Медовые реки

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

II.

В первый момент Ельшин разсердился на полоумную старуху, которая держала его квартиру в осаде, так что ему носу нельзя было показать на улицу. А с другой стороны, ему льстило, что клиенты считают его всесильным. Как хотите, глас народа -- глас Божий... Сознание собственной силы -- что может быть выше и лучше? А Загорск давно оценил Матвея Матвеича... Даже светила местной адвокатуры побаивались его. Не обладая каким-нибудь выдающимся ораторским талантом, Ельшин вел каждое дело с каким-то ожесточением и затаенной злостью. Особенно доставалось подсудимым во время допроса свидетелей на суде. Ельшин просто выматывал душу, как говорили про него адвокаты. А между тем по душе он совсем не был прокурором и считал себя не на своем месте. -- Какой же я прокурор?-- спрашивал он в мипугу отчаяния.-- Разве такие прокуроры бывают? -- Чем же вы, Матвей Матвеич, хотели бы быть? -- Я?.. Он задумывался, теребил свою козлиную бородку и с виноватой улыбкой признавался: -- Может-быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что из меня вышел бы недурной акварелист... Незнакомые люди удивлялись такому скромному желанию загорскаго прокурора, а знакомые соглашались с Матвеем Матвеичем, потому что своими глазами видели его акварельные рисунки и находили их очень хорошими и талантливыми. Но бывали моменты, когда Матвей Матвеич сомневался сам, что мог бы быть хорошим акварелистом, как это было сегодня. Тогда у него начиналась другая полоса мыслей, и он начинал думать на тему, что единственно хорошее в жизни -- это добывать свой хлеб своими руками, как делали еще римские магнаты и неудавшиеся цезари, в роде пресловутаго Цинцинната. Да, быть свободным, быть самим собой... Матвею Матвеичу, грезилось собственное именьице, очень небольшое, но уютное, и он видел самого себя в рабочей блузе фермера. Даже Парасковья Ивановна и идиот Коля в этой обстановке утрачивали признаки врожденной преступности и делались нормальными. Разве тогда он стал бы проводить безсонныя ночи в клубе за дурацким винтом? Кстати, он припомнил ужасный случай, который произошел с ним именно из-за карт. Как-то года три назад, после картежной ночи, он из клуба отправился прямо в суд, где должен был участвовать в распорядительном заседании. Как на зло, заседание вышло очень скучное. Ельшин задремал и на предложение председателя высказать свое мнение ответил: -- Я пас... Это была одна из самых прискорбных минут в жизни Матвея Матвеича, и он каждый раз краснел, вспоминая о ной. Хуже всего в этом случае было то, что он где-то читал именно в таком роде дурацкий анекдот, а потом (horribile diotul) сам проделал его. И сегодня, под впечатлением вчерашняго проигрыша, Матвей Матвеич невольно припомнил свой роковой "пас" и в тысячу первый раз решил, что необходимо сделаться фермером,-- да, фермером, а не помещиком. Ведь у каждаго ненормальнаго человека, т.-е. человека с нарушенной волей, есть свой "пас", как у той же купчихи Таисьи Букановой, которая сейчас валялась у него в ногах. Высшая реализация этого "паса" был тот острог, в который он ехал сейчас,-- там были собраны те человеческие минусы, которые являлись в общем течении жизни тем, что в математике называется отрицательными величинами. А высшая математика оперирует с "мнимыми величинами", создает теорию вероятностей и т. д. Недостает только теория "прокурорскаго паса",-- ведь существовало же в старинных арнометкках какое-то "девичье правило", отчего же не быть "теории прокурорскаго паса"? Было уже одиннадцать часов утра. Уездный город Загорск по-провинциальному просыпался очень рано, и сейчас трудовой городской день был в полном ходу, как заведенная машина. Ельшин ехал по знакомым улицам, мимо знакомых домов, и встречал знакомых людей, которые раскланивались с нам и говорили: -- Ну, наш Матвей Матвеич в острог покатил, разборку делать... Загорск хотя и был провинциальным гордом, но это не мешало ему иметь свои "сенсационные процессы", как сейчасть злостное банкротство бывшаго директора общественнаго банка Ивана Дмитрича Тишаева. Это дело было особенно неприятно Ельшину, потому что еще недавно он играл в карты вот с этим Тишаевым, встречался с ним у общих знакомых, а теперь не имеет права подать ему руку и предложить сесть. Тишаев по его же настоянию был заключен в острог, несмотря на поручителей, которые предлагали взять его на поруки и вносили залог. Amices Plato, sed veritas magis... Когда Ельшин был назначен прокурором в Загорск, он не подозревал, с каками тонкими преступлениями ему придется иметь дело. Какой-нибудь уездный город и такая не по чину тонкая работа преступной мысли и преступной воли! О, сколько пришлось Матвею Матвеичу поработать над этим преступным материалом! Как хитрили его клиенты, притворялись, обманывали его на каждом шагу, старались сбить с настоящих следов, запутать в противоречиях, вызвать его сожаление или участие, и т. д. и т. д. Взять того же Тишаева, который обобрал общественный банк, ограбил двух племянниц, довел до острога родного дядю купца Буканова и натворил целый ряд правонарушений. А сколько всяких других преступлений по части всяческаго насилия, с истязаниями, членовредительством, убийством -- и все это в маленьком провинциальном городишке, где и люди-то все наперечет. И сейчас, конечно, деятельность преступной воли не прекращалась. По наружному виду все обстояло благополучно: сапожник тачал сапоги, слесарь ковал свое железо, купец торговал, учитель греческаго языка изводил ребят греческой грамматикой, чиновник неусыпно блюл, с одной стороны, интересы обывателя, а с другой -- охранял престиж власти, наконец городовой стоял на своем посту, отдавая честь проезжавшему мимо прокурору Матвею Матвеичу, и в то же время где-то неустанно и незримо работали преступная мысль и преступная воля, работали вот в этих улицах, под крышами вот этих домов, работали настойчиво и неугомонно, чтобы в свое время предстать пред недреманным прокурорским оком Матвея Матвеича. -- Ах, так вы вот какие, голубчики... Почему-то всякое преступление вызывает удивление публики, особенно удивление близких знакомых даже в тех случаях, когда все в один голос кричат об имя-рек

таком-то, что ему острога мало. Рядом можно сопоставить только удивление пред смертью. -- Иван Петрович приказал долго жить... Кто бы мог этого ожидать? И всем кажется, что покойный Иван Петрович оставил после себя какую-то особенно мучительную и безнадежную пустоту, а прошло каких-нибудь две недели, и Ивана Петровича точно не бывало. То же самое и с преступлениями... А между тем, по какой-то психической близорукости, люди забывают основную формулу юридической этики: pereat inundus -- fiat justitia. Ельшин любил думать заученными в университете латинскими цитатами и верил глубоко, что со временем, благодаря деятельности неуклонно карающей руки правосудия, преступная воля будет доведена до того minimum'а, который допускается даже самыми строгими математиками в применении на практике самых точных математических формул, когда нельзя не считаться с составом и свойствами материала, теплоемкостью, трением и т. д. На Загорск и своих клиентов Матвей Матвеич смотрел именно с этой точки зрения и веровал в то светлое будущее, когда мечи перекуются на орала и лев спокойно ляжет рядом с ягненком, и когда провинциальный глухой городишко Загорск проникнется основными идеями правды, добра и красоты.

III.

К острогу Ельшин подехал уже настоящих фермером. Да, нужно все бросить, что затемняет жизнь, и начать все снова. Конечно, правосудие должно исправить со временем все человечество, но, с другой стороны, можно подумать и о себе, т.-е. о собственной нормальной жизни. Все эти теоретическия размышления нисколько не мешали тому, что Матвей Матвеич, слезая с извозчика, принял убийственно-спокойный и безнадежно-серьезный прокурорский вид. Он знал по давнему опыту, как одна фраза: "приехал прокурор" -- всполошит весь острог. Ведь каждый острожный человек чего-нибудь ждет, а последния надежды особенно дороги. Почему-то Матвей Матвеич каждый раз убеждался, что его ждут в остроге, хотя об этом никто не мог знать. Нынче было, как вчера. Около острожных железных ворот, как всегда, толпились самые простые люди из уезда -- старики, женщины и дети, которые приходили и приезжали навестить попавшаго в острог родного человека. Нужда, страх и свое домашнее неизносимое горе глядели этими напуганными простыми лицами, лохмотьями, согбенными деревенскими спинами -- это был тот "отработанный пар", который не попадает в графы статистики. И они знали, что к острогу подезжает прокурор, и эти лохмотья и заплаты начинали надеяться, что прокурор "все может". Но это строгое деревенское горе не причитало и не бросалось в ноги, как делала купеческая жена Таисия Буканова, а ждало своей участи с трогательным героизмом. Ведь нет ничего ужаснее именно ожидания... И прокурор Ельшин чувствовал себя тем, что фигурально называется руками правосудия. Да, он призван возстановить нарушенную волю -- и больше ничего. И рядом с этими повышенными мыслями являлись соображения другого порядка: а ведь хорошо было бы нарисовать акварелью вон ту старуху, которая замотала себе голову какой-то рваной шалью... То, что в жизни являлось очень некрасивым, в акварели получало какую-то особенную, поющую прелесть: лохмотья, старческия морщины, искривленныя от старости деревья, заросшая плесенью вода, плачущее осенними слезами небо и т. д. Это были специально-акварельныя мысли. А тут уже выскакивает какои-то дежурный человек, другой дежурный человек распахивает железную калитку (а ведь хорошо бы было нарисовать такую острожную железную калитку акварелью!), и Матвей Матвеич переступает роковую грань с видом начальства. Нормальное человечество, хотя и находившееся в сильном подозрении, осталось там, назади, за роковой гранью этой железной решетки, а здесь, в ея пределах, начиналась область преступной воли и всяческих правонарушений. Матвей Матвеич прошел в приемную, где его встретил смотритель Гаврила Гаврилыч, седой, стриженый под гребенку старик, страдавший одышкой благодаря излишней толщине, которая так по идет к военному мундиру. -- Ну, что хорошаго, Гаврила Гаврилыч?-- спросил Ельшин, сбрасывая верхнее пальто на руки оторопело старавшагося услужить начальству стражника. -- Ничего, все, слава Богу, благополучно, Матвей Матвеич... В четвертой камере вчера случилась драка, но мы ее прекратили домашними средствами... Из уезда привезли двух конокрадов, оказавших при поимке вооруженное сопротивление. Вообще все, слава Богу, благополучно. В женское отделение сегодня препровождена одна детоубийца и одна отравительница. Приемная делилась большой полутемной передней на два отделения: в одном помещалась собственно приемная, где заседал Гаврила Гаврилыч, а в другом -- острожная канцелярия. В последней над письменным стоком всегда виднелась согнутая спина белокураго молодого человека с интеллигентным лицом. Ельшину было всегда его жаль,-- такой молодой, учившийся до третьяго класса гимназии и в качестве рецидивиста отбывавший за кражу второй год острожной высидки. Он вставал, когда проходил в приемную Ельшин, и как-то конфузливо кланялся. -- Как бы вы, Гаврила Гаврилыч, того...-- заметил Ельшин, нюхая воздух.-- Проветривали бы, что ли... -- Уж, кажется, я стараюсь, Матвей Матвеич. Всякую дезинфекцию прыскаю и порошком посыпаю, а все воняет, потому что какая у нас публика, ежели разобрать... Такого духу нанесут... Тоже и посещающие для свидания родственники не без аромата. -- А что Тишаев?-- спросил Ельшин, не слушая эту старческую болтовню. -- Ничего, слава Богу. Все лежит и "Рокамболя" читает. Вообще человек несообразный... -- Вы вот смотрите, чтобы ему письма в "Рокамболе" не приносили... -- Помилуйте, Матвей Матвеич, да у меня комар носу не подточит... Человек, т.-е. арестант еще не успел подумать, а я уж его наскрозь?... Прикажете его вызвать? -- Нет, пока не нужно... У смотрителя были свои любимыя слова, как: "вообще", "слава Богу", а потом он, точно безграмотный говорил: "опеть", "наскрозь" и т. д. -- Вчера был следователь? -- Точно так-с, наезжали и производили допрос Ефимова, который у нас числится в четырех душах, а тут выходит, что еще есть пятая-с. И даже очень просто все обозначалось. "Вот бы такого подлеца акварелью нарисовать,-- невольно подумал Ельшин.-- Этакая, можно сказать, преступная рожа..." Вместо Тишаева, с которым Матвей Матвеич должен был вести сегодня довольно длинную беседу, он вспомнил о жене Буканова и велел вызвать последняго. Молодой белокурый человек нагнулся еще ниже над своим письменным столом и хихикнул, зажимая рот ладонью. Уж если прокурор вызовет Буканова, то начнется представление. Купец Буканов в остроге был на особенном положении, и даже сам Матвей Матвеич позволял ему многое, чего не допускал для других. Улыбались и стражники, и тюремные надзиратели, и Гаврила Гаврилыч -- Ну, что он у вас, как себя ведет?-- спрашивал Ельшин смотрителя. -- Да ничего, слава Богу... Все правду ищет, а все арестанты его очень любят. Опять и так сказать, особенный человек, и в голове у него зайцы прыгают. Матвей Матвеич шагал по приемной, заложив руки за спину. В пыльное окно падал яркий свет летняго солнца, разсыпаясь колебавшимися жирными пятнами по полу. Где-то жужжала муха. В такую погоду вся острожная обстановка казалась особенно неприветливой, а заделанныя железными решетками окна походили на бельма. -- Буканов идет!..-- пронесся шопот с лестницы.-- Буканов... Послышалось тяжелое дыханье, удушливый кашель, и в коридор приемной с трудом вошел высокий, грузный старик в сером длиннополом пальто, подпоясанном пестрым гарусным шарфом. От натуги его широкое русское лицо с окладистой седой бородой совсем посинело. Близорукие серые глаза на выкате отыскали в углу небольшой образок. Помолившись, старик поклонился смотрителю и писарю. -- По какой такой причине растревожили старика?-- спросил он. Смотритель только показал головой на шагавшаго в приемной Матвея Матвеича. Белокурый рецидивист еще раз прыснул, захватив рот всей горстью. Гаврила Гаврилыч погрозил ему за неуместную смешливость кулаком.

IV.

Войдя в приемную, Буканов опять отыскал образ, помолился, отвесил поклон шагавшему по комнате прокурору и, остановившись у печки, спокойно проговорил: -- Изволили спрашивать меня, ваше высокоблагородие? -- Да, да... Жена у вас бывает? -- Само собой... -- Когда вы ее увидите, Буканов, то предупредите, чтобы она меня не безпокоила. Она мне проходу не дает. Сегодня поймала меня на подезде, бросилась в ноги, начала причитать на всю улицу... Ведь вы знаете, что я решительно ничего не могу сделать для вас, и обясните это жене. -- Уж простите, ваше высокоблагородие. Конечно, женское малодушие одно, и притом очень она жалеет меня, потому как я без вины должен терпеть. -- Ну, это дело присяжных, которые будут вас судить. -- Присяжные тоже человеки и весьма могут ошибаться, ваше высокоблагородие. Все через Ивана Митрича вышло... Моей тут причины никакой нет. -- А кто подделал вексель? -- А кто меня в разор разорил, до тла? Родной племянничек мне приходится Иван Митрич и вот до тюрьмы меня довел... -- А зачем вы ставили его бланк на векселе? -- Да ведь он мне должен? -- Послушайте, Буканов, с вами невозможно говорить. Это какая-то сказка про белаго бычка. -- Она самая и есть, ваше высокоблагородие,-- совершенно спокойно согласился старик.-- То-есть в самый раз. И примерять не нужно... Именно этот спокойный тон и раздражал Матвея Матвеича, а потом его интересовало, почему и откуда это спокойствие. -- Буканов, ведь вы знали, что будет вам за подлог? --Кто же этого не знает, ваше высокоблагородие? Известно, что за такия художества по головке не гладят, и очень даже просто... Вышлют с лишением некоторых прав на поселение в места не столь отдаленныя -- вот и вся музыка! -- Вы знали это и все-таки устроили подлог? Старик широко вздохнул и, сделав шаг вперед, заговорил, быстро роняя слова: -- Ах, ваше высокоблагородие... Вот вы всякий закон знаете, а того закона, которым все мы живем, не хотите знать: всякий человек хочет устроить себя как можно получше. Вот у вас в остроге, напримерно, около шести сотен народу сидит, и для вас это очень просто преступники. Да-с... Значит, худую траву из поля вон. И я так же прежде думал, пока сам не попал в тюрьму. Жалел, конечно, по человечеству и харчи посылал к праздникам; а, грешный человек, осуждал их всех, которые не умела себя соблюсти... да... А вот тут-то и была ошибочка... Есть, ваше высокоблагородие, глад телесный и есть глад душевный... да... Вот они для вас арестанты и преступники вообще, бездельники и негодяи, а вы только то подумайте, что ни один человек из них не думал попасть в острог. Каждый старался как можно лучше устроить свою жизнь... И не просто старался, как простые люди, а со всеусердием и прилежанием. Разве легко украсть, сделать подлог или убить живого человека? И даже очень это трудно, ваше высокоблагородие, а только он хотел устроить как можно получше. Конечно, грех и даже очень большой грех, а уж очень донимал вот этот самый глад душевный... -- Значит, и Иван Митрич, который, как вы говорите, довел вас до тюрьмы, тоже прав? -- Сердит я на него, ваше высокоблагородие, и ругаю, а иногда и раздумье возьмет... И так можно разсудить и этак. Ведь и я не думал в тюрьме сидеть, а вот Господь привел на старости лет. -- Тоже был душевный глад? -- А то как же? И теперь каждый арестант вперед знает свою судьбу, что и как ему соответствует, и чем хуже ему выходит линия, тем он пуще, ваше высокоблагородие, надеется. Вот, мол, отбуду, примерно, столько-то лет каторги, а там выйду на поселенье и заживу уж по-настоящему. Взять хоть Ефимова -- ему за четыре души безсрочная, а он говорит, что безпременно попадет под милостивый манифест... -- И Ефимов, по-вашему, тоже старался устроиться получше, когда убивал? -- Уж он-то больше всех старался, ваше высокоблагородие, потому как человек отчаянный вполне. Ельшин шагал по приемной, заложив руки за спину, и внимательно слушал странную речь Буканова. Это был какой-то романтизм на острожной подкладке. Буканов, угадывая прокурорския мысли, продолжал думать вслух: -- Который ежели человек свободный, ваше высокоблагородие, так у него меньше мыслей, а свяжите человека по рукам и ногам,-- сколько у него этих самых мыслей обявится. Так и у нас в тюрьме. Каждый арестантик наш как мечтает, мечтает даже о том, чего раньше и не замечал. Примерно взять меня... Конечно, был капиталишко, торговлишка, домишко -- и все, например, очень просто прахом пошло. Ну, что делать, все это дело наживное. А вот я сижу в тюрьме и думаю... Была у меня собачка. "Идолом" ее звали. Выйдешь это на двор, а она уж тут -- в глаза смотрит, хвостиком виляет и только вот не скажет, как она для тебя все готова сделать. Пойдешь куда -- проводит до угла, идешь домой -- она уж ждет у ворот. Вот уж не воротишь... Другую собаку заведешь, так она и будет другая собака. Тоже были у меня две коровы: "Колдунья" и "Именинница"... Ах, какия коровы! А рысак "Варнак"?.. Разве другую такую лошадь найдете в Загорске? В канцелярии слушали этот разговор смотритель и белокурый молодой человек. Оба они улыбались, качали головами и обяснялись знаками. Очень уж потешный этот Буканов, а прокурор его слушает. -- Все это хорошо, Буканов,-- перебил Буканова Матвей Матвеич, останавливаясь.-- А что же вы будете делать после суда? Старик улыбнулся и, оглядевшись, не подслушивает ли кто, заговорил вполголоса: -- А у меня уж все вперед готово, ваше высокоблагородие... Всю слепоту как рукой сняло. Скажите, пожалуйста, много ли человеку нужно? Ну, вышлют в Томскую губернию... А разве там не люди живут? И сейчас за работу по своей части, а главное, разведу хозяйство, чтобы все было свое до последней нитки. И всякий овощ, и яичко, и молочко... -- Да, да, вот именно,-- соглашался Матвей Матвеич, и в его голосе уже не слышалось прокурорских нот.-- Главное, чтобы все было свое, и чтобы человек чувствовал себя свободным... Не правда ли? -- Совершенно верно, ваше высокоблагородие. Ведь коровушка-то окупит себя в одно лето, а тут еще теленочка принесет, как премию к еженедельному иллюстрированному журналу "Нива". А каждая курка должна сто яичек дать в лето... У меня, ваше высокоблагородие, была одна курочка пестренькая, так она по три раза в лето на яйца садилась и по три раза цыплят выводила... -- Три раза?..-- удивлялся Матвей Матвеич. -- Точно так-с... А одного боровка держал, так он через два года восемь пудов сала дал, а тушка в счет не шла. -- Восемь пудов?!.. -- Оно ведь спорое, значит, это свиное сало, ежели засолить в впрок... Напримерно, в сенокос, когда не до варева, или в кашу рабочим, в щи, просто с картошкой. Гаврила Гаврилыч сделался свидетелем необыкновенной сцены, именно, когда прокурор Матвей Матвеич совершенно забыл, что он прокурор, что купец Буканов арестант, и на прощанье протянул ему руку.

Сибирские старцы, кухарка Ага?ья и гражданин Рихтэр.

I.

Средняго роста, плечистый и коренастый старик осторожно пробирался по огороду, выбирая дорогу между гряд так, чтобы его не было видно из окон докторской квартиры. Впрочем, сам доктор вставал поздно, а могла увидеть акушерка Прасковья Ивановна или ея горничная Паня. Старик благополучно обогнул баню, и оставалось пройти небольшое разстояние между сараями и кухней. Окна в кухне были открыты, и в одном виднелась спина кухарки Ага?ьи, месившей тесто. "Экая спина-то",-- подумал старик. -- Ты это куда прешь-то?-- неожиданно окликнул его сердитый голос кучера Игната.-- Тебе что было сказано? Позабыл станового ?едора Иваныча? -- Оставь ты меня, Игнат,-- ответил старик, стараясь придать своему голосу строгую ласковость.-- И совсем даже не твое это дело... Ради Бога, оставь. Не к тебе ведь иду... Игнат, здоровенный парень, с скуластым и угрюмым лицом, чистил докторскую лошадь и в этот момент отличался особенной деловой мрачностью, а тут еще старец подвернулся. -- Не к тебе иду, сказано,-- повторил старик уже с некоторым нахальством. -- Значит, к Ага?ье? -- Значит, к Ага?ье...-- вызывающе ответил старик, глядя на Игната в упор маленькими серыми глазками. Он уже хотел итти к кухне, когда Игнат вспомнил, что ведь Ага?ья его жена, и что на этом основании следует старику накостылять хорошенько шею. Игнат бросил скребницу и остановил старика, схватив за плечо. -- Куда прешь, безголовый?!.. Старик только повернул могучим плечом, и кучер Игнат отлетел в сторону. -- Говорят тебе: оставь!-- сурово крикнул старик.-- А то единым махом весь из тебя дух вышибу... Остервенившийся Игнат уже ничего не понимал, с каким-то ревом бросился на старика и, как медведь, сразу подмял его под себя. Но это продолжалось всего один момент, а в следующий уже старик сидел на Игнате верхом и немилосердно колотил его прямо по лицу, так что только скулы трещали. -- Говорили тебе: оставь...-- повторял старик. На крик Игната из кухни выбежала Ага?ья и с причитаньями начала разнимать дравшихся. -- Голубчик... Матвей Петрович... оставь ты его, глупаго!.. Ничего он не понимает... Когда Ага?ья убедилась, что ей не разнять дравшихся, она пустила в ход последнее средство и проговорил: -- Вон барыня в окно смотрит... Смотрела в окно не барыня, а горничная Паня, но дравшиеся поднялись и конфузливо пошли в кухню. Дорогой Игнат успел вытереть кровь с лица рукавом рубахи, продолжая ругаться. -- Зачем по скуле бьешь, желторотый?!.. Вот приедет становой ?едор Иваныч, так я тебя произведу... Будешь помнить, каков есть человек Игнат... Я тебе покажу, старому чорту. -- Говорил тебе: оставь,-- повторял свое старик.-- Я тебя не трогал... -- Ох, оставьте вы грешить, ради истиннаго Христа,-- умоляла слезливо Ага?ья. Кухня была светлая и большая, как и полагается настоящей господской кухне. И кухарка была по кухне -- молодая, ядреная, как репа. Она носила сборчатый сарафан с чисто-заводским шиком, а подвязаппый под мышками длинный передник ("запон", как говорят на Урале) нисколько не портил могучей груди. Вообще, баба была красавица, как ее ни наряди. Она показала глазами старику место в переднем углу на лавке под образом, но он только покосился на образ и присел на кончик лавки у двери, спиной к образу. Игнат умывался у рукомойки за большой русской печью и продолжал ругаться. -- Знаем мы этих варнаков, сибирских старцев... Даже очень хорошо знаем. Кто в третьем году у нас хомуты украл? Выпросился ночевать такой же варнак, а утром хомутов и не стало... Ага?ья понимала, что Игнат уже не сердится на старца и что сорвет сердце на ней. -- Ну и пусть бьет,-- решила она про себя, улыбаясь смиренно сидевшему на лавочке сибирскому старцу.-- И пусть... Она добыла из залавка кусок вареной говядины от вчерашняго господскаго супа и подала на стол. А потом отрезала большой ломоть ржаного хлеба и певуче проговорила: -- Не обезсудь, миленький, на угощении... В чужих людях живем, так уж что под рукой нашлось. Прикушай, Матвей Петрович... Сибирский старец взял ломоть хлеба, взвесил его на руке и с улыбкой спросил: -- Но-твоему это, Ага?ьюшка, хлеб? -- Уж как печь испекла, Матвей Петрович...-- ответила Ага?ья, не понимая вопроса. -- Печь-то печью, а только печаль не от печи... Мучку-то на каких весах весила? На клейменых, голубушка: на чашках-то лежит мучка, а на коромысле печать антихристова. И кто ест сей хлеб, тот верный слуга антихристов. В Апокалипсисе пряменько сказано: "без числа его ни купити, ни продати никто не может, а число его 666.." Поняла, миленькая? Игнат только-что хотел вытереть лицо полотенцем, но так и остолбенел. Вот как ловко сказал сибирский старец про клейменый-то хлеб... Игнат с мокрым лицом подошел к старцу и бухнул ему в ноги. -- Уж ты того, Матвей... значит, прости за давешнее... -- Не мне кланяйся, миленький, а кланяйся своему становому ?едору Иванычу, самому любезному антихристову сосуду,-- сурово ответил старец, поднимаясь с лавки. Он подтянул ременный пояс, которым был перехвачен татарский азям, и хотел выйти, но, оглянувшись на стоявшую у печки Ага?ью, заметил стоявшую на окне пустую бутылку из-под сельтерской воды. -- Это у вас что такое? -- Бутылка. . -- Вижу, и антихристово клеймо на бутылке вижу. А вот ты мне скажи, что в бутылке-то было?.. -- Известно, вода... -- Вот то-то, что вода... Вода -- дар Божий и шипеть не будет. А тут вытащишь пробку, твоя вода и зашипит, потому как он, скверный, надышал в бутылку смраду. Господам, которые щепотью молятся, это первый скус... Ох, и говорить-то, миленькие, грешно об его мерзостях! Все у него щепотники, как рыба в неводу, и все он осквернил: где скверной своей лапой цапнет, где смрадом надышит, где свою антихристову печать наложит, яко свое антихристово знамение. Когда сибирский старец ушел, Игнат молча бросился на жену и зачал ее немилосердно бить. Он таскал ее по полу за косы, топтал ногами, бил кулаком прямо по лицу. -- Вот тебе сибирские старцы!..-- рычал Игнат, делая передышку.-- Я из тебя вышибу всю дурь, змея... Ага?ья все терпела, пока муж не ударил ее ногой прямо в живот. Господская кухня огласилась неистовым бабьим криком.

II.

Отчаянный вопль Ага?ьи разбудил барыню Прасковью Ивановну. Она выскочила в ночной кофточке в столовую, где спряталась Паня. -- Игнат убил Ага?ью,-- шопотом заявила перепуганная и побледневшая, как полотно, девушка.-- Своими глазами видела, барыня... Донесшийся из кухни новый вопль показал, что Ага?ья еще жива. Прасковья Ивановна не растерялась, а, накинув на скорую руку утренний капот, в однех туфлях бросилась в кабинет, где спал доктор Рихтер. -- Где у вас револьвер, Гаврила Гаврилыч?-- кричала она, на ходу Завязывая распущенные волосы в узел.-- Игнат убивает жену... -- Револьвер в письменном столе,-- спокойно ответил доктор, потягиваясь под своим пледом.-- А что касается Игната, так я тебе не советую мешаться в чужия семейныя дела... -- А если он убивает Ага?ью?.. Паня видела своими глазами. -- Пустяки, просто маленькое семейное недоразумение. Ага?ья повоет, а потом и помирятся. -- Ничего вы не понимаете! Таких вещей нельзя позволять, и я могу только удивляться вашему безсердечию... -- Успокойся, пожалуйста, и не мешай мне спать. Револьвер в левом ящике... Только будь осторожна и не подстрели сгоряча себя. Пока Прасковья Ивановна искала револьвер, доктор невольно полюбовался ею. В сущности, удивительно милая женщина, не утратившая ни в фигуре ни в движениях девичьей свежести. Даже безпорядочный утренний костюм не портил общаго впечатления. Особенно хорошо было круглое лицо с темными горячими глазами, сейчас точно вспыхнувшее чисто-южной энергией. Когда Прасковья Ивановна сердилась, она была особенно хороша, что свойственно не всем женщинам. С своей стороны, Прасковья Ивановна в спокойном равнодушии доктора видела только тысяча первое доказательство гнуснаго мужского эгоизма. Схватив револьвер, она с презрительной улыбкой проговорила: -- Вы, Гаврила Гаврилыч... вы, действительно, только гражданин Рихтер -- я больше ничего. -- Что же, я ничего не имею против этого,-- согласился доктор, позевывая. -- И кухаркин сын,-- прибавила уже про себя Прасковья Ивановна.-- Сейчас видно кухаркину кровь... Выбежав в следующую комнату с револьвером в руках, она успела уже раскаяться в этой выговоренной про себя, тайной мысли. -- Все еще убивает...-- встретила ее шопотом Паня, ждавшая в столовой.-- Вот как кричит Ага?ья... -- А вот я сейчас его застрелю, негодяя!-- энергично ответила Прасковья Ивановна показав револьвер.-- Да еще барин ему задаст, когда встанет. Кухня была через двор. Когда Прасковья Ивановна спустилась с параднаго крыльца, то увидела, что Игнат, как ни в чем не бывало, чистит под навесом лошадь. Она быстро подошла к нему и грозно спросила: -- Ты это что делаешь, разбойник... а? Игнат даже не повернул головы и, продолжая драть скребницей вздрагивавшую лошадь, очень грубо ответил: -- Лошадь чищу... -- Ах, ты, негодяй!-- уже крикнула Прасковья Ивановна, подступая ближе.-- А кто сейчас убивал Ага?ью? -- Ага?ью? Это вас не касаемо, барыня, потому как Ага?ья мне жена, и я по закону могу делать с ней, что хочу... -- Да ты с кем разговариваешь-то, разбойник? Вот я возьму и сейчас застрелю тебя... -- И даже очень не смеете убивать живого человека. -- А не смею... Тогда я тебя отправлю, негодяя, к ?едору Иванычу, и он посадит тебя в кутузку... да! Потом я буду жаловаться мировому судье... да! Наконец Гаврила Гаврилыч тебе задаст... Он уже одевается и сейчас выйдет... С ним не будешь так разговаривать и грубить, как со мной. Понял, негодяй?! "Негодяй" продолжал свою работу и все поворачивался к разсвирепевшей барыне спиной, чтобы не показать опухшаго от работы сибирскаго старца лица. При имени барина он даже ухмыльнулся самым глупым образом, что не ускользнуло от внимания Прасковьи Ивановны. -- И этот негодяй еще смеется... Отчего ты прячешь лицо? Хоть и негодяй, а совестно досмотреть в глаза... Вот барин тебе задаст, и ?едор Иваныч, и мировой судья. -- Промежду мужа и жены судья-то один Бог. И не касаемо это самое дело вас даже нисколько... Хочу и буду бить, сколько влезет, потому как я в законе с Ага?ьей. Дальнейшия разсуждения с негодяем были совершенно излишни, и Прасковья Ивановна отправилась в кухню. Ага?ья в каком-то оцепенении сидела на лавке и даже не заметила, как вошла барыня. Она была вся в крови, а лицо ея было обезображено до неузнаваемости. Правый глаз совершенно затек под громадным синяком. Паня даже вскрикнула, когда увидела Ага?ью в таком виде. -- Ага?ья, тебе больно?-- спросила Прасковья Ивановна по-детски.-- Паня, беги скорее в аптеку и принеси мне губку, карболки, английскаго пластыря... Нет, сначала принеси губку и теплой воды. Ах, негодяй!.. Ах, разбойник!.. Ага?ья молчала. Она не плакала, не стонала, не жаловалась, а только вздрагивала и пугливо озиралась на входную дверь. Человека не было, оставалось одно избитое женское тело. Прасковья Ивановна стояла над ней и не знала, что ей делать и что говорить. -- Барин одевается...-- скороговоркой повторяла Прасковья Ивановна, чтобы сказать что-нибудь.-- Потом я пошлю Паню за ?едором Иванычем... да... Вечером к нам приедет пить чай мировой судья... Одним словом, я все устрою. Игнат не имеет права бить тебя, как скотину, да и скотину никто так не бьет... -- Милая барыня, оставьте,-- сухо ответила Ага?ья, охая от боли в плече. -- Как: оставьте?! Я о тебе же хлопочу... -- Нечего тут хлопотать: что заслужила, то и получила. -- Ага?ья, да что с тобой?!.. Из-за чего у вас вышла вся эта история? -- Ах, милая барыня, не спрашивайте... Единственным свидетелем этого разговора был солнечный весенний луч, с любопытством заглядывавший в окно, да несколько мух, бродивших по ломтю оставленнаго сибирским старцем ржаного хлеба. Как Прасковья Ивановна ни допрашивала, ничего не могла добиться. Ее выручила вернувшаяся с водой и губками Паня, которая боялась взглянуть в лицо Ага?ье. Засучив рукава, Прасковья Ивановна опытной рукой принялась мыть лицо и голову Ага?ье, которая покорялась каждому ея движению. Когда кровь была смыта, ничего особеннаго не оказалось, т.-е. череп был цел, а пострадало одно лицо от кровоподтеков и содранной кое-где кожи. Все-таки пришлось кое-где залепить ссадины пластырем, а разбитый глаз забинтовать. Оставалась разсеченная рана на губе, но Ага?ья не согласилась ее зашивать. -- Ничего, барыня, живое мясо само срастется... Когда работа кончилась и Прасковья Ивановна начала мыть руки, Ага?ья неожиданно повалилась ей комом в ноги и запричитала: -- Милая барыня, не троньте вы, ради Христа, Игната... -- Да ведь я о тебе же хлопочу, глупая?!.. Надо его хорошенько проучить... -- Барыня, уж наше дело такое... Хоть и битая, а все же мужняя жена в настоящем законе. Прасковья Ивановна закусила губу, повернулась и вышла. Это было уже оскорбление, как и давешний ответ Игната, т.-е. намек на ея незаконное сожительство с доктором. Вернувшись в свою спальню, Прасковья Ивановна расплакалась. Она слишком переволновалась... -- Это какия-то низшия животныя,-- шептала она сквозь слезы,-- И ничего человеческаго...

II.

Выдался нервный день. Доктор Рихтер отправился в свое время, т.-е. в десять часов утра, в больницу, обошел четыре палаты (летом оне пустовали, потому что летом заводские рабочие не любили лечиться), принял в амбулаторном отделении человек пятнадцать, сездил к двум тифозным больным и в обычное время, т.-е. к пяти часам, вернулся домой. Он после рабочаго дня вообще чувствовал себя хорошо, как человек, который не даром ест хлеб, и ехал всегда домой с удовольствием. Прибавьте к этому, что Прасковья Ивановна, как все хохлушки, была отличная хозяйка и умела из ничего выкроить что-нибудь вкусное и даже пикантное. Сегодня, как всегда, он вошел в переднюю в очень хорошем настроении. Паня его встретила, и по ея лицу он догадался, что в доме что-то неладно. Паня смотрела в землю, и это было плохим признаком. В столовой Прасковьи Ивановны не было, что было еще хуже. Доктор только теперь припомнил, что утром было что-то такое, одним словом -- была глупость, и что Прасковья Ивановна на него сердится. На чисто-русском лице доктора, с присвоенном таковому окладистой бородкой, мягким носом и этими добрыми славянскими глазами, явилось недовольное выражение. Если Прасковья Ивановна не в духе, следовательно все в доме идет вверх дном, и т. д. Но "гражданин"

Рихтер ошибся. Прасковья Ивановна вышла к обеду и даже извинилась, что заставила себя ждать. У нея был такой кроткий вид, и доктор понял, что все дело в сегодняшнем утреннем происшествии, о котором он совершенно добросовестно забыл. -- Ну, что там такое делается?-- спросил доктор, когда подали по его вкусу зажаренную котлетку. -- Я ничего не понимаю, Гаврила Гаврилыч,-- ответила она с продолжавшейся кротостью. Он говорил ей "ты", а она -- "вы". Это как-то установилось само собой и оставалось. -- Я тоже ничего не понимаю,-- ответил доктор. -- Дело гораздо серьезнее, чем можно было бы думать,-- заговорила Прасковья Ивановна.-- И пока ясно только одно: что мы с вами ровно ничего не понимаем. Скажу больше, мы даже не можем ничего понять. Какие-то сибирские старцы, что-то такое Ага?ья... Игнат прежде, чем, бить жену, отчаянно дрался с одним из этих сибирских старцев,-- что Паня видела собственными глазами, когда мы спали. Заподозреть в чем-нибудь Ага?ью я не имею никакого права, и сам Игнат ни в чем ея не обвиняет. Вообще, в нашем доме творятся совершенно непонятныя вещи... -- Гм... да... -- И, как мне кажется, дело гораздо серьезнее, чем мы вообще привыкли думать о нашей прислуге. -- Я понимаю, что прислуга такие же люди, как и мы с тобой,-- заговорил доктор, стараясь сдержать нараставшее раздражение.-- Да, понимаю... Может-быть, понимаю даже больше других, потому что сам -- сын петербургской кухарки... Когда доктор начинал волноваться, что с ним случалось очень редко, Прасковья Ивановна сразу чувствовала себя виноватой. Опять сказывалась -- да простят меня южныя женщины!-- привычка восточной женщины к повиновению, в меньшем случае -- к известному режиму. Но сейчас вышло как раз наоборот. Прасковья Ивановна пододвинула свой стул поближе к стулу доктора и заговорила вполголоса: -- Представьте себе, Гаврила Гаврилыч, наша Ага?ья помешалась на том, что должна спасать свою душу. Да... Я ходила к ней второй раз. Она почти обругала меня, как... Я, право, не умею сказать, как она меня называла. Но в ея глазах мы с вами просто погибшие люди... Она же и жалеет нас!.. Какая-то там щепоть, хождение по-солонь, и т. д. Она мне прямо в глаза сказала что считает нас погибшими людьми. Что-то тут играет роль и ржаной хлеб, и сельтерская вода, а то, что я волосы плету не в одну косу, по-девичьи... Представьте себе, все это говорит мне наша собственная Ага?ья и говорит авторитетно, как какая-то Жанна д'Арк. -- Гм... да... Кажется, дело сведется к тому, что мы должны итти и извиниться пред Игнатом,-- не без ядовитости заметил доктор. -- Опять не то!.. Прасковья Ивановна даже вскочила с своего места и зашагала по столовой. -- Да, не то... Если вы хотите знать, гражданин Рихтер, я начинаю понимать нашу Ага?ью с ея щепотью и хождением по-солонь. Ведь весь вопрос в том, что она хочет спасти свою бабью душу, а мы... Вы только подумайте, что где-то в нашей кухни тлеет мысль о спасении души. Разве это не трогательно? -- Прибавь к этому, что все эти сибирские старцы -- беглые и каторжники. -- Очень может быть... Мы даже могли оы сделать так, что когда приедет ?едор Иваныч... -- Ну, это уже лишнее... -- Нет, будем говорить по душе... Мне Паня все разсказала, т.-е. разсказала, что в нашу кухню приходят какие-то два сибирских старца. Одного зовут Матвеем, который сегодня дрался с Игнатом, а другого Спиридоном. Они совращают нашу Ага?ью в раскол, и в этом разгадка сегодняшней истории... Игнат жалеет по-своему совращаемую жену и на этом основании бьет ее смертным боем. Весь вечер был занят тоже мыслью о том, что делается в кухне. Паня раз пять бегала посмотреть в окно и ничего особеннаго не увидела. Игнат починял какую-то сбрую, а Ага?ья что-то шила. Даже завернувший вечерком становой ?едор Иваныч не мог отогнать этой мысли о кухне. Это был толстый и лысый мужчина за пятьдесят. Полицейский мундир сидел на нем мешком. Круглое лицо вечно лоснилось, точно было покрыто лаком. ?едор Иваныч любил хорошо покушать, хорошо выпить, хорошо соснуть и хорошо повинтить, отличался почти истеричной набожностью и боялся грома до такой степени, что во время грозы спасался на собственной постели, прикрыв голову подушкой. Между прочим, он любил острить, и одной из самых его удачных острот была та, что он прозвал доктора "гражданином". -- Конечно, гражданин, потому что живет гражданским браком,-- обяснял ?едор Иваныч, подмигивая немного косившим глазом. Сегодняшний вечер как-то не удался, как не удались пельмени у Ага?ьи, хотя по этой части она была великая мастерица. Прасковья Ивановна извинялась пред гостем, а доктор курил сигару и думал об Ага?ье. -- У вас много раскольников?-- спросил он ?едора Иваныча. -- А сколько угодно этого добра, хоть отбавляй. Наш Ушкуйский завод старинное и самое крепкое раскольничье гнездо. Ох, и хлопот же мне с ними было... -- А сейчас? -- Ну, сейчас как будто полегче... Бывают, конечно, случаи, но особеннаго ничего не заметно. Их губит то, что они делятся между собой на разные толки и согласия и отчаянно враждуют. -- Чего же они хотят? -- Вероятно, они и сами этого не знаиот... Поздним вечером, когда ?едор Иваныч уехал, Прасковья Ивановна долго сидела на террасе одна. После весенняго теплаго дня наступила довольно холодная горная ночь. С террасы можно было видеть краешек заводскаго пруда, залегшую под плотиной фабрику, а дальше начинались горы, покрытыя лесом. Ночью фабрика была почти красива, благодаря своей вечной рабочей иллюминации -- всполохами вырывалось пламя из доменных печей, высокия трубы снопами разсыпали искры, густыми клубами валил черный дым. Где-то, точно под землей, слышались удары молотов, визг и лязг железа, тяжелое дыхание паровых машин, шум воды, свистки и окрики рабочих. Прасковья Ивановна долго любовалась этой картиной и вспоминала свою далекую родину с ея чудными весенними ночами. У нея что-то ныло в душе, ей хотелось плакать. Почему она не думала о своей душе, как думает Ага?ья?

IV.

В следующие дни кухня продолжала оставаться центром общаго внимания. Оказалось, что дня через три вечером приходили оба сибирских старца и долго сидели. Игната не было дома. Старцы пришли с собственными чашками и с аппетитом ели докторский суп. Ага?ья все время стояла перед ними и слушала, подперев по-бабьи щеку рукой. В открытое окно слышно было каждое слова, но Паня ничего не поняла. -- Что-то такое о горах да о пещерах все толковали,-- разсказывала она.-- Свиридов, худенький такой старичок, все грозил ей, что она душу свою губит... Ага?ья плакала и в ноги кланялась... Потом старцы пили водку из своих стаканчиков... Матвей все грозился, что убьет Игната, если он станет опять бить жену, а Спиридон велел Ага?ье все терпеть. А когда пришел Игнат, старцы убежали в окно... Из этого довольно безсвязнаго показания трудно было что-нибудь заключить. -- Эти сибирские старцы еще нас всех убьют,-- говорила Прасковья Ивановна.-- Надо поговорить с Ага?ьой серьезно. Может-быть, это разбойники... -- Нет, барыня, они все божественое говорят,-- защищала старцев Паня.-- Спиридон учил Ага?ью, как надо молиться, и сам складывал ей пальцы в ихний раскольничий крест. Паня только потом призналась, как сибирские старцы ругали господ и всячески их срамили, как безбожников. -- "И молятся твои господа щепотью, и крещены против солнца, и живут супротив закона, как собаки",-- обясняла Паня со слезами ея глазах.-- Уж мне так было обидно... Особенно этот Матвей ругался, который бил Игната.. И потом все поминали какую-то вдову Марью Тимо?еевну... Так страшно было слушать, так страшно!.. Доктор сначала не обращал внимания на всю эту историю, а потом заинтересовался. В самом деле, вот он живет на Урале пять лет, имеет с раскольниками постоянное дело и ничего о них не знает. Даже и не интересовался что-нибудь узнать. А эти люди живут своим собственным миром, у них свои жгучие интересы, сомнения и страстное тяготение к правде, хотя последнее и выражается иногда в довольно странных формах, чтобы не сказать больше. Конечно, тут есть и своя доля религиознаго фанатизма, и наследственность, и гипноз, и воинствующая стадность. Во всяком случае, явление громадной общественной важности, непонятое и не обясненное до сих пор, но продолжающее существовать, принимая уродливыя формы. -- Да, надо этим вопросом заняться,-- решил доктор, перебирая в уме злобу последних дней.-- Материал самый благодарный, да и все над рукой. Взять хоть того же Игната... Доктор приступил к выполнению своего плана с самыми тонкими предосторожностями. Игнат был вызван в кабинет для совместнаго обсуждения вопроса о новом дорожном тарантасе, как эксперт. Он, как всегда, остановился у двери, заложил руки за спину и начал смотреть на барина тупым взглядом, как бык. Повидимому, у Игната явилось подозрение, что его недаром вызвали, и что, конечно, тарантас только предлог. "Вот сейчас барин учнет пилить за Ага?ью",-- думал Игнат, наблюдая шагавшаго перед ним доктора. Переговоры о тарантасе кончились скоро, потому что Игнат соглашался на все: и так можно и этак можно. -- Послушай, Игнат, какие это сибирские старцы ходят к вам в кухню?-- спросил доктор, стараясь придать и лицу и голосу равнодушное выражение. -- Старцы-то?-- тоже равнодушно повторил Игнат вопрос.-- А кто их знает... Сказываются сибирскими. -- А зачем они ходят к тебе? -- А, значит, жену Ага?ью сомущают,-- откровенно признался Игнат, нисколько не смущаясь.-- Значит, для спасения души... -- Чем же они смущают? -- Разное говорят... Одним словом, волки безпаспортные. Убить мало... -- Гм... да... Я это так спрашиваю. Мне ьсе равно. Спасать душу -- дело недурное. Может-быть, и ты хочешь спасаться? Игнат посмотрел исподлобья на барина, почесал в затылке и нехотя ответил: -- Где уж нашему брату, которые, значит, около лошадей!.. Игната удивило, что барин ни слова не сказал про избиение Ага?ьи, а он уже приготовил чисто-кучерской ответ: "Вот тебе, барин, хомут и дуга, а я тебе больше не слуга". У Прасковьи Ивановны, которая производила допрос Ага?ьи, дело шло успешнее, вероятно, потому, что Прасковья Ивановна проявила более сильный дипломатический талант. Сначала Ага?ья отнеслась к барыне очень подозрительно и даже что-то нагрубила. -- Зачем ты грубишь мне, Ага?ья? -- А зачем вы меня пытаете, барыня, о чем не следует? Может, мне и разговаривать-то с вами грешно... -- Чем же грешно? Ага?ья понесла какую-то околесную о щепоти, хождении по-солонь, клейменых весах и сельтерской воде. -- Это научили тебя говорить сибирские старцы? При напоминании о сибирских старцах Ага?ья впала в какое-то ожесточенное состояние и даже погрозила барыне кулаком. -- Вот теперь вы -- барыня, а я -- слуга, а кто будет на том свете в смоле кипеть?!..-- истерически выкрикивала Ага?ья.-- Это тоже надо понимать, ежели который человек правильный... Для вас душа-то наплевать. Вы вот и постов не соблюдаете... Прасковья Ивановна решила выдерживать характер до последняго и старалась говорить с ангельской кротостью. -- Ага?ья, неужели для спасения души необходимо грубить людям, которые тебе же желают пользы? -- Матвей наказал обличать. Кроткий тон барыни подействовал на Ага?ью. Она как-то сразу отмякла и расплакалась. -- Барыня, ничего-то, ничего вы не понимаете,-- запричитала она, вытирая слезы передником.-- И того не знаете, что я, может-быть, ночи не сплю... Силушки моей не стало... и страшно как... Как раздумаешься -- у смерти конец. Ведь вся-то я грешная и с мужем живу по-грешному, потому как венчали нас против солнца... И тебя сейчас осудила, а по писанию лучше согрешить, чем осудить -- кто осудил, на том и грех. Ох, моченьки моей нет... Смерть моя... И вас жаль, и своего Игната жаль, и себя жаль... Никакого терпенья! Вам-то, поди, смешно дуру-бабу неученую слушать, а мне тошнехонько... Прасковья Ивановна только теперь заметила стоявшую в углу Паню и тоже плакавшую. -- Паня, ты-то о чем плачешь?-- спросила Прасковья Ивановна. -- А не знаю...-- ответила девушка, закрывая лицо руками.

V.

"Честная матёрая {Матёрая, женщина, у которой есть дети.} вдова" Марья Тимо?еевна жила на самом краю Ушкуйскаго завода. Ея пятистенная изба стояла на самом берегу заводскаго пруда. Марье Тимо?еевне было за пятьдесят, но она казалась гораздо моложе своих лет,-- ядреная, рослая, румяная баба хоть куда, особенно когда в праздники выряжалась в кумачный сарафан. В избе с ней жила дочь Палагея, некрасивая и сердитая девушка лет двадцати, на которую временами "находило", а потом ютились какие-то подозрительные люди, в роде сибирских старцев и ра:ных скитниц, являвшихся в Ушкуйский завод из неведомой горной глуши за подаянием разных доброхотов и милостивцев. Марья Тимо?еевна чем-то приторговывала в дощатой лавчонке на базаре, куда-то по временам уезжала и вообще вела таинственный образ жизни. Свои заводские считали ее ухом-бабой, у которой всякое дело к рукам пристает. Время от времени в избе Марьи Тимо?еевны появлялись таинственные младенцы, которые еще более таинственно исчезали. Всем было известно, что этих младенцев привозили из женских скитов, и все молчали, чтобы не выдать честною вдову в лапы любезнаго антихристова сосуда, станового ?едора Иваныча. Встречая Марью Тимо?еевну, становой непременно грозил ей пальнем и говорил: -- Ты у меня смотри, сахарная.. Все знаю! -- Да чего и знать-то про вдову,-- отвечала Марья Тимо?еевна.-- Каждый таракан знает наши бабьи дела... Марья Тимо?еевна за словом в карман не лазила, и ?едор Иваныч любил с ней пошутить. -- Ужо в гости к тебе чай приеду пить, сахарная... -- Милости просим, ?едор Иваныч... Становому, конечно, было известно кое-что про честную вдову, но он ея не трогал до поры до времени. Ничего, пусть себе живет, а когда будет нужно -- от рук правосудия не уйдет. Конечно, главное подозрение заключалось в пристанодержательстве, и ?едор Иваныч даже берег Марью Тимо?еевну про всякий случай. Мало ли бывало в его практике случаев, когда приходилось ловить какого-нибудь бродягу, подозрительнаго пустынника или шляющаго человека, а пятистенная изба Марьи Тимо?еевны являлась очень удобной ловушкой. Между прочим, Марья Тимо?еевна частенько завертывала к Прасковье Ивановне. У нея всегда было какое-нибудь неотложное дело, начиная с собственных болезней. Прасковья Ивановна только удивлялась, что такая на вид здоровая женщина и болела самыми утонченными нервными болезнями. В сущности, Марья Тимо?еевна была форменная истеричка, как и кухарка Ага?ья. Откуда, как и почему? Гражданин Рихтер, призванный к ответу, по обыкновению, ответил уклончиво: -- Удивительнаго в этом решительно ничего нет... да. Ведь это чисто-городская логика, что здоровые люди могут быть только в деревне. Нет и нет... Каждый самый простой мужик -- истерик. Не смейся, Прасковья Ивановна, ибо я говорю правду... А твои деревенския бабы еще более истеричны, что уже в порядке вещей. Прасковья Ивановна даже не желала спорить с гражданином Рихтером, потому что это, во-первых, было безполезно; а во-вторых, гражданин Рихтер был прав. Лучшим примером являлась та же Марья Тимо?еевна, как женщина для крестьянской среды незаурядная. Марья Тимо?еевна являлась в докторском домике как-то неожиданно, всегда оглядывалась и любила говорить каким-то предательским шопотом. В ней чувствовалась та истеричная ласковость, которая гипнотически действует на толпу. Она именно так и явилась к Прасковье Ивановне дня через три после истории с Ага?ьей. Прасковья Ивановна встретила ее довольно сухо. -- А вот и я пришла...-- певуче проговорила Марья Тимо?еевна.-- Не ладно у вас, Прасковья Ивановна, в дому. -- Нет, ничего,-- неизвестно для чего солгала Прасковья Ивановна.-- Кучер у нас дерется с женой... -- Слышала, слышала... Поучить бы его немножко надо. Глуповат паренек... -- Ну, я в этой истории решительно ничего не понимаю,-- откровенно призналась Прасковья Ивановна,-- Ничего не разберешь... Думаю, что вы больше знаете, Марья Тимо?еевна, что делается у нас в доме... -- Я?!.. Да храни меня Бог... Так, стороной слышала... -- Перестаньте и будемте говорить откровенно... Представьте себе, что я знаю гораздо больше, чем вы думаете. Лицо Марьи Тимо?еевны сразу изменилось, так что Прасковья Ивановна сочла нужным поправиться: -- Вы, пожалуйста, не подумайте, что... Одним словом, вы понимаете, что я хочу сказать. -- Вот сейчас помереть, ничего в толк не возьму. -- Дело ваше,-- сухо ответила Прасковья Ивановна.-- А впрочем, должна сказать вам откровенно, что вы совершенно напрасно подсылаете к Ага?ье ваших сибирских старцев. Для вас же может выйти большая неприятность... -- Ох, Прасковья Ивановна, какое ты словечко выговорила...-- затоворила раскольница, размахивая руками.-- И то ко мне ?едор Иваныч подсыпается. А мое дело вдовье, и ничего я не понимаю. А что касаемо Ага?ьи, так ей про себя-то ближе знать. Марья Тимо?еевна долго наговаривала какие-то пустяки, которых нельзя было разобрать, и Прасковья Ивановна чуть не прогнала ее, сославшись на какое-то дело. -- А ты не сердитуй, матка-свет, на глупую деревенскую бабу,-- говорила Марья Тимо?еевна, уходя. Ну, какой спрос с нашего брата бабы? Хуже овцы... И слова-то только самыя глупыя умеем говорить. Из господских комнат Марья Тимо?еевна завернула в кухню, где Ага?ья была одна, и без обиняков обяснила: -- Ну, нахлебалась я из-за тебя и жару и пару, Ага?ья. Как разстервенилась твоя-то полубарыня... Все грозила мне ?едором Иванычем. Я, грит, тебе покажу, будешь, грит, меня помнить, а сама табачище проклятый курит... Смрад от нея идет на версту... тьфу!.. Уж я думала, что и живая от нея не вырвусь. Так к сердцу и подкатывает... Ага?ья слушала эти наговоры, опустив виновато глаза. Ведь из-за нея барыня сживает со свету Марью Тимо?еевну... Она уже видела, как ночью ?едор Иваныч наедет в избу к Марье Тимо?еевне с обыском, заберет в плен сибирских старцев, да и Марью Тимо?еевну посадит вместе с ними в острог. А Марья Тимо?еевна смотрела на нее и качала годовой. -- Ловко тебя муж-то изукрасил, Ага?ьюшка! Вон как глаза-то подбил... Агаюья старалась надвинуть платок на лоб так, чтобы не видно было мужниных синяков, но всего лица не скроешь. Сожаление Марьи Тимо?еевны вызвало у нея слезы. -- Случается, что мужья учат жен,-- не унималась Марья Тимо?еевна.-- Только и учат, жалеючи... И виноватая жена своя, а не чужая. Не муж он тебе, твой Игнат... Прасковья Ивановна своим косвенным вмешательством очень помогла Марье Тимо?еевне.

VI.

Вечером, когда господа уехали в гости к мировому судье, Ага?ья урвалась на минуточку к Марье Тимо?еевне. Ее давило предчувствие какой-то неминучей беды. А вдруг ?едор Иваныч накроет сибирских старцев... И все из-за нея, скверной. Сердце Ага?ьи замирало от страха, а мысли в голове путались во что-те безсвязное и безвыходное. Шатровыя ворота у избы Марьи Тимо?еевны, как во всех раскольничьих домах, всегда были на запоре, и калитка отворялась по-старинному только тогда, когда гость "помолитвуется" под волоковым оконцем. Марья Тимо?еевна выглянула в окно и узнала в темноте Ага?ью. -- Чего примчалась, свет?-- ласково спрашивала она, когда Ага?ья вошла в избу. -- Ох, матушка Марья Тимо?еевна, тошнехонько...-- шептала Ага?ья, сдерживая слезы.-- Вся сама не своя... Места не найду... и страшно до смерти... -- Вот, вот, матушка...-- жалела ее Марья Тимо?еевна.-- Извели тебя вконец, бабочка. В избу вошла Палагея и злыми глазами посмотрела на гостью. Она слышала, как Игнат избил жену, и радовалась. Так и надо вам, мужния жены... Маленькая жестяная лампочка плохо освещала избу, и Палагея никак не могла разсмотреть Ага?ьиных синяков. -- Ужо, пойдем в заднюю избу,-- предложила Марья Тимо?еевна. Изба Марьи Тимо?еевны, не особенно казистая снаружи, вместе с надворными постройками и крытым двором, являлась чем-то в роде деревянной крепости. Самая изба большими сенями делилась на две половины: передняя изба -- жилая и задняя -- "на всякий случай", главным образом для приема гостей. Сейчас в задней избе, заменявшей моленную, сидел за столом старец Спиридон и писал раскольничьм уставом "канун о единоумершем" по заказу какого-то милостивца-питателя. -- Матвея-то нет еще?-- довольно грубо спросила Марья Тимо?еевна, державшая сибирских старцев в строгости. -- А придет, куда ему деваться,-- спокойно ответил Спиридон, не подымая глаз от своей работы.-- Не мешок с деньгами -- не потеряется... -- Беда мне с вами, вот что,-- поодолжала Марья Тимо?еевна.-- Того гляди, ?едор Иваныч накроет... -- А ты терпи, Марья Тимо?еевна,-- с прежним спокойствием ответил Спиридон.-- Не за нас будешь страдать, а за правильную веру... Условный стук в окно прервал эту сцену. В избу вошел старец Матвей и сердито бросил какой-то мешок в угол под лавку. Ага?ья стояла у двери и чувствовала, как ее начинает бить лихорадка. Марья Тимо?еевна не приглашала ее сесть на лавку и начала разсказывать, как давеча ей грозила докторская "полубарыня". -- Грозится на меня, а от самой смрад табачищем... Я-то из-за чего терпеть все это должна? В сам-то деле прикачается ?едор Иваныч и заморит в тюрьме... -- Будет тебе,-- резко остановил ее Матвей.-- Какия слова неподобныя выговариваешь? Другая радовалась бы, что свою часть в страдании приемлет, а ты, как коза, новых ворот боишься. Ага?ья, ты ея не слушай... И протчая во страданиях да не минует. Табачников да щепотников испугались, а того не боитесь, что душу свою вот в этом самом страхе губите. Не ?едором Иванычем заперто царствие небесное. Что сказано в писании: "нуждницы восхищают царство небесное". А вы: ?едор Иваныч... Вот наложу послушание, тогда и будете знать. -- Подобострастный я человек, Матвей Петрович,-- заговорила другим тоном Марья Тимо?еевна.-- Боюсь по своей женской слабости страдания... -- А ты себя бойся... Что тебе показано? Тверди одно: "щепотью молитесь, против солнца ходите, табак курите, рыло свое скоблите"... Вот и вся ваша грамота. Старец Матвей снял с себя кафтан и остался в одной рубахе из синей крестьянской пестрядины, которая выдавала во всех подробностях его могучее сложение. Он раза два взглянул на Ага?ью и погладил косматую бороду. Старец Спиридон продолжал писать, время от времени присматривая свою работу к унылому свету оплывавшей сальной свечи. -- А ты ничего не бойся, Ага?ья,-- заговорил Матвей, не глядя на нее.-- Страх и отчаяние пуще смертнаго греха. Тебе страшно, а ты побороть старайся. -- И терпеть надо,-- прибавил Спиридон, продолжая писать свой канун.-- Все терпеть... Потом старцы как-то сразу накинулись на полубарыню и принялись ее ругать такими словами, что даже Марья Тимо?еевна вступилась. -- И что она вам далась?! -- А зачем табачище курит? Разве это подобает женску полу?!.. И волосы подстригает в образ козы... В постные дни жрет скоромное... Дохтур немец и творит волю пославшаго, а она в свою голову антихристу служит. Вот как прилепилась к антихристову окаянству... Что было дальше -- Ага?ья плохо помнила. Очень уж складно говорил старец Матвей и даже кулаком себя в грудь колотил. Для нея было ясно одно, именно, что она еще может спасти свою грешную душу и что еще не все погибло. -- Дщи {Дщи -- дщерь, дочерь.}, уже близится час,-- говорил старец Матвей, когда она собралась уходить.-- Да не будет уныния и протчая... Маловерни, ежели в вас песть горчичнаго зерна веры... Это была не речь разумнаго человека, а какие-то истерические выклики, и Ага?ья отлично понимала их как-то всем своим грешным бабьим естеством. Ах, какая она была грешная, вся грешная, до последней косточки... И как она чувствовала сейчас свой женский грех и чувствовала, как далеко желанное спасение. И муж ей казался еще больше грешным. За что он ее бил, как не бьют лошадь? -- Уйду, уйду...-- шептала она, возвращаясь в свою кухню.-- Уйду... Ее смущало только одно: полубарыня Прасковья Ивановна, конечно, была кругом виновата, а все-таки была добрая. Никогда не обидит и всегда очестливая такая. Вот только ничего настоящаго не хочет понимать и не может даже понять. Когда Ага?ья вернулась домой, господа были уже дома. Игнат отпряг лошадь и лежал на полатях. Он притворялся, что спит. Ага?ью дожидалась на крылечке горничная Паня и успела шепнуть: -- "Он" опять тебя будет бить? -- А пусть его бьет...-- совершенно спокойно ответила Ага?ья. Действительно, ничего особеннаго не произошло. Ага?ья, не раздеваясь, прилегла на лавку около печи и хотела заснуть. Она до того устала, что, как говорится, рада была месту. -- Ага?ья...-- послышался голос Игната. -- Была Ага?ья, а теперь нет Ага?ьи,-- ответила она со смелой простотой.-- Чего тебе? Молчание. Потом послышались какие-то сдавленные вздохи и всхлипыванье. -- Ага?ья... -- Да отстань, постылый!.. Опять молчание, опять всхлипыванье. -- И что же это будет?-- слышался в темноте голос Игната.-- Убью я тебя, Ага?ья... -- Бей... -- Ага?ья... -- Бей, говорят тебе!.. Мало еще бил?.. -- Ага?ья... -- Молчи, постылый... -- Так ничего и не будет?.. -- Ничего...

VII.

Что делалось в кухне, доходило в докторскую квартиру через Паню, которая все вызнавала с ловкостью ящерицы. Так гражданин Рихтер узнал, что Ага?ья уже больше не ест из одной чашки с мужем, молится только своему образку, а главное -- неистово постится. Игнат больше ея не бьет и все молчит. Одним словом, кухонная трагедия продолжала разыгрываться, оставаясь непонятной и загадочной. Сначала доктор отнесся к этой семейной мужицкой драме совершенно равнодушно, как к самому обычному проявлению жестокой народной тьмы, но потом начал интересоваться все больше и больше и как человек и как врач. -- Должны же быть какия-нибудь основания Ага?ьиной психологии,-- разсуждал он.-- Раскол расколом, социальныя условия сами по себе, а по-моему, тут причины кроются гораздо глубже... Если, например, смотреть на Ага?ью, как на нервную больную? -- Она и в действительности больная,-- подтверждала Прасковья Ивановна.-- Я уже говорила вам об этом. И Марья Тимо?еевна тоже больная, а ея дочь Пелагея форменный эпилептик. -- Да, все это так... Но почему наклонность к истерии в Ага?ье приняла форму упорной религиозной мании? По-твоему, все простыя бабы истерички, но не все так неистово предаются спасению души. Чрезвычайно интересная и типичная форма психическаго разстройства... С этой точки зрерия доктор и приступил к своему делу. Ведь факт -- все, а выводы и заключения приклеиваются к нему, как штукатурка к готовым стенам. Доктору начало казаться, что, по существу дела, и вся русская история только curriculum громадной народной истерии. Разве солдат, который идет в огонь, не истерически храбр? Наукой установлен факт, что все великие исторические герои были самые обыкновенные истерико-эпилептики, которым настоящее место в психиатрической больнице. А история, сама по себе, разве не есть история массовой истерии? Первые века христианства, эпоха крестовых походов, священная инквизиция, реформация, наш родной русский раскол -- все это только отдельныя звенья одной общей органической цепи. Ага?ья являлась в этом круговороте громадной исторической концепции только минимальным фактом, той бактерией, которая создавала незримо самую историю. И чем больше вдумывался доктор в находившийся пред его глазами материал, тем сильнее убеждался в его громадности и, рядом, в недостатке собственных средств для его изследования, проверки и точнаго научнаго анализа. Он походил на человека, который голыми руками хочет схватить раскаленное добела железо... Все это было и безсмысленно, и обидно, и как-то больно, больно той тупой болью, какая является только при серьезных хронических заболеваниях. Чтобы быть последовательным, нужно было по частному вопросу об Ага?ье обратиться к ея родовому прошлому, как первоисточнику. Случай не заставил себя ждать. К доктору сразу явились отец и мать Ага?ьи, очень почтенные люди, составлявшие по-заводски "справную семью". Они часа два просидели в кухне, прежде чем решились безпокоить господ. -- Ах, да, я очень рад вас видеть,-- с торопливой виноватостью заговорил доктор.-- Вы относительно Ага?ьи? Отец Ага?ьи, рослый и сравнительно молодой мужик, тупо переминался на одном месте и ничего не отвечал. Красноречивее оказалась мать Ага?ьи, преждевременно состарившаяся женщина. -- Все, дохтур, через Марью Тимо?еевну,-- быстро заговорила она, выступая вперед.-- Все через нее, поскуду... Муж дернул ее за сарафан, но это оказалось безполезным -- Она первую дочь заморила в скитах,-- продолжала мать Ага?ьи с нараставшим азартом.-- А вторая дочь Палагея ни к чему, вот она и ухватилась за нашу Ага?ью. -- Для чего же ей именно ваша Ага?ья?-- спрашивал доктор, но понимая ничего. -- Марья-то Тимо?еевна знает, для чего... У ней всякое лыко в строку. На части ее мало растерзать... У ней и тетка такая же была. В третьем году померла... Она вся в тетку. -- Вы тетку Ага?ьи оставьте,-- заявил доктор, шагая по кабинету.-- А вот что мы будем делать с Ага?ьей? Мать Ага?ьи, как и следует даме, в ответ расплакалась, а отец, переминаясь с ноги на ногу, заявил: -- Конечно, Ага?ья, напримерно, нам единоутробная дочь, а промежду прочим у ней муж... Муж и должон отвечать за родную жену. -- В таком случае, зачем вы пришли ко мне?-- спросил доктор, ставя вопрос ребром. Кстати, через ту же всеведущую Паню он знал, что отец и мать Ага?ьи "прикержачивают", т.-е. тайно сочувствуют расколу, хотя и числятся православными. Это для доктора имело громадное значение, потому что (следовательно) Ага?ья только фактически довершала реальным фактом невыясненное стремление всей семьи. -- Так, значит, как же быть?-- решительно поставил вопрос доктор.-- Мое дело сторона. Вам ближе знать... Доктор смотрел на отца и мать Ага?ьи, как на первоисточники ея религиозной мании, а эти первоисточники решительно ничего не давали для собственнаго оправдания. Самая обыкновенная семья заводских рабочих -- и больше ничего. Никаких ненормальных признаков, кроме некоторой тупости и обычной русской апатии. Они говорили о родной дочери, как о постороннем лице, не проявляя ничего особеннаго. -- Прасковья Ивановна, я в отчаянии,-- заявлял гражданин Рихтер.-- Отец и мать Ага?ьи -- совершенно нормальные люди. -- Не может быть?!-- горячо протестовала Прасковья Ивановна.-- И вам говорю, гражданин Рихтер, не может быть!.. -- У меня уже составилась целая теория, а они ее нарушают самым безсовестным образом. Это какие-то пещерные люди, т.-е. я хочу сказать -- люди пещернаго периода. Прасковья Ивановна выкурила, по крайней мере, две папиросы, пока ответила совершенно определенно и категорически: -- Гаврила Гаврилыч, а я сочувствую вот именно этим пещерным людям. По наукам, как вам известно, я ушла не особенно далеко, но чувствовать могу. И если бы... да... -- Если бы я был кучером Игнатом и бил тебя смертным боем... -- Гаврила Гаврилыч, есть предел даже для шуток, а я говорю совершенно сесьезно... -- Слушаю-с... -- И слушайте... Я завидую вот этой самой Ага?ье, завидую, конечно, не потому, что она ходит в синяках, а тому, что у нея... -- Спасение души? -- Да! Прасковья Ивановна не замечала, что она повторяется,-- все это она высказала еще раньше. С Прасковьей Ивановной делалось что-то странное, чего раньше не было. Ну, скажите, пожалуйста, при чем тут какая-то кухарка Ага?ья?!. Гражданин Рихтер самым добросовестным образом отказывался что-нибудь понимать. -- Прасковья Ивановна, ты, просто, как говорится, чудишь,-- категорически резюмировал все происходившее гражданин Рихтер. -- Я?!..-- Она засмеялась и так странно засмеялась.-- Гражданин Рихтер, ведь вы никогда не думали о душе? Да? А правда, совесть, та маленькая правда, которая творится в четырех стенах?!.. Прасковья Ивановна плакала, смеялась и опять плакала, как живой препарат истерии. Гражданин Рихтер только махнул на нее рукой, потому что давно убедился в безполезности всяких средств, когда дело коснется дамских нервов. Да, есть именно дамские нервы, хотя и принято смеяться над этим определением, как есть нервы раскольничьи (читай: Ага?ья).