательно лелеемый им образ пламенного патриота, который в дни войны рад любым хлопотам, даже если они заключаются в похищении тебя вражеским флотом из уютной каюты британского судна.
Обоих незадачливых уполномоченных, впрочем, уже освободили (Север не желал вести войну ещё и с Англией), но их пребывание в Европе пользы не принесло. Франция оказывать помощь Конфедерации не хотела, пока не определится Англия, а британцы ввязываться намеревались лишь в том случае, если южане покажут, что способны победить и без посторонней поддержки. Размышляя над причинами дипломатического краха, Дэвис заключил, что кроются они в неверном выборе уполномоченных. Слайделл и Мейсон, люди прямолинейные, были достаточно искушены, чтобы ориентироваться в хитросплетениях американской политики, но не имели шансов против прожжённых европейских интриганов. Возможно, думал президент, уполномоченные с лучшими манерами и даром располагать к себе людей достигли бы большего.
И Вашингтон Фальконер соответствовал данному определению на все сто: светлая шевелюра, открытое и честное лицо; приятное, но не до смазливости. Он был подтянут и широкоплеч, а, кроме того, являлся обладателем одного из крупнейших в Виргинии состояний, позволившего ему на свой счёт снарядить целый полк, оснастив его всем самым новейшим, что нашлось на складах и арсеналах. Слухи утверждали, что Фальконер мог снарядить дюжину таких полков без чувствительного ущерба кошельку. Любой согласился бы с тем, что Вашингтон Фальконер — баловень судьбы, и президентДэвис вновь испытал приступ раздражения из-за отказа Фальконера стать уполномоченным в угоду ребяческой мечте повести в бой бригаду.
— Сожалительно видеть, что вы не оправились от раны, Фальконер. — указал президент на перевязь.
— Просто пока ещё плохо владею правой, мистер президент, что однако же не помешает мне поднять меч в защиту своей страны… — с пафосом произнёс Фальконер.
Рукой он уже владел вполне сносно, но продолжал носить её на перевязи, ибо перевязь придавала его облику героичность, неотразимо действовавшую на прекрасный пол (чрезвычайно полезный эффект в отсутствие законной супруги, изнемогающей от каких-то таинственных хворей в тиши и отдалении загородного поместья).