Медовые реки

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Отрадное явление.

I.

– - Студент Сергеев совершенно верно сказал, что путешествие -- лучший способ самообразования,-- убежденно говорила Анна Васильевна, спотыкаясь о засохший ком земли, лежавший по самой средине дороги.-- Я ему вообще не верю, а в этом случае он прав... Например, я? Как я освежилась и отдохнула за границей, душой отдохнула... Вот тебе бы, Катя, хорошо встряхнуться, а то ты совсем закисла в этой трущобе. Необходимо видеть другую жизнь, других людей, чтобы понять наше русское убожество. Господи, где я не была за эти три месяца: в Париже, в Бретани, на острове Уайте, на Ривьере, в Венеции, на Рейне... До сих пор не могу опомниться. Вот где люди живут, потому что умеют жить, а главное -- хотят жить. Нет, тебе необходимо, Катя, встряхнуться... И студент Сергеев тоже скажет, хотя я ему не верю, нисколько не верю. -- А деньги? ответила вопросом Катя, прежде времени поблекшая девушка, с усталым лицом. -- Деньги -- пустяки... Если человек чего-нибудь захочет, он добьется своего. На выставке в Чикаго американские студенты служили лакеями. Это по русски звучит немного грубо, и затем в Америке положение прислуги совсем иное, чем у нас.. Там каждый привык уважать себя... Девушки шли по пыльной проселочной дороге, которая так красива на картинах, а в действительности является мучительной пыткой. Анна Васильевна очень ловко сбивала своим парижским зонтиком белыя головки придорожной ромашки и несколько раз брезгливо стряхивала с подола платья дорожную пыль. В своем сером дорожном платье и в английской соломенной шляпе она походила на строгую английскую мисс, которая привыкла путешествовать одна и у которой точно написано на лице, что она никого и ничего не боится. Рядом с ней Екатерина Петровна казалась старше лет на десять, хотя оне учились вместе в гимназии. -- Фу, какая гадость!-- проговорила в отчаянии Анна Васильевна, останавливаясь, чтобы перевести дух. -- Я тебе предлагала ехать на станцию в телеге,-- точно оправдывалась Екатерина Петровна,-- Ты сама не хотела... -- В телеге?!.. Прости, голубушка, мне еще жизнь дорога. -- До станции всего остается версты три... -- Это я слышу с самаго начала, как мы вышли из деревни... -- От деревни четыре версты, Анюта. Впрочем, я так привыкла ходить пешком... -- И я тоже, только не по таким скверным дорогам. Я всю Швейцарию исходила пешком... В голосе Анны Васильевны слышалось раздражение. Она с какой-то безнадежной тоской посмотрела кругом и сежила плечи. Картина, действительно, ничего привлекательнаго собой не представляла. Кругом разстилались чахлыя крестьянския поля. Стояла засуха, и земля в некоторых местах растрескалась. Посевы были плохие. Жиденькая рожь, редкие и низкие овсы, чахлая трава -- вот и все. Крестьянский недород висел в воздухе. По извилистой линии проселка там и сям уныло торчали ветлы, точно измученные путники, которые уже не надеялись дойти до пристанища. Назади, в туманной дымке летняго марева, чуть виднелось село Ольгино, где Екатерина Петровна учительствовала восемь лет. Собственно, виделась белая церьковь с садом и несколько ветряных мельниц, а крестьянская стройка залегла по скатам голубой балки. Вправо темной полоской залег небольшой лесок. До станции ровною гладью стлались безконечныя, поля, наводившие уныние своим однообразным видом. -- Ах какая тоска!-- думала Анна Васильевна.-- Разве можно жить в такой отчаянной трущобе, где люди могут только голодать... И это святая родина!.. Ужасно, ужасно... Екатерина Петровна чувствовала тайный ход мыслей своей гимназической подруги и тоже раздражалась. Ей было обидно и за себя, и за этот незавидный русский пейзаж, и за что-то такое хорошее, теплое и родное, что, как казалось ей, порывалось с каждым шагом вперед. Боже мой, как она ждала этой встречи, а теперь считала минуты, когда, наконец, эта пытка кончится. Екатерина Петровна со школьной скамьи попала прямо в деревню, в учительницы, да так и засела в ней. Анна Васильевна училась на курсах и в течение восьми лет переменила не одну специальность: сначала была "бестужевкой" по отделению истории, потом перешла на медицинские курсы, потом на педагогические, потом опять на бестужевские. В средствах она не нуждалась и могла располагать своим временем, как хотела. Нужно ей отдать справедливость, что за все это время она поддерживала с Екатериной Петровной самую деятельную переписку и аккуратно сообщала ей самыя последния столичныя новости. Подруги мечтали о свидании, чтобы наговориться и отвести душу. И вот это свидание совершилось, но было бы лучше, если бы его никогда не было. Подруги точно не узнали друг друга, и им даже говорить было не о чем. Их разделила навсегда какая-то невидимая пропасть, через которую не было перехода, как в сказках. -- Кажется, мы никогда не дойдем до этой проклятой станции!-- капризно говорила Анна Васильевна, чтобы сказать что-нибудь. -- Скоро, скоро, Аня... Вон около того леска, направо,-- утешала ее Екатерина Петровна.-- Ты сейчас куда хочешь ехать? -- Право, я сама хорошенько не знаю... Может быть, к сестре заеду, может быть на Кавказ... -- "Для чего я спрашиваю ее?-- подумала про себя Екатерина Петровна.-- Не все-ли мне равно"...

II.

Железнодорожная станция называлась Грядки. Она стояла на юру, на самом припеке. Зимой ее заносило снегом, а летом жгло солнце. Грязный даже в самые жаркие дни двор оживлялся несколькими крестьянскими телегами, оборванными мужиками, ожидавшими кого-то или чего-то, несколькими курами и грязными ребятами. Маленький станционный садик походил на приют для растений-рахитиков. Чувствовалась что-то такое унылое и безнадежное в каждой мелочи, что было придумано какой-то больной фантазией. Зал третьяго класса представлял собой клоповник, а в зале перваго класса, где был буфет, вековечная русская грязь была точно загримирована разными предметами европейскаго комфорта. Для чего-то висела бронзовая люстра, на общем столе еще более неизвестно зачем стояли неизбежныя пальмы и т. д. Анна Васильевна с тоской окинула это обстановочное убожество и невольно сравнила Грядки с щегольскими европейскими железнодорожными станциями. -- До поезда остается еще целых два часа, Аня, а ты так торопилась,-- заметила Екатерина Петровна,-- Хочешь чаю? -- Пожалуй... Надо было что-нибудь делать, чтобы убить эти два часа. Официант в засаленном фраке подал

чай. Анна Васильевна брезгливо посмотрела на него и на плохо вымытый стакан, но скрепилась и отхлебнула с ложечки подозрительную мутную жидкость. Екатерина Петровна смотрела в окно на двор, где узнала двух мужиков из Грядок. Она почему-то вздохнула. -- Ты меня спрашивала, Катя, что я думаю делать,-- заговорила Анна Васильевна, подбирая слова.-- Кажется, на зиму я уеду в Париж... Студент Сергеев говорит, что мне необходимо прослушать в Сорбонне историю средних веков. Это необходимо, потому что новая история совершенно непонятна без знания средней. Эпоха возрождения, гуманисты, реформация, религиозныя войны -- все связано между собой органически, и все последующее только логическое следствие этих первоисточников. А средневековое искусство, пропитанное религиозными идеями и классицизмом? Мимо прошел молодой начальник станции и поклонился Екатерине Петровне. Он немного ухаживал за ней, и она слегка покраснела. Анна Васильевна заметила последнее и улыбнулась. Боже мой, роман с начальником железнодорожной станции! До чего может дойти человек, засидевшийся в медвежьей глуши. Похоронить себя заживо на глухой железнодорожной станции, когда другие будут пользоваться жизнью во всю ширь, и смотреть всю жизнь, как эти другие, счастливые и жизнерадостные, полные энергии, окрыленные мечтами и жаждой жизни, будут мчаться с быстротой ветра вот мимо этой самой несчастной станции. Бедная Катя... А тут куча детей, нарожденных со скуки, мелкая домашняя нужда, неприятности, муж, который будет выпивать пред обедом по рюмке водки, играть в карты где-нибудь на именинах и всю жизнь завидовать начальнику соседней станции и т. д., и т. д. -- Катя, я знаю, о чем ты думаешь сейчас,-- неожиданно проговорила Анна Васильевна. -- И я тоже знаю, о чем ты думаешь... Тебе жаль меня и в то же время нам не о чем с тобой говорить. Вернее сказать: мы говорим на двух разных языках. -- Ты угадала... -- И мне тебя жаль... -- Меня?!. -- Да... Жаль, потому что тебе вот все это родное убожество кажется чужим, больше -- возбуждает в тебе гадливое чувство. И мне больно, что ты не любишь вот эти выжженныя солнцем нивы, не понимаешь человека, который их вспахал и засеял, а тем больше не понимаешь своей бывшей подруги, для которой вот в этом вся жизнь и которая вот этим счастлива. В голосе Екатерины Петровны послышались твердыя ноты и Анна Васильевна посмотрела на нее с удивлением. Это была совсем другая девушка, которой она совсем не знала. -- Я знаю вперед, что ты скажешь, Катя, и по своему, ты, конечно, права. Служение идее требует жертв, это верно, но, ведь, для нас, обыкновенных средних людей, героизм не обязателен. Скажу проще: есть, наконец, своя собственная, личная жизнь. Я даже могу представить себе весь тот ужас, который происходит вот здесь, кругом, когда все будет занесено снегом и умрет на полгода. Ведь это ужасно, Катя, даже подумать ужасно. И никакого общества, никакого проявления общественной жизни, ни одного человека, с которым можно было бы просто поговорить по душе... Екатерина Петровна засмеялась. -- Ах, какая ты смешная, Аня... Как-то установилось смотреть на нас, как на героинь и прочее, а в действительности этого-то и нет. Даже нет подвига, который нам желают навязать... Конечно, у нас в Ольгине нет оперы, концертов, нет в общепринятом смысле слова общества, но, во-первых, без этого можно обойтись, т. е. без условных удовольствий, а что касается общества, то у меня гораздо его больше, чем у тебя. -- Самогипноз, Катя, а, впрочем, для тебя же лучше... Подруги неожиданно разговорились. Их охватила та молодая откровенность, которая не знает удержу. Екатерина Петровна даже раскраснелась и сделалась красивой. Глаза блестели, она улыбалась и несколько раз принималась обнимать Анну Васильевну. -- Аня, милая Аня, если бы ты знала, как мне было тяжело все эти дни...-- говорила она.-- Тяжело и за тебя, и за себя. Когда-то, ведь, и я рвалась туда, в столицу, и другой жизни не понимала, а сейчас... Боже мой, ведь я совсем, совсем другая... Ведь я отлично знаю, что далеко отстала, до известной степени отупела и что тебе, например, неинтересно со мной разговаривать. Мои интересы слишком сужены и всякая профессия делает человека односторонним. Так и быть должно... Все, все отлично понимаю!.. В вашем обществе я, действительно, и скучна, и неинтересна, но у меня есть свое общество... И какое чудное общество, Аня!.. Ведь для села Ольгина я являюсь чем-то вроде академии наук... Моя маленькая аудитория ловит каждое мое слово. Тебе страшна деревенская зима, а для меня это лучшее время. Представь себе зимний вечер... на столе горит лампочка дешевенькая, а кругом стола живой венок из милых детских рожиц... И мы путешествуем по всему свету, переживаем историю, повторяем подвиги человеческаго ума... Ты скажешь: "А учительская нужда? А эти несчастные двадцать рублей жалованья?" Но, ведь, это нужда с городской точки зрения, а по нашему, по деревенски, это богатство... Мои деревенския бабы постоянно мне говорят: "Ох, Катерина Петровна, кабы хучь один денек-то пожить по твоему!.." И мне делается совестно за такую уйму денег, какую я получаю. Конечно, будет время, когда учительницы будут получать в несколько раз больше, но сейчас... Вот над нашей головой висит недород и недоед, весь вопрос нашей жизни сводится к простому куску ржаного хлеба, дети пойдут в "кусочки", т. е. за милостыней, мои дети, которыя должны учиться у меня в школе, и я буду получать свои двадцать рублей жалованья... Ведь это целое богатство и совестно его получать. Я не говорю, что все учительницы должны именно так думать и благословлять свою судьбу... Многия недовольны и считают себя несчастными, им и скучно, и холодно в деревне, но таким нужно уходить в город и поступать в какую-нибудь контору или искать другой городской работы. А я счастлива, и мне ничего не нужно... Да, счастлива!.. И счастлива потому, что я живу... Этот разговор был прерван звонком. Подходил поезд. Неужели прошло целых два часа? Подруги досказывали последния мысли и чувства уже на ходу. Когда Анна Васильевна села в свой вагон, они продолжали разговаривать через окно. -- Аня, знаешь, что меня обижает?-- торопливо говорила Екатерина Петровна.-- Это когда читаю в газетах разныя известия под специальной рубрикой: отрадное явление. Вперед знаешь, что какой-то учительнице прибавили жалованья и т. д. Все, что угодно, только не нужно именно этого, т. е. покровительствующаго сожаления. Третий звонок. Поезд тяжело двинулся. Два белых платка посылали последнее прости.

Перекати-поле.

I.

Светило раннее весеннее крымское солнце. Красавица Ялта еще спала, т. е. спали господа, а набережная и пристани уже работали. Одним из первых на набережной появлялся Фрол Иваныч, человек неопределенных лет, с солдатским лицом, хотя никогда не служил в солдатах, в рваном пиджаке и белом переднике. Его серые небольшие глазки всегда с затаенной тревогой что-то высматривали, а в движениях чувствовалась торопливость вечно занятаго человека, которому, как говорится, дохнуть некогда. -- Эх, сколько народу понаперло,-- думал вслух Фрол Иваныч, опытным глазом прикидывая суетившихся на набережной рабочих.-- И откуда только берутся, подумаешь... Собственно, на набережной и на пристанях у Фрола Иваныча не было никакого дела, но он каждое утро считал своим долгом обойти весь берег. Как же не поговорить с вернувшимися с моря рыбаками, с встретившимся таможенным солдатиком, с артелью турок-носильщиков, с швейцаром гостиницы,-- Фролу Иванычу все нужно было знать. Сегодня море было задернуто густой пеленой тумана, и на пристани ждали срочнаго парохода, который должен был придти из Севастополя еще вчера вечером. -- В тумане всю ночь кружится,-- обяснял швейцар тоном специалиста.-- Ночью свистки подавал... Надо полагать, где-нибудь под Алупкой застрял. -- Много господ ждете? -- А как же, время такое... В начале апреля много народу из Адесты приезжает, значит, на Пасху, тоже вот из Москвы, из Харькова. Номеров-то пустых совсем мало осталось. -- Цену хорошую дерете? -- Всяко случается... Прижимистые господа нынче стали. Каждый на грош пятаков хочет получить... В горах, окружавших Ялту высокой стеной, туман уже начинал подниматься. Выделялись отдельные гребни, освещенные утренним солнцем. Фрола Иваныча особенно огорчала белая масса тумана, надвигавшаяся на Ялту через Массандру и заслонявшая солнце. -- И откуда только этот туман берется,-- ворчал Фрол Иваныч, и прибавлял для собственнаго утешения:-- Оно, обнакновенно, море агромадное, застудилесь зимой, а как солнышком подогреет его -- вот и туман. В воздухе чувствовалась уже наливавшаяся теплота, и море ласково облизывало береговые камни ровной зеленой волной. Из тумана показывались рыбачьи лодки, где-то в белесоватой мгле тонкими штрихами обрисовывался косой турецкий парус, в переливавшейся зеленой ткани моря весело кувыркались неугомонные дельфины... На пристанях работа кипела. Разгружались несколько судов с лесом, кирпичем и железом. По сходням, как муравьи, тащились носильщики. Около мола тяжело попыхивал струйками белаго пара пришедший ночью из ?еодосии пароход, точно человек, который не может отдышаться после быстраго бега. На длинной каменной платформе мола правильными штабелями лежала всевозможная пароходная кладь, ломовые подвозили багаж, толпы носильщиков ждали работы и т. д. В утреннем воздухе постепенно накоплялся и наростал смешанный гул рабочаго приморскаго дня. Чувствовалось в самом воздухе что-то такое бодрое, радостное и обещающее, как улыбка выздоравливающаго человека,-- после зимней спячки здесь начинало все улыбаться -- и море, и горы, и качавшияся на рейде суда, и даже эта пестрая и разноязычная толпа поденщиков, облепившая набережную, мол и пристани. Фрол Иваныч давно присмотрелся к постоянным ялтинцам и сразу мог определить каждаго чужестраннаго, особенно своих русачков из Курской, Орловской или Тамбовской губернии. Он сам был тамбовский уроженец и узнавал земляка по одеже и говору безошибочно. -- Іон прийшов...-- говорил он,-- встречая своего тамбовца. Эти "ионы" начали появляться на южном берегу Крыма все чаще и чаще и тащили за собой своих баб, искавших работы на табачных плантациях или "около винограду". У Фрола Иваныча сохранилась тоска по родине, и он всячески старался определить земляков к какому-нибудь подходящему делу. Куда же им деться, в самом деле... Не от добра "идут у Крым". Значит, дома нечего делать, ну, и идут... В первое время этих заморенных и серых "ионов" можно было видеть в самом тяжком положении, а потом ничего, приобыкали и устраивались не хуже других. Ведь это были не те босяки, которыми кишат все южныя пристани, а настоящая рабочая армия. Обежав пристани, Фрол Иваныч отправился на Черный рынок, где у него было свое заведение, как он выражался деликатно, т. е. самая обыкновенная квасная лавчонка. Это "заведение" примостилось на самом юру, где толпился рабочий люд в ожидании нанимателей. У лавочки Фрола Иваныча уже дожидалась его жена, Анисья Филипповна, приземистая, полная старушка с сморщенным дряблым лицом. Она казалась не по годам старше мужа. -- Пароход запоздал,-- деловым тоном заявил Фрол Иваныч, начиная разбирать доски передней стенки своего заведения. -- Того гляди, еще на камни попадет,-- озабоченно ответила Анисья Филипповна. -- А зачем ему на камни попадать?-- обиженно и строго спросил Фрол Иваныч, нахмурив брови. -- Да я так, к слову...-- добродушно оправдывалась старушка, точно от ея слов пароход, действительно, мог попасть на камни. -- То-то... Слово тоже к месту говорится. На камни... Муж и жена составляли примерную чету и всегда говорили друг другу "вы". Фрол Иваныч в минуту откровенности любил говорить: "Нет, вы не знаете мою Анисью Филипповну... Это не баба, а копье!" В чем заключалась суть такого оригинальнаго сравнения, и чем добродушная старушка напоминала копье -- оставалось неизвестным. В обыкновенное время, особенно при чужих, Фрол Иваныч почему-то считал нужным постоянно спорить с женой и относился к ней почти сурово и даже бранился в третьем лице: "И для чего только эти самыя бабы на свете болтаются... Взять бы их всех за хвост да об стену". И т. д. На рынке все лавчонки уже были открыты, и начинался обычный утренний торг мясом, рыбой, зеленью и разными припасами. Появились татарчата с чибуреками и лепешками. Особенно бойко торговала напротив заведения Фрола Иваныча турецкая булочная. Около нея стояла целая толпа рабочих турок в их нарядных лохмотьях. Загорелые, черноглазые, усатые и носатые, они резко отличались от серой толпы русских рабочих, столпившихся по другую сторону квасной Фрола Иваныча. -- Уж эти мне черномазые!-- считал нужным ругаться Фрол Иваныч.-- На копейку квасу не выпьют... Разве это люди? Утро для его торговли было самым тихим временём, особенно весной, и Фрол Иваныч не торопился открывать свое заведение. Он открыл свой прилавок, не торопясь, привел в порядок жестяныя кружки, пересчитал бутылки, попробовал кран у квасной бочки и несколько раз благочестиво зевнул. -- И сколько этой самой нашей рассейской бабы набирается,-- говорила Анисья Филипповна, наблюдая сбившихся в отдельную кучку женщин поденщиц.-- Тоже, миленькия, есть -- пить хотят... Вон какую даль забрались. И не выговоришь... -- Всех не пережалеешь... Другая, может, от своей собственной глупости приволоклась,-- сказал Фрол Иваныч совершенно без всякой причины, потому что сам первый жалел вот эту самую рассейскую бабу.-- Дома-то угарно, ну, и лопочут, как овцы, неизвестно куда... Мужик подать платит, а бабе какая печаль: надела сарафанишко да платчишко -- и все тут. А другая еще и рукомесло самое скверное выкинет... -- Не грешите, Фрол Иваныч... Он хотел что-то возразить жене, но, как сумасшедший, выскочил из своего заведения. На углу у трактира собралась целая толпа, и в воздухе мелькала какая-то жилетка с разномастными пуговицами. Фролу Ивановичу никакой жилетки не было нужно, но он протискался в толпу, выхватил жилетку из рук продавца, внимательно ее осмотрел и, прикинув на свет, решающе проговорил: -- Ничего не стоит!.. Кто-то вырвал у него жилетку из рук, и Фрол Иваныч только что хотел обидеться на невежливое обращение, как с моря донесся далекий свисток. Фрол Иваныч ринулся в свое заведение и отдал на всякий случай приказание: -- Вы, Анисья Филипповна, значит, того... вообще и в оба надо смотреть... А то вот эти самыя подобныя бабы, корых вы жалеете... Одним словом, как раз сцапает бутылку или кружку -- и поминай, как звали. -- Не безпокойтесь, Фрол Иваныч... -- И тоже напримерно, что касаемо льду... сейчас в кадушке под стойкой... -- Что вы в самом деле, Фрол Иваныч,-- заворчала Анисья Филипповна.-- Слава Богу, не слепая...

II.

Фролу Иванычу решительно не было никакого дела до подходящаго парохода, но он бежал, точно на пожар, обгоняя других и толкая встречнаго и поперечнаго. Туман только что начал подниматься над морем, и вдали виднелся силуэт подходившаго парохода. К молу двигались толпы носильщиков, ломовые и коляски извозчиков. Фрол Иваныч встретил несколько знакомых, здоровался на ходу и успокоился только тогда, когда остановился у того края мола, к которому должен был причалить пароход. Он тяжело дышал, как лошадь, сделавшая большой перегон. -- Куды ускорился, Фрол Иваныч?-- окликнул его седенький худенький старичок с благочестивым лицом подвижника. -- А это ты, Никитич... Здравствуй. Каково прыгаешь? -- Помаленьку, пока Господь грехам терпит. -- Так, так... Это "Ксения" бежит? Ну, а ты работничков ждешь? -- Уж это как Бог даст... Все от Бога. -- Да уж тебе-то Бог пошлет, известное дело... Никитич был известный подрядчик, из рязанских. Он носил рассейскую чуйку, говорил разбитым жиденьким тенориком и отличался каким-то ожесточенным благочестием. Пароход приближался. Уже можно было слышать, как он тяжело буравил воду, распихивая две зеленых волны. Издали казалось, что он все усиливал ход и делался больше. Сделав круг, он тяжело подошел к пристани, точно железное чудовище. На пристани поднялась обычная в таких случаях суматоха, а больше всех суетился, конечно, Фрол Иваныч. Когда публика хлынула с парохода живой волной, он первым бросился по сходням на палубу, не обращая внимания на ругань и толчки. -- Эй, Фрол Иваныч, постой немножко,-- остановил его на палубе третьяго класса знакомый голос. Перед ним стоял приземистый старик в красной рубахе, в валенках и полушубке, с большой котомкой за плечами. Серая от проседи борода падала на широкую грудь волнистыми космами. -- Мосеич, да это ты?!-- ахнул Фрол Иваныч, останавливаясь.-- А мне сказывали, что ты помер... -- Ан жив Мосеич... Поклоны тебе привез. Танбовская губерния кланяется... А што касаемо смерти, так пока все другие протчие человеки помирали. Значит, наша очередь еще не пришла... Из-за Мосеича выглядывало румяное курносое девичье лицо, ухмылявшееся по неизвестной причине. По глазам и по вздернутому носу Фрол Иваныч сразу определил, что это или дочь, или племянница, а по лаптям и накинутой на плечи свиты из белаго домотканнаго сукна -- настоящую "танбовку". В сторонке, отдельной кучкой стояли тамбовские Панасы, ?едосы, Савелы и Петряи, тоже в свитах из домотканнаго сукна и некоторые в лаптях. Фрол Иваныч любовно посмотрел на эти родныя свиты и лапти и даже вздохнул. "Эх, Танбовская губерния, нет-то тебя лучше и приятнее"... Первыми восклицаниями разговор исчерпался, и Фрол Иваныч не находил, что сказать землякам, хотя вопрос был всегда готов: зачем пожаловали? -- Донька, уди,-- отстранил девушку Мосей и, отведя в сторону Фрола Иваныча, в полголоса заговорил:-- А мы, значит, того, Фрол Иваныч... -- Работы искать? -- Правильно... Еще раз оглянувшись, Мосей подмигнул и прибавил: -- Не спроста мы сюда-то пришли этакую даль... Еще по зиме наслышаны были, что царь строит каменный мост через Черное море, ну, значит, и того, народ нужен... Фрол Иваныч расхохотался. И придумает же эта Тамбовская губерния... Каменный мост через Черное море. Тоже, натощак не вдруг и выговоришь. Когда он стал разуверять Мосея, теперь уже тот расхохотался, в свою очередь. -- Ладно, ладно, перестань морочить, Фрол Иваныч... Нечего тут скрываться. -- Да хоть кого спроси!.. -- И то спрашивали дорогой. Никто не хочет правду сказать, все скрываются... -- Это мол будут продолжать, Мосей, а ты мост выдумал. Мосей хлопнул Фрола Иваныча по плечу, и, подмигнув, закончил: -- Ну, пусть будет по твоему, а мы кубыть тебе верим... Целую артель вывел. -- Так вы ступайте на Черный рынок, там моя старуха в заведении сидит, а мне еще нужно тут сбегать по одному делу... -- Ладно, ладно, знаем,-- согласился Мосей.-- Не впервой... Ну, танбовская губерния, трогай!.. Подрядчик Никитич уже заметил своим благочестивым оком эту кучку тамбовцев и ждал их у самых сходней. Мосей, в свою очередь, узнал Никитича и весело поздоровался. -- Погляди-ка, какую я артель вывел, Никитич! Прямо с берлоги народ поднял... -- Что-же, подавай Бог... Господь любит труды. -- Тебя Мосеем звать? -- Он, видно, самый... Мосей Шаршавый. Работы к вам приехали искать... -- Дай Бог, дай Бог... Дорогу на Черный рынок Мосей знал хорошо и вывел свою артель прямо к заведению ФролаИваныча. Анисья Филипповна узнала Мосея и тоже ахнула. -- Жив, Анисья Филипповна,-- успокаивал ее Мосей, сбрасывая тяжелую котомку.-- Разе ты нас кваском угостишь с дороги? Вот родную племянницу Доньку вывел... "Хочу, грит, мост батюшке царю строить". Озорная девка... хе-хе!.. Это был подвох, чтобы шуткой выпытать у Анисьи Филипповны сущую правду, но хитрая старуха заперлась, как муж, и ответила, что о мосте ничего не слыхать. -- Ну, ладно, мы его сами поищем,-- уверенно заметил Мосей.-- Не мешок с деньгами, не потеряется... Поднятые из тамбовской берлоги мужики с любопытством разсматривали галдевшую на непонятном языке толпу турок и переглядывались.-- Ну, только и народец. -- Ничего, народ хороший, хоша и турки,-- обяснял Мосей.-- Смирный народ, а, главное, непьющий... У них такой закон. В квасной сидел какой-то рабочий с парохода, одетый в синюю блузу. Он с аппетитом ел краюшку полубелаго хлеба, запивая его дешевым квасом. -- Што закон?-- обидчиво ответил он.-- У каждаго человека есть закон, а только всякая держава пьет... Анисья Филипповна сосредоточила все свое внимание на Доньке и угостила ее квасом. -- Кушай, милая, на здоровье,-- ласково повторяла старушка.-- Работы пришла искать? Будет и работа... Вон сколько наших рассейских бабочек стоит, тоже работы ждут. Всем место найдется... Татарки-то у себя по саклям только и умеют кохе свой пить, а на табачных огородах наша сестра рассейская и садит, и полет, и поливает. Между прочим, Анисья Филипповна в артели тамбовцев сразу присмотрела белокураго парня ?едоса. Ничего, хорош паренек, хоть куда поверни. И плечо тугое, и рука могутная, и грудь выпирает из под рубашки... Другие были помельче ростом, ну да в артели все сойдет. Заметила старушка и то, что как будто Донька все отворачивается от ?едоса и даже хмурит брови, когда встретится с ним глазами. Ох, девичье дело, конечно, совестно... ?едос и сам не замечал, как нет-нет да и очутится рядом с Донькой. -- Ужо надо поснедать с дороги,-- соображал Мосей.-- Домашнюю-то еду всю прикончили дорогой, а здесь и настоящаго хлеба не найдешь. Здесь все ситный да баранки.. Не уважают ржаной-то хлебушко. Мосей сам сходил купить хлеба и принес целую ковригу. -- Ну, ребятки, пока ешьте с оглядкой,-- предупредил он, нарезая аппетитные ломти.-- Пожалуй, и себя седим так-то, пока нет работы... Донька, а тебе побольше ломоть, потому как бы очень затощала на пароходе. Анисья Филипповна, всю ночь нас эта самая Донька потешала, пока пароход кружил в тумане. Мы, мужики, ничего, а она всю ноченьку бегала к борту, точно барыня или поповна... -- Это с непривычки,-- обяснил Фрол Иваныч, точно выросший из земли.-- Никитич не приходил? -- Нет, не видать кубыть... Фрол Иваныч обругался. -- Уж только и народится человечина... Не даром он по пристаням-то обнюхивает. -- Ничего, Фрол Иваныч,без работы не останемся,-- успокаивал Мосей.-- Не впервой, слава Богу. Вот ужо схожу к дохтуру Пал Петровичу, у него мы как-то дом далаживали... потом барин из немцев есть знакомый... Обойдется. -- Чему обходиться-то?-- ругался Фрол Иваныч.-- Тоже не фасон задарма на базаре стоять... А Никитич знает свое: "Как Бог" да "Господь не оставит"... Растерзать его мало! Через час Мосей вел свою артель куда-то по главной дороге в Массандру и по пути обяснял Доньке: -- Видишь агроматные дома, дура? Тут все дохтура живут... Значит, все ихние дома. Ежели, например, другому человеку у смерти конец, то есть человеку богатому, ну, его сичас в эту самую Ялту: тут тебе море, тут тебе горы, тут тебе свободный воздух, розаны и всякое удовольствие... Іон и отдышает, значит, который хворый. А то и для баловства которые наезжают... У себя-то в Москве или в Питере надоест безобразничать, ну, валяй на солнышко. Одним словом, баловство...

III.

Первый день тамбовской артели прошел как-то между рук. Мосей розыскал какой-то сарай, где и разместились все. -- Здесь, брат, тепло,-- обяснял он, надевая полушубок.-- Не даром богатеющие господа сюда едут. Уж я знаю. Ужо в баню вечерком сходим от свободности... Устроив артель, Мосей отправился в город на поиски работы и пропадал до самаго вечера. Вернулся он сумрачный и ничего не сказал, где был и кого видел. Старик только встряхивал головой и вздыхал. Артель приуныла. -- А ничего, как Бог,-- решил Мосей.-- Другие живут, и мы как-нибудь проживем -- Посмотрел это я давеча на пропойцев -- Господи, и сколько их тут набралось и все-то пьяные. Точно комары над болотом толкутся... Берут же где нибудь деньги на пропой души, окаянные? Ох, дела... И наших русачков понапёрло вполне достаточно. Вечером пошли в баню и по дороге насмотрелись на всяких господ, которые катались по городу в колясках и верхом. Особенно удивляли тамбовцев дамы -- амазонки: уцепится в седле бочком и вот как нажаривает, только пыль летит. Доньку бы посадить так-то... Тамбовцы всему удивлялись и указывали пальцами на разныя диковины. И горы какия высокия, и море какое зеленое, и дома все до одного каменные, и люди все до одного богатые, и дерева все неизвестныя да чужия. Одна Донька ничего не желала ни видеть, ни слышать и готова была разреветься каждую минуту. Ее душила тоска по своей Тамбовской губернии... Что-то там теперь делается? По дороге из бани обратно они встретили смешного молодого барина с стеклышком в глазу. Он шел в каком-то длинном до пят, рыжем балахоне, насвистывая опереточный мотив и помахивая тоненькой тросточкой. -- Да ведь это наш молодой барин...-- с радостью проговорил Мосей.-- Ей Богу, ион самый!.. Только вот как его звать -- не упомню. Мудреное имя какое-то... Старик даже забежал вперед и поклонился молодому барину, который посмотрел на него своим стеклышком совершенно равнодушно. Эта встреча сразу оживила Мосея. Если молодой барин в Ялте, значит, и старый барин здесь же. Город не велик, и розыскать можно живой рукой. А старый барин уж все знает... У Мосея гвоздем засела в голове мысль о царском мосте, и он был убежден, что все от него скрывают все. А старому барину уж не зачем его обманывать. Утром тамбовскую артель ожидала самая неприятная неудача. Когда они чуть-свет вышли на базар, Фрол Иваныч был уже там и сообщил Мосею под секретом очень важную новость: -- Никитичу сегодня надо будет нанять целых пятьдесят человек... У него подряд на набережной... Того гляди, притащится сюда. Только ухо держите востро: обманет. Выпрашивайте по полтора рубли поденщину... Понял? -- А ежели не даст? -- Ну, можно сбавить на рупь двадцать, а больше:-- ни-ни. Он, как идол, будет рядиться... Как оказалось, эта новость была не безызвестна и другим, потому что русские рабочие сбились в одну толпу и сдержанно толковали о том же. -- А ежели турки перебьют,-- сомневался Мосей, почесывая затылок. -- Что турки?-- разсердился Фрол Иваныч.-- Разе турки могут работать настоящую тяжелую работу? Так, разныя подробности работают, а сурьезнаго-то и нет... Турки!.. Они вон в целое лето на копейку квасу не выпьют... Появление Никитича было встречено глухим гулом смешанных голосов. Вперед выступили артельные рядчики и повели переговоры. Никитич бил себя кулаком в грудь и что-то выкрикивал своим тонким бабьим голосом. -- Полтора целковых?!..-- кричал он, размахивая руками.-- Да креста на вас нет, ребятки... Бога-то побойтесь, Бога-то!.. Без ножа хотите зарезать живого человека... Рядчики отвечали такими-же пустыми словами и стояли на своем. Первыми сдались черниговские хохлы, сразу сбавив цену на рубль двадцать. Поднялся крик и ругань. -- Ну, и бери хохлов, Никитич!.. Разе это рабочие?.. Лопаты держать не умеют в руках... Не столько работают, сколько оглядываются. На хохлах не далеко уедешь... Хохлы отмалчивались. Они уже около недели напрасно искали работы и были рады идти за рубль. Никитич, конечно, это знал и давал девять гривен. -- Дома-то за двугривенный работаете, а здесь на полтора целковых разстарались! Забыли Бога-то... Ряда шла отчаянная. Никитич еще накинул пятачек и поклялся, что больше не прибавит ни одной копейки. Рядчики сошлись вместе и начали сговариваться между собой. Конечно, можно и за целковый работать, а только не хорошо ронять цену. Раз уронили, а потом и не подымешь, Никитич, не смотря на самыя отчаянныя клятвы, хотел уже прибавить еще пятачек, но в этот момент показалась целая толпа турок, только что приехавших на пароходе. -- Вот так фунт!-- ахнул Фрол Иваныч, принимавший, конечно, самое деятельное участие в общей суматохе. Он забежал в толпу и старался заслонить собой Никитича, чтобы тот не видал турок. Но было уже поздно. Никитич махнул рукой, и сам пошел к толпе турок, собравшейся у своей булочной. Здесь переговоры были кончены в несколько минут. Турки согласились идти работать за сорок копеек. Фрол Иваныч в отчаянии бросил свою шапку о-земь и, грозя туркам кулаком, кричал: -- Вот вам, черномазые черти!.. В колья вас надо... Только хлеб у добрых людей отбиваете. И ты хорош, Никитич!.. Креста на тебе нет... Артель турок ушла за Никитичем, а русские рабочие остались на базаре. Не слышно было ни обычнаго галдения, ни ругани,-- горе было слишком неожиданно и велико. -- Да, воопче...-- смущенно бормотал Мосей.-- Эк их угораздило, чертей... В самый секунд подоспели. -- Да что им, туркам, сорок копеек -- и того много!-- орал Фрол Иваныч.-- Разе это люди? Вон какая на ем одежда: одне заплатки. Разе он понимает, например, настоящую еду? Сест один бублик в три копейки, запьет его водой -- и целый день сыт. Он и праздника не понимает, как другая собака: у них все будни... Пока происходила вся эта передряга, Анисья Филипповна успела пристроить Доньку к другим бабам, которыя нанялись куда-то на табачную плантацию в Алупку. -- Тридцать копеек будет получать, а там прибавят,-- хвасталась старушка своей удачей.-- И тридцать копеек деньги... Мосей, поощренный этой удачей, уверенно заявил: -- Э, и мы без дела не останемся!.. Слава Богу, свет не клином сошелся.. Ежели что, так мы и в Новороссийск махнем. Не тужите, братцы!..

IV.

Тамбовская артель причиняла Фролу Иванычу массу хлопот. Он даже осунулся в лице и похудел. Одна борьба с дешевыми турками чего стоила. Когда на базаре появлялся подрядчик Никитич, высматривавший свою дневную порцию рабочих рук, Фрол Иваныч накидывался на него с яростью. -- Опять обманывать пришел? кричал Фрол Иваныч, размахивая руками -- Полюбуйся на свою работу: турки работают у тебя, а наши русачки вот стенкой стоят голодные. Это как по-твоему? -- А уж как Господь... певуче отвечал Никитич.-- Уж это не от нас, милый человек. И турки тоже есть хотят. Понедельников, не бойсь, не справляют, да еще каждый день своему богу по три раза молятся. -- А что из того, что молятся -- хоть десять раз молись, а ихний бог неправильный. Вот тебе бы в самый раз в мухоеданскую веру... Благодаря хлопотам Мосея и Фрола Иваныча, тамбовская артель получила работу, но лиха беда была в том, что приходилось работать в разных местах. Сходились вместе только по вечерам. И Донька отшиблась от артели, что очень угнетало Мосея. Девушка молодая, ничего не понимаете,-- долго-ли до греха. Вся артель скучала по Доньке, в которой сохранялась последняя теплота родной губернии. Фрол Иваныч был того же мнения и чуть не подрался из-за Доньки с своей Анисьей Филипповной и довел ее до слез. -- Что же, я для нея же старалась,-- оправдывалась старушка, вытирая слезы -- Не одна ушла в Алупку, а с другими протчими бабами. -- А ежели она оттуда воротится круглая? Баба не мужик, и по здешним местам ей везде цена. У меня

есть знакомый татарин Асан в Аутке, так я уже ее туда определю... По крайности, каждый день девушка дома, в своей артели ночевать будет. -- Ну, и устроивай. -- И устрою. Не буду тебе в ноги кланяться... Вот погоди, воскресенье придет -- тогда и определю. Пусть чувствует, каков есть человек Фрол Иваныч. Фрол Иваныч сдержал свое слово и определил Доньку к Асану, в Аутку. Эта татарская деревушка слилась с Ялтой и была, как ковром, обложена табачными плантациями. Анисья Филипповна соображала свое и все поглядывала на ?едоса. В самый бы раз парочка вышла. Старушка стороной успела вызнать, что у себя в деревне ?едос был завидным женихом, и за него пошла бы любая девушка, но он не хотел жениться, пока не устроится. -- Ничего, Бог даст, все устроится,-- соображала старушка.-- Ушел холостой, а вернулся женатый. Конешно, Донька не Бог знает какая корысть, ну, да с лица не воду пить. Весна быстро шла вперед. Миндали давно отцвели. Начала быстро распускаться зелень. Море теплело с каждым днем. Ялта оживала весенним прилетом своих больных гостей. И старики, и молодые -- все искали животворящаго тепла. Больные бродили по набережной, любуясь морем, ютились в маленьком городском садике, слушая музыку, и, вообще, старались как-нибудь убить время. Это была какая-то призрачная жизнь, окрыленная несбыточными надеждами найти именно здесь утраченное здоровье. Были и такие люди, которые решительно не знали, зачем они приехали в Ялту -- вернее сказать, не знали, куда им деваться. Они ругали и Ялту, и по пути все русские курорты, клялись, что это уже в последний раз они попали на южный берег Крыма и доказывали друг другу все преимущества заграничных курортов. Именно к последнему сорту господ относился "наш родной барин" Мосея Шаршаваго -- Ипполит Андреич Черепов. Семья Череповых поселилась в "России", занимая два номера -- в большом жил старик Черепов с сыном Вадимом, а в маленьком поместилась дочь, Ирина, молодая худенькая девушка с острыми плечами и какими-то жгучими глазами. Старик Черепов, представительный, седой старик, держал себя с большим достоинством и пользовался у всей прислуги шикарнаго отеля большим уважением. Он делал все, до последних мелочей, с какой-то министерской солидностью, даже умывался не так, как другие, а верх солидности, доходившей до священнодействия, проявлялся больше всего за обедом и ужином. Последнее, впрочем, носило характер почти платонический, так как старик Черепов страдал катаром желудка и половины артистически приготовленных кушаньевь не мог есть. -- Мой желудок так же не переваривает некоторых вещей, как не переваривают головы моих детей целый ряд идей,-- мрачно острил старик. Дети привыкли к желчным выходкам отца и не обращали на них особеннаго внимания. Это была довольно странная семья, жившая какими-то взрывами. Все держались на равной ноге, как добрые старые знакомые. Получалась та излишняя откровенность, какая извиняется только добрым старым знакомым, на которых не обижаются. Деревья покрылись зеленью. Начали распускаться глицинии. Наступала лучшая весенняя пора. Старик Черепов ежедневно гулял по набережной определенное доктором время. Раз в воскресенье, когда он с дочерью возвращался домой, его остановил у входа на лестницу какой-то мужик, державший шапку в руках. Это был Мосей Шаршавый с Донькой. -- Ваше высокоблагородие, Апполит Андреич...-- бормотал Мосей, кланяясь.-- Не допущають до вас... халуи трактирные не пущають... -- Что такое? Что тебе нужно?-- недовольным голосом проговорил Черепов.-- Кто ты такой? -- А мы, барин, ваши родные мужики будем, значит, из деревни Перфеновой... Мосей Шаршавый, а это моя племянница Донька, значит. Дельце есть у меня к вам, а халуи не пущають... Прямо, значит, к вашим стопам, потому как вы нам природный барин, и мы вполне обвязаны... например, подвержены... -- Какое дельце? -- Прикажите допустить, а на улице никак невозможно... Ирина все время разсматривала в лорнет Доньку и пришла в восторг. Ведь это был великолепный этнографический тип, который необходимо показать приехавшему в Ялту путешественнику. Пусть полюбуется на кровную "танбовку". У нея и костюм весь настоящий, домашней работы. Черепов слушал несвязную болтавню Мосея, несколько раз поморщился, что в переводе означало его полное недовольство навязчивым мужиченкой, но вступилась Ирина. -- Ты, мужичок... как тебя зовут? -- Мосей, барышня... -- Да, так ты иди за нами,-- решительно приглашала девушка.-- Никто не смеет тебя не пустить... Мосей немного замялся и сбоку посмотрел на Доньку. -- И она пойдет с нами,-- командовала Ирина. -- Для чего эта комедия?-- по-французски заметил Черепов, пожимая плечами.-- Вечныя эксцентричности. -- Ах, папа, это так интересно!.. по-французски ответила Ирина.-- Одно имя что стоит: m-lle Донька. -- С родственниками трудно спорить,-- проворчал Черепов, направляясь по лестнице к верхней площадке. Мосей сразу догадался, что за него заступилась барышня, и, шагая за ней, повторял: -- Гонють нас, барышня... которые халуи... А мы уж к вашим стопам... Отельные оффицианты попробовали загородить дорогу Мосею, когда вся компания поднялась к роскошному вестибюлю. -- Куда прешь, сиволапый!.. -- Оставьте, пожалуйста, их,-- строго протестовала Ирина.-- Они идут ко мне... Поняли?.. -- Вот эти самые, барышня,-- жаловался Мосей, указывая на оффициантов.-- Гонють... Донька никогда еще не видала, как живут настоящие господа, и всему удивлялась: лестнице, ковру в корридоре, дверным ручкам и т. д. Ирина провела ее в свою комнату, и там удивлению Доньки не было границ, особенно когда она увидела нарядную кровать барышни. -- Неужли ты на ней спишь?-- спросила Донька. -- Сплю... А что? -- Кубыть страшно. Ирина смеялась до слез над Донькой. В номере Черепова происходила не менее оригинальная сцена. Мосей стоял у дверей и, повертывая в руках шапку, издалека начал разсказывать историю постройки царскаго моста и о том, как все его обманывают. Старик Черепов сначала слушал его с нахмуренным лицом, а потом захохотал. -- На вас, барин, последняя надежа осталась...-- закончил свое повествование Мосей. Черепов подошел к нему, хлопнул его по плечу и, продолжая смеяться, проговорил: -- Не будет тебе царскаго моста, Мосей... -- Как-же это так, барин? Не даром люди говорили... -- Я тебе сказал: не будет. И тебе, и мне никакого моста не будет... Был у нас с тобой крепкий мост, а теперь ничего не осталось. Купец гуляет по нашему мосту, а мы в окошечко на него поглядываем. Мосей знал привычку стараго барина говорить мудреныя слова и только хлопал глазами. А старик Черепов совсем развеселился, что с ним случалось редко, усадил Мосея на стул и начал подробно его разспрашивать обо всем: как мужики живут в Парфеновой, как набралась артель строить царский мост, как они шли пешком, как устроились в Ялте. -- Утеснили вы нас, барин, тогда земелькой-то,-- говорил Мосей, потряхивая головой.-- Кормов совсем не стало, скотину пасти негде... Обезлошадили в конец. -- И я тоже безлошадный, Мосей... Конский завод давно продал. А теперь землю в банк отбирают... Новую землю приходится искать... При слове "земля" Мосей весь встрепенулся. -- Это вы, значит, на Кавказ, барин? Сказывают, господам там отводят царскую землю по тыще десятин... Старый барин задумался и, вздохнув, проговорил: -- Приходи как-нибудь вечерком, поговорим... Он слышал шаги Вадима, при котором не желал говорить. Молодой человек вошел в номер, понюхал воздух и брезгливо заметил: -- Здесь русский дух, здесь Русью пахнет...

V.

От своего барина Мосей вернулся домой, как пьяный. Ведь сам барин завел речь о новой земле, а даром он говорить не будет. Мосей встряхивал головой и чесал в затылке. Что же, у батюшки-царя земли сколько угодно, да и Кавказ велик. Всем места найдется. Чем толкаться по заработкам, за милую душу поработать-бы на своей земле. Увлеченный своими мыслями, Мосей не замечал, что в его артели творится что-то не совсем ладное. Тамбовцы начали скучать, что было связано с временем года. Всплыла настоящая мужицкая тоска о своей сиротевшей земле, о сиротевших домах и сиротевших семьях. Крымская яркая весна казалась обидной. В результате явилось несколько прогульных дней. Единственным живым местом в артели являлась Донька, за которой все ухаживали, как за родной. Исключение в этом случае представлял один ?едос, который старался избегать Доньки и почему-то злился на нее. -- Ну, ты, корявая губерния...-- ворчал ?едос, когда Донька проходила мимо. В свою очередь Донька не оставалась в долгу, и когда Анисья Филипповна политично наводила ее на разговор о ?едосе, грубо отвечала: -- Этот-то? Да я его и видеть-то не могу... На сердце мутит. Шалый ион... тошный... ?едос сам не знал, что такое с ним делается, и совершенно не знал, куда ему деваться в свободные часы, особенно по праздникам. И в своей артели тошно, и на чужих людях тошно. Он уходил куда-нибудь на набережную и по целым часам смотрел на море. На набережной и в праздники работа кипела. На базаре ?едос избегал заходить в лавочку Фрола Иваныча, а забирался куда-нибудь в сестную, где толклись пропойцы. И какого только тут народа не было, и почти все грамотные. Они тоже работали временами, чтобы сейчас-же и пропить весь заработок. ?едос среди них казался богатырем и с презрением смотрел на этих несчастных, у которых лица опухли от пьянства, руки и ноги тряслись, глаза слезились. -- Господи, да откуда такие люди берутся?-- с тоской думал ?едос. Попадались и женщины пьянчужки, ходившия с синяками, рваныя и грязныя. Это была последняя степень падения. Пробовал ?едос приставать к туркам, которые ему нравились, но они как-то сторонились от него, да и разговориться с ними было трудно. Русские рабочие часто роптали на свою судьбу, волновались и при всяком удобном случае ругались, а турки держали себя так спокойно и с каким-то особенным достоинством носили свои рабочия лохмотья. А главное, до сих пор ?едос не видал ни одного, пьянаго турка... А борьба между русскими и турками велась по всей линии. Пока торжествовали турки, хотя Фрол Иваныч и грозил им погромом, случавшимся в Ялте не раз. Совершенно безучастными оставались в этой борьбе за труд одни крымские татары, из которых прибрежные жили припеваючи на счет своих табачных платанций, виноградников и приезжих туристов. Настоящие горные татары появлялись редко и жили в своих горных гнездах неизвестно как и чем. Они привозили дрова, уголь, овечий сыр, молодых барашков, овощи -- и тем ограничивались. Странно было сопоставить черноволосых побежденных, сытых и сравнительно обезпеченных, и пришлых, большею частью белокурых или светлорусых победителей, прибитых волной всяких злоключений к чужому берегу. Типичнее всего была русская баба, которая обработывала табачныя плантации и ходила "коло винограду". Раз ?едос обходом пробрался по базару, минуя заведение Фрола Иваныча, и неожиданно натолкнулся на Доньку, которая ходила за хлебом для артели. ?едос сделал вид, что не узнал ея, и повернул в сторону, Донька тоже хотела повернуть, но прямо натолкнулась, на ?едоса. -- Ах, ты, чучело гороховое!-- проворчал ?едос. -- А ты чего смотришь, шалый?!-- огрызнулась Донька. ?едос погрозил ей кулаком, свернул в сторону и зашагал к толпе турок. Донька стояла на месте, и у нея на глазах навернулись слезы. Донька, по приглашению "барышни", раза два бывала в "России", но потом перестала ходить. Ее удивляло какое-то особенное нахальство этой барышни, которая не стеснялась выспрашивать ее о самых интимных вещах. -- Тебе не страшно жить одной с мужиками?-- спрашивала ее Ирина.-- Ведь их много, они такие грубые, слова говорят такия... Донька не понимала. -- Может быть, тебе кто-нибудь нравится?-- продолжала барышня наводящие вопросы. -- Дядя Мосей нравится... -- Ну, это само собой. А из парней? У вас ведь это все просто... Я видела в деревне сама, как парни хватали девушек в охапку... щипали их... -- Так это на играх, барышня, а не на артели. На артели у нас строго... Дядя Мосей не любит баловства. Ни-ни... -- А все-таки, есть такой парень, который тебе нравится? Донька конфузилась. -- Одним словом, жених?.. -- Это уж дядя Мосей, барышня, знает... -- Да ведь не дяде Мосею замуж выходить, а тебе... Кто у вас в артели первый красавец? -- Все красавцы... На деревне девушки болтали о ?едосе, только он совсем шалый. И на человека не походит... Донька чувствовала себя неловко, когда барышня впивалась в нее своими "колючими" глазами или начинала улыбаться. Раз Донька не выдержала и откровенно заявила: -- А вы смеетесь надо мной, барышня, как над писаной дурой... Делать вам нечего, вот и потешаетесь над деревенщиной. -- Нет, не потешаюсь,-- оправдывалась Ирина, немного смутившись.-- А просто мне интересно, как другия девушки на свете живут, что оне думают и чувствуют. Донька расхохоталась. Уж очень смешныя слова барышня разговаривает: кто-же не знает, о чем все девки думают... Очень даже просто. Вон как Анисья Филипповна пристает с ?едосом, точно он у нея в зубах завяз. -- Тебе очень хочется замуж, Донька? -- Н-не... В девушках лучше. -- Зачем-же тогда выходят замуж? -- А так: выдадут -- и все тут. Вот как девки-то ревут, когда их окручивают. Самая безстрашная и та голосом воет... Для Ирины эта "танбовка" являлась своего рода сфинксом, котораго она никак не могла разгадать. Путешественник-этнограф, которому Донька была предявлена в качестве вещественнаго доказательства от тамбовской антропологии, решительно ничего в ней не нашел, что разочаровало Ирину, и Донька была исключена из реестра развлекающих редкостей. Простившись с живой игрушкой, Ирина почувствовала ту гнетущую доску, для которой специально создана русская "барышня не у дел". Даже было обидно думать, что вот эта самая смешная Донька кому-то нужна, что у нея есть свое место в тамбовской артели, что какая-то таинственная Анисья Филиповна хочет ее окрутить с каким-то тамбовским ?едосом и что все это нужное, настоящее, серьезное, как серьезно шумит море, серьезно растет трава, серьезно идет дождь., С отцом у Ирины были совершенно дружеския отношения, и она не стеснялась говорить с ним откровенно. После увольнения Доньки, она за вечерним чаем долго говорила с ним на эту тему. -- Папа, почему я чувствую себя никому ненужной? -- Очень просто: повышенная требовательность. Нынешния девушки ищут непременно героев, а таковых слишком мало, даже почти нет. -- Какие там герои, папа, просто интересный человек -- и вполне достаточно. -- И таких интересных мужчин нет, моя милая. Эта погоня за интересными людьми обличает только собственную внутреннюю пустоту, безсодержательность и вялость. Собственное ничтожество мы желаем оправдать на содержательности другого. Это моральное тунеядство... И твоя Донька, конечно, стоит неизмеримо выше тебя, потому что знает, что ей делать, а это главное. -- Ах, папа, все это непутныя слова, которыя еще никого не убедили и не сделали лучше. -- Нет, это нужно и знать, и чувствовать, Ирина. Я жил много заграницей, много видел и пришел к убеждению, что лучше русскаго мужика и русской бабы ничего нет. Да... -- В тебе, папа, говорит уволенный в отставку рабовладелец. -- Ничуть! Ты ошибаешься... Ты вот читаешь историю, где господа-историки так красиво подкладывают исторические законы под совершившиеся факты и не видят настоящаго. Например, кто проделал всю русскую историю? Да вот эта самая тамбовка Донька, которая совсем не интересна для твоего этнографа. А для меня это все ясно... Я говорю не о том, что Донька родила эту историю,-- нет, она внесла в нее все покоряющую живучесть, изумительную эластичность форм, еще более изумительную приспособляемость в каком угодно цоложении. Эта Донька, как кошка, которую выбросили из пятаго этажа и которая непременно упадет прямо на ноги... И я ее люблю, русскую бабу. Ее историки совершенно просмотрели. Да и сейчас ее не видят... Помнишь, когда ездили на воды под Учан-Су, там по дороге все табачныя плантации были усеяны русскими бабами. Татарская баба не может работать у себя дома, а русская баба бредет искать работы за тысячи верст. Ее и ветром сушит, и солнцем жжет, и дождем мочит, а она все-таки делает свое бабье дело. Ведь это стоит хорошаго завоевания, и никто этого не видит. Бабе тесно стало дома, и она пошла оплодотворять своим великим бабьим трудом чужую ей землю. Самое это великое дело, когда есть настоящая баба... Ты слыхала, вероятно, что есть так называемый русский скот -- крестьянская лошадь, крестьянская корова, деревенская курица? Это самая изумительная зоология, потому что она разрешила неразрешимую экономическую задачу, т. е. при наличности minimum'а условий получается maximum производительности. Особенно характерна корова-крестьянка, возведенная в тип. Есть, так называемыя, коровы-тасканки и коровы-горемыки, подразделяющияся на кровных горемык и полукровных горемык. Это маленькое тощее создание, которое целую зиму обходится без пищи и которое до того ослабевает к весне, что его нужно вытаскивать на весенния зелени, где оно отгуливается. Про курицу и говорить нечего: она должна класть яйца и кормиться сама. А кто создал эти живыя чудеса хозяйства? Создала Донька... Черепов медленно шагал по комнате, пуская синеватый дым дорогой сигары. Когда он говорил, его лицо делалось красивым, и Ирина любовалась им. Такой умный, хороший и понимающий старик... А между тем он пустил своих бывших крепостных с даровым наделом нищими, вечно судился за потравы и кончил тем, что раззорил все свое хозяйство и проедал сейчас последния крохи. Ирина все это знала и никак не могла понять отца, в котором слова, мысли и дела шли разными дорогами.

VI.

Благодаря неудержимой энергии Фрола Иваныча, тамбовская артель к концу мая устроилась вместе, т. е. на одной работе, что представляло много удобств. -- Слава Богу, все теперь в одной кучке,-- радовался за всех Фрол Иваныч.-- Уж на что лучше... А разбились-бы по одному человеку -- и конец артели. Куда человек, ежели он от своих отстанет? Пропал, как швед под Полтавой... Фрола Иваныча, огорчало только то, что Мосей Шаршавый как-будто не выражал особенной радости. Даже совсем наоборот -- старик все хмурился и угнетенно вздыхал. -- Да ты это что, Мосей?-- спрашивал Фрол Иваныч.-- Точно муху проглотил... -- Есть и муха, Фрол Иваныч... Верно ты сказал. Какую муху проглотил Мосей -- так и осталось неизвестным, что окончательно огорчило Фрола Иваныча. -- Вот и хлопочи для земляков,-- ворчал он.-- Ониже над тобой и фигуряют... Потом, по наведенным справкам, оказалось, что Мосей почти каждый вечер куда-то исчезал и возвращался домой поздно. -- Уж не закутил-ли грешным делом старик,-- посомневался Фрол Иваныч.-- Трактиров у нас вполне достаточно, ежели который человек слабый... "Муха" Мосея Шаршаваго засела в "России". Старик Черепов полюбил тамбовскаго мужика и каждый раз угощал его чаем. Мосей усаживался с большой осторожностью на краешек стула и пил один стакан чая за другим. Иногда угощала его Ирина, а когда ея не было -- наливал чай сам Черепов. Мосей обливался потом и все-таки пил, не смея отказаться. Черепов шагал по номеру, заложив руки за спину, и говорил без конца. Когда он останавливался, Мосей говорил: -- Совершенно правильно, барин Апполит Андреич... Сущая правда вполне... Скучавший старый барин читал целый ряд лекций по истории Крыма и Кавказа и предявлял целый ряд остроумных соображений относительно будущаго этих двух жемчужин. -- Рабочия руки нужны, Мосей, наши русския рабочия руки. В Расее стало тесно жить, а тут всем места хватит. -- Как не хватить: тут тебе море, а тут сейчас рядышком берег. Очень просто... Мосея смущало только одно, именно, когда барин раскладывал на своем письменном столе громадную карту и по ней обяснял прошедшее, настоящее и будущее. Мосей решительно ничего не понимал, кроме того, что по "планту" Тамбовская губерния выходила уж как-то обидно маленькой. Двух овец некуда выпустить... Не может этого быть. Просто, казенные анжинеры напутляли на весть что, чтобы скрыть Тамбовскую губернию. А вот когда барин принимался разсказывать про Кавказ, Мосей превращался в один слух и все отлично понимал, только понимал своими мужицкими словами. -- Эх, старость, старость!..-- иногда говорил Черепов, повторяя слова Тараса Бульбы.-- Если бы не старость, я сам бы пошел с вашей артелью... Нашли бы и землю, и работу. -- Нашли бы вот как,-- соглашался Мосей. -- Ты не понимаешь самаго главнаго, Мосей: ты неуязвим, как броненосец. Много ли тебе нужно: один хлеб. -- Да ежели бы был ион, хлебушко-то, да. я не знаю, что бы, кажется, сделал. -- Ну, прежде ты крепостной был, а теперь свободный человек. -- Совершенно свободный, как есть ничего нет. -- А выведи-ка ты свою бабу на Кавказ -- да там ей и цены не будет. -- Ну, бабу, барин, трудно поднять, как медведя из берлоги. Она тоже ежели упрется, так ничего не поделаешь... Конечно, ежели мир прикажет, так и баба пойдет... Мосей начинал понимать, что барин тоже склонен к мечтам, но слепо верил каждому его слову. Кому же и знать, как не старому барину. Вот как все понимает барин и все может обсказать, до крайности. Домой Мосей возвращался точно пьяный и во сне видел гостеприимные кавказские берега, где схоронилось крестьянское настоящее счастье. Не спалось и старому барину Ипполиту Андреичу, хотя и по другим причинам. Он страдал старческой безсонницей, а в последнее время она сопровождалась какой-то удручающей старческой тоской. Впереди уже ничего не оставалось, кроме механическаго чередования ненужных дней и ночей. А ведь когда-то и он мечтал... Даже и очень мечтал. Но самая деятельная полоса жизни как-то сама собой точно выпала, как незаметно выпадают волосы на голове. Он сейчас с ужасом чувствовал нароставшую в самом себе пустоту жизни и то, что в сущности он, барин Черепов, никого и ничего в жизни не любил. Боже мой, как он сейчас завидовал какому-нибудь Мосею Шаршавому, жизнь котораго была и полна и имела впереди определенную и ясную цель. В этом безвестном тамбовском мужичонке чувствовалась та стихийная сила, которая двигает миллионами. Да, они идут к своему безвестному счастью и будут идти, потому что они нужны, а ненужный никому барин Ипполит Андреич будет гнить в своей могиле... Ему даже самым близким по крови людям, как родныя дети, нечего передать, кроме того, что живите, как знаете. -- Ах, тоска, тоска!..-- шептал старый барин, шагая по комнате до утра, когда море начинало наливаться белесоватой мглой и от него тянуло теплой влажной струей, как от парного молока. А там, на базаре, русская история двигалась своим чередом. Фрол Иваныч, оскорбленный в лучших своих чувствах, делал вид, что не замечает тамбовских земляков. Они тоже как будто избегали его заведения. Вообще, чувствовалась натянутость. -- А все ты, чертова кукла!-- накидывался Фрол Иваныч на жену.-- "Наши танбовцы приехали... Наша танбовская губерния!" Вот тебе и танбовская губерния... Как устроились, так и рыло на сторону. Известный манер... Можно себе представить удивление Фрола Иваныча, когда в конце мая в заведение явился Мосей Шаршавый в полушубке, валенках и с дорожной котомкой за плечами. С ним пришла и Донька, тоже одетая по дорожному. Фрол Иваныч даже протер глаза. -- Да ты, это что, Мосей, куда наклался? -- А вот пришел проститься с землячком,-- спокойно ответил Мосей.-- Спасибо за привет да ласку. -- Да ты куда в сам-то деле? -- Мы-то?.. А в Батун... Место такое есть, значит, на самом берегу. -- И всю артель за собою тащишь? -- Обнакновенно... Вчера с одним человеком сговорился и задатки получили. Хорошо у вас, да по нашему пропиталу начетисто кубыть... -- Да ты в уме, Мосей?!.. Точно с печи упал!.. -- Очень даже в уме... Такая уж линия вышла. В коротких словах и довольно сбивчиво Мосей разсказал о своих душевных беседах с старым барином, о какой-то "верной земле" в Закавказьи и о том, как мучился все это время. -- Да ты и впрям рехнулся, Мосей!-- вступилась Анисья Филиповна.-- Мало-ли что кто скажет. За всеми не угоняешься... Прямо сказать, сбесился человек. Фрол Иваныч сначала ругался, ругался вообще и в частности, потом обругал Анисью Филиповну, а когда к заведению подошла вся тамбовская артель -- бросил свой картуз о-земь и неожиданно заявил: -- Эх, Мосей, не хорошо! Вот даже как не хорошо... Зачем столько время скрывался? Да я сам, коли на то пошло, с вами-бы поехал в Батум... Ей Богу!.. И мне здесь очертело смотреть на разную погань. Ей Богу, поехал-бы!.. И даже очень просто... Да я сейчас поеду!.. Около заведения собралась целая толпа. Над Фролом Иванычем начали подшучивать. Одна Анисья Филиповна была спокойна. Она знала, что на мужа иногда "накатывает" и что он только так говорит, на зло ей. -- Да в Батуме твоего квасу и пить никто не станет,-- заметил из толпы какой-то бывалый человек.-- Там все красное церковное вино пьют... Поднялся шум и общий смех. Взбешенный Фрол Иваныч разогнал толпу и продолжал уверять, что непременно завтра же поедет. -- Обождите денек,-- упрашивал он Мосея. -- Невозможно, Фрол Иваныч... У нас и билеты на пароход выправлены. Пароход отходил только в одиннадцать часов, но тамбовцы забрались на пристань спозаранку и терпеливо ждали отвала. Фрол Иваныч прибегал на пристань раза два, чтобы поругаться и сорвать сердце. Между прочим, он принес целую вязку турецких баранок и сердито обяснил: -- Это от моей старухи... Ровно за полчаса до отхода парохода в щегольской коляске приехал старик Черепов с дочерью. Тамбовцы были уже на палубе и устраивались с своими пожитками. Мосей бросился по сходне к барину, чтобы проститься. -- Вот видишь, я приехал проводить вас,-- говорил старый барин, поднимаясь по сходне на палубу. Ирина разыскала Доньку и тихонько ее спросила: -- А который ?едос? -- Да вон он... лукоглазый такой... -- А... Ничего, красивый парень. -- Да, так в Батум?-- каким-то деланным тоном спрашивал Черепов.-- Что-же, дело хорошее... С Богом! Тамбовцы узнали "родного барина" и сняли шапки. Вынырнувший из толпы Фрол Иваныч тоже узнал Черепова и тоже снял шапку. -- Точно так-с, ваше превосходительство,-- ответил он за всех. -- А ты тоже из артели?-- спросил Черепов, подозрительно оглядывая городской костюм Фрола Иваныча. -- Я-то тоже тамбовский, ваше превосходительство, только я по квасоваренной части. У меня собственное заведение на базаре. Черепов поговорил с тамбовцами и отправился с парохода. Уходя, Ирина сунула Доньке полуимпериал и шепнула: -- Когда будешь выходить замуж, так это тебе на приданое... Донька даже не сумела поблагодарить и только крепко сжала монету в кулаке. Когда пароход отваливал, Мосей Шаршавый долго махал своей шапкой. Черепов удостоил его кивком головы. Фрол Иваныч вертелся около него без шапки и повторял: -- Этот Мосей перекати-поле, ваше превосходительство. Ему везде будет тесно...

Д. Мамин-Сибиряк.

"Русское Богатство", NoNo 10--12, 1900, NoNo 1--2, 1901

OCR Бычков М. Н.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

МЕДОВЫЯ Р?КИ

5. Душевный глад 6. Сибирские старцы, кухарка Ага?ья и гражданин Рихтер

5.

Душевный глад.

I.

Даже у прокуроров бывают скверные дни, как, например, было сегодня у Матвея Матвеича Ельшина. Во-первых, он проснулся позднее обыкновеннаго (вчера заигрался в клубе в карты и вдобавок проигрался), а потом -- сегодня ему нужно было ехать в острог, что его каждый раз волновало. За чаем он молчал, стараясь не глядеть на жену, которая в такие дни ему казалась и растрепанной, и грязной, и вообще безобразной. Парасковья Ивановна была на четыре года старше мужа и действительно не блестела особенной красотой. Высокая, брюзглая, с веснущатым лицом и всегда мокрым ртом, она точно создана была специально для того, чтобы омрачать существование прокурора загорскаго окружнаго суда. Сидевший рядом с Парасковьей Ивановной пухлый и головастый мальчик лет пяти напоминал мать. "Какой-то рахитик...-- думал Ельшин, наблюдая, как сын набивал рот булкой.-- Идиот, совсем идиот... Да и что другое может быть от такой прелестной мамаши..." По своей прокурорской привычке, Матвей Матвеич у всех своих знакомых находил удивительно ярко выраженные признаки врожденной преступности (морелевския уши, гутчинсоновские зубы, седлообразное небо и т. д.), а у себя дома, когда был не в духе, мысленно даже переодевал жену в арестантский халат и находил, что она служила бы типичным экземпляром преступности. Еще сильнее проявлялась эта преступность в сыне: надбровныя дуги, как у шимпанзе, нижняя челюсть "калошей", как выражаются французские анатомы, несоразмерно длинныя руки, а главное -- этот тупой, безсмысленный взгляд безцветных глаз... В сущности, ничего подобнаго, конечно, не было, и маленький Коля ничем особенным не выделялся среди других интеллигентных детей.. Просто, тихий и склонный к мечтам ребенок, который любил больше всего свое детское уединенное житие. -- Я убежден, что из этого отшельника с временем вырастет очень хороший преступник,-- уверял жену Ельшин, когда хотел ее позлить.-- Вообще, великолепный экземпляр из области судебной медицины... Сегодня, под впечатлением вчерашняго проигрыша, Ельшину собственная семья казалась каким-то гнездом преступников, так что он даже пошел в гостиную и посмотрел на самого себя в зеркало, как на человека, который до известной степени, прямо и косвенно, причастен к этому делу. Из зеркала на него смотрело худенькое нервное лицо с карими глазами и козлиной бородкой. На этом лице выделялся не по возрасту свежий рот, открывавший при разговоре два ряда рудных белых зубов, что придавало, ему вид маленькаго хищника. Ельшин был немного меньше средняго роста, и, может-быть, поэтому казалось, что у него слишком много зубов. -- Да, есть что-то хищное в выражении лица,-- определял самого себя Ельшин, глядя в зеркало.-- Но признаков врожденной преступности никаких. Успокоившись относительно последних, он, не торопясь (в остроге прокурора могут и подождать "господа преступники"), оделся, еще раз оглянул себя в зеркало и, не простившись с женой (он не мог ей простить своего вчерашняго проигрыша), вышел в переднюю, где его уже ждала очень миловидная горничная Груша. Надевая пальто, Ельшин успел подумать, что если бы вот эта простая девушка Груша была его женой, то он не спасался бы ежедневным бегством в клуб. Такая; свеженькая, простая и хорошая девушка эта Груша, и, наверно, она народит не рахитиков и будущих преступников. В Груше не было ни одного признака преступности. Выходя из дому, Ельшин принимал внушительный, деловой вид, как это делают все мужчины небольшого роста. Дома он был просто Матвей Матвеич, а за пределами этого дома -- настоящим прокурором. Но это специальное настроение было нарушено глупой сценой на самом подезде. Когда Груша отворила дверь и Ельшин уже занес ногу через порог, справа кинулась прямо ему под ноги какая-то масса. -- Голубчик, господин прокурор, ваше превосходительство...-- заголосила эта неопределенная масса "неточным" бабьим голосом.-- Ох, пришла моя смертынька... -- Что вам нужно от меня!?. -- Ох, смертынька... ваше высокое превосходительство... -- Во-первых, я никакое превосходительство,-- обиженно заметил Ельшин, надевая перчатки.-- А во-вторых... -- Барин, это жена Буканова, который в остроге,-- шопотом обяснила Груша.-- Таисьей звать... -- А... Ну, что вам угодно от меня, госпожа Буканова? Да встаньте, пожалуйста... Это неприлично -- валяться на полу. Госпожа Буканова, благодаря своей тучности и возрасту, поднялась с большим трудом на ноги и запричитала, -- Все из-за Ивана Митрича... Родной племянник и пустил на старости лет по миру... ?едор-то Евсеич за что в остроге засажен? -- Какой ?едор Евсеич? -- А, значит, мой муж... Он самый. Одного страму не износить... -- Ах, да, Буканов, который будет судиться за подлог... Ну, матушка, тут я ничего не могу поделать. Горничной Груше нравилось, что у ея барина в ногах валяется толстомордая купчиха. И ростом не вышел барин и капиталу никакого, а тут купчиха Буканова, у которой и собственный дом, и собственный капитал, и собственная лавка со скобяным товаром. -- Да ведь ни при чем тут мой-то ?едор Евсеич... Все племянничек Иван Митрич нахороводил, он еще двух племянников разорил и родную жену обокрал... Все он, змей подколодный!.. -- Вероятно, он много натворил, ваш Иван Митрич, и все это выяснится в свое время на суде, но от этого вашему мужу не будет легче. Ваш муж будет судиться особо, по своему собственному делу, и, повторяю, я решительно ничего не могу для вас сделать, даже если бы и желал. В ответ Буканова опять повалилась в ноги и закричала что-то уж совсем безсмысленное. Ельшин разсердился. У подезда уже начала собираться кучка любопытных. -- Да говорят же вам, встаньте!.. -- Ох, смертынька... Ельшина выручил извозчик, который "подал" в самый критический момент. Буканова поднялась и, провожая глазами уезжавшее начальство, проговорила: -- Этакий маленький, а злости-то сколько в ём... Это замечание обидело Грушу. -- И даже совсем наоборот... Матвей Матвеич даже совсем не злые, а такая уж ихняя строгая служба. -- Не ври, мать... Все от прокурора: кого захочет -- того и посадит в острог. На что боек был Иван Митрич, а и того упоместил твой-то барин. Ох, смертынька!