Медовые реки
Шрифт:
VIII.
Гражданин Рихтер делал несколько попыток разговориться по душе с Ага?ьей, но из этого ничего не вышло. Она из слова в слово повторила те же безсмыслицы, какия говорила барыне. Игнат оказался толковее жены. На допросе он сообщил много интереснаго. -- Сказывают, уж пятая труба прошла... -- Какая труба? Кто сказывает? -- Ну, те уж знают, барин, которые сказывают. Будет всех семь труб до светопреставленья... Две кровавых звезды упадут. Первая-то пала еще при третьей трубе, а вторая, сказывают, недавно свалилась... Это похуже будет первой, потому как отворила кладезь бездны. -- Кладезь? -- Точно так, Гаврила Гаврилыч. Прямо сказано в писании: и возгласи труба пятая. -- Да ведь ты неграмотный, Игнат, как же говоришь о писании? -- А сказывали... Те уж знают. -- А отчего я не знаю, хоть и грамотный? Игнат уставился глазами в угол и долго подыскивал ответ. -- У господ совсем наоборот, барин... -- Значит, по-твоему, спасутся только простые люди и купцы? -- Точно так... Только купцам гораздо труднее, потому как состоят при собственном капитале. Носившись напрасно с Ага?ьей и кучером Игнатом, доктор догадался, что делал именно то, чего ни в каком случае не следовало делать. Конечно, о его разговорах и разспросах все доводится до сведения сибирских старцев; те примут, с своей стороны, соответствующия меры, так как в их глазах он, гражданин Рихтер, вместе с ?едором Иванычем, только любезный антихристов сосуд. Нужно было начать с Марьи Тимо?еевпы, которую Прасковья Ивановна прогнала совершению напрасно. Из-за последняго у доктора с Прасковьей Ивановной произошла горячая семейная сцена, прячем он чувствовал себя совершено правым и должен был просить извинения. -- Если вам ее нужно, так я ее приглашу,-- сделала с своей стороны уступку Прасковья Ивановна.-- Она такая безсовестная, и ее трудно огорчить. -- Так, пожалуйста, пригласи ее. Марья Тимо?еевна явилась по первому зову, как ни в чем не бывало. Она, конечно, догадалась, в чем дело, хотя и не выдавала себя ни одним словом. Когда доктор заявил ей о своем желании познакомиться с сибирскими старцами, Марья Тимо?еевна только замахала руками. -- И что ты только придумал, Гаврила Гаврилыч? И любонытпнаго-то ничего в них нет... Просто, мужичье сиволапое. -- Ну, это мое дело, Марья Тимо?еевна, а вы все-таки приведите как-нибудь их вечерком. Будто пришли полечиться -- я не имею права никакому больному отказывать в приеме. -- Ужо, поговорю... Может, как-нибудь завернут ко мне. -- Я вам даю честное слово, что разговор останется между нами и ?едор Иваныч никогда ничего о нем не узнает. Ведь старцы ходят же в мою кухню... -- Уж не знаю, право... Поговорить поговорю, а только... А ежели спросят, для чего их надобно тебе? -- Хочу поговорить о старой вере... -- Значит, насчет Ага?ьи? -- И насчет Ага?ьи, между прочим... Сибирские старцы расхохотались, когда узнали о желании доктора познакомиться. -- Никак в нашу веру хочет перейти,-- шутливо говорил старец Матвей.-- В самый бы раз... Вот только зачем постов не соблюдает, да табачище курит, да с женой не по закону живет. -- А ты его и обличи,-- советовала Марья Тимо?еевна. -- И обличу... Даже очень это просто. Дня через три
IX.
Старец Матвей сдержал свое слово и через несколько дней вечером "обявился" в докторской кухне. -- В горницы я не пойду,-- заявил он Ага?ье.-- А твоему доктору могу сказать словечко, если придет сюда. Так и скажи... Ага?ья побежала сначала к барыне, бледная и перепутанная. Прасковье Ивановне сделалось ея жаль. -- Да вы не волнуйтесь, Ага?ья,-- старалась она ее успокоить.-- Ничего особеннаго не будет. Поговорят -- и только. Гражданин Рихтер сидел у себя в кабинете и что-то читал, когда Прасковья Ивановна сообщила ему о появлении старца Матвея. -- А, отлично... Взглянув на Прасковью Ивановну, он прибавил: -- Ты, кажется, волнуешься? -- Да... так... Прибегала Ага?ья -- лица на ней нет. -- Пустяки... Мне хочется выяснить себе некоторые вопросы с чисто-научной точки зрения. Ты, может-быть, думаешь, что этот старец будет бить меня, как Игната? -- Нет, я этого совсем не думаю, а только... Мне нельзя итти в кухню вместе с вами? -- Гм... Думаю, что лучше этого не делать. Ты только будешь мешать нам... Прасковья Ивановна сочла долгом обидеться, хотя и понимала, что гражданин Рихтер был прав. Все нельзя... И это с ранняго детства: "ты -- девочка, и тебе это нельзя". Девушке тоже все "нельзя", а теперь она женщина, все может понимать -- и все-таки проклятое слово "нельзя" остается, как у каких-то дикарей слово "табу". Никто не виноват, а одно слово висит у всех на языке, как замок. Кстати, когда гражданин Рихтер был чем-нибудь недоволен, он называл Прасковью Ивановну Прасковьей Ивановной; когда он был в хорошем настроении, то называл Пашей или Параней, а когда в совсем веселом -- попросту Приськой. Прислуге и пациентам он неизменно говорил "вы", кроме отдельных случаев, и не обижался, что они все говорили ему "ты". Старец Матвей сидел в кухне, на лавочке у самой двери. Это была его привычка, точно он вечно хотел куда-то бежать, а бегать ему приходилось всю жизнь. Когда доктор подходил к кухне, ему загородила дорогу Ага?ья и умоляюще прошептала: -- Барин, папиросу бросьте... -- Ах, да... Он бросил папиросу и вошел в кухню. Старец Матвей поднялся и молча поклонился. -- Здравствуй, барин... -- Садитесь, пожалуйста. Ага?ья осталась караулить у двери, чтобы кто-нибудь не вошел. Она вся замерла от страха и чувствовала, как бьется собственное сердце в груди. Что только и будет -- подумать страпшо. Как на грех, еще наедет ?едор Иваныч... По привычке доктор прошелся несколько раз по кухне, прежде чем заговорить. Сибирский старец ему понравился с перваго раза, как великолепный антропологический экземпляр. Таких сохранившихся субектов ему приходилось встречать в своей практике не итого. Настоящий крестьянский богатырь. -- Да, так мне хотелось переговорить с вами относительно Ага?ьи,-- начал доктор, точно продолжал только-что прерванный разговор. -- Нестоящее это дело, барин,-- спокойно ответил Матвей. -- Как нестоящее? -- Первое дело -- баба, а второе дело -- силом никого в царство небесное за рога не тащат. Кому, значит, дадено. -- Однако вот вы уговариваете Ага?ью уходить в скиты? -- Я?!.. И даже не подумал... А ежели она сама, напримерно, желает спасти душу. Да... Сама пристает ко мне, а я что же Кухня освещалась слабым огнем дешевой жестяной лампочки, и доктор не мог хорошенько разсмотреть выражение лица старца Матвея, когда он говорил. Доктору казалось, что этот загадочный старец смотрит на него с улыбкой, и он начинал чувствовать себя неловко. Матвей, с своей стороны, тоже присматривался к доктору и в свою очередь остался доволен. И борода и усы -- все как следует, хоть и немец. Вот зачем он только шею себе удавил "галстусом". -- Вот ты со мной разговариваешь, барин,-- заговорил Матвей.-- А мне, может, и слушать-то тебя грешно... -- Почему? -- Да вот креста-то, поди, на тебе нет, а вместо него галстус удавления носишь... -- Это пустяки. Ты просто не смотри на мой галстух. -- Но твоему-то оно, точно, что все пустяки... -- Грех совсем не в том, как человек одевается или что он ест и пьет, а в том, живет он по совести или нет... Не правда ли? Вот ты читаешь писание, а в писании сказано, что не сквернит человека входящее во уста, а исходящее из уст. -- Сказано-то оно сказано, да только это самое надо понимать тоже по писанию. В седьми-толковом Апокалипсисе пряменько говорится... Прочитай-ка Изложение Филарета патриарха -- и там найдешь. Вот вы и ученые, а все сидите в челюстях мысленнаго льва... Старец Матвей с ловкостью записного полемизатора отводил речь от Ага?ьи и засыпал доктора совершенно непонятными для него цитатами из разных раскольничьих цветников и еще более непонятной терминологией. Так могут говорить только религиозные маниаки, для которых слова дороже их содержания. По всему было видно, что Матвей привык поучать и говорил учительским тоном, и что больше всего на его "послушников" и "послушниц", как Ага?ья, действовал именно этот убежденный и страстно-повелительный тон. Вероятно, так же говорил Стенька Разин, Гришка Отрепьев, Емельян Иваныч Пугачев, "изящный скиталец" протопоп Аввакум и другие вожаки и коноводы, потому что за шелухой их ненужных иногда слов чувствовалась стихийная сила, та почвенная поёмная вода, которая неудержимо подмывает самые крутые берега и крушит все на своем властном пути. Конечно, сибирский старец Матвей только ничтожность сам по себе, особенно рядом с крупными историческими именами, но он действовал отраженной силой, как отработанный пар "Если бы смерить у него температуру...-- думал доктор, слушая старца Матвея.-- Или, по крайней мере, сосчитать пульс..." А старец Матвей уже вошел в раж и принялся обличать барина в "галстусе". -- А что тебе далась Ага?ья? Конечно, баба, а свою телесную бабью немощь жаждет отложить и мужецкую крепость восприять... Господам-то этого и не понять, потому как у них одно сладкое житье на уме. Зачем вам далась Ага?ья? -- А разве нельзя спасти душу у себя дома, а нужно бежать куда-то в горы, в лес?.. -- Никак даже невозможно... И опять вам этого невозможно понять, значит, подвига. В миру со всех сторон грех плывет, а в пустыне кругом одно спасенье. Там и мысли другия... Ты вот как посмеялся над старцем Спиридоном, да еще надо мною хотел Пошутить... -- И не думал... Я просто не понимаю, зачем для спасения души непременно нужно куда-то бежать. Вы побежите, я побегу... -- Не побежишь, барин... Некуда тебе бежать, да и от самого себя не убежать. -- И спасенья нет? -- Нет. Странное дело, гражданин Рихтер, разговаривая с сибирским старцем, начал испытывать что-то такое особенное, для чего не было названия. В безсвязных словах старца Матвея была своя гипнотизирующая логика, было то, что называется настроением. Доктор точно начинал что-то такое понимать, как мы с радостным страхом начинаем иногда понимать морской прибой, торжествующий ропот дремучаго леса, подавляющую красоту гор... Ведь и здесь мысли и чувства шли могучим прибоем и застывали каменными громадами. Вчера мертвое и даже ничтожное слово принимало глубокое внутреннее значение, смысл и силу. Это начинавшееся настроение было прервано появлением испуганной Ага?ьи, которая побелевшими губами едва могла прошептать: -- ?едор Иваныч приехал...
X.
Наступило лето. Сибирские старцы куда-то исчезли и больше не показывались в Ушкуйском заводе. В докторской кухне водворились мир и тишина. Кучер Игнат, как ни в чем не бывало, исполнял свои кучерския обязанности, а Ага?ья управлялась в своей кухне. Прасковья Ивановна была рада, что все уладилось само собой. -- Старцы ушли в горы,-- сообщала горничная Паня. -- Совсем? -- Неизвестно... Марья Тимо?еевна знает, но ничего не говорит даже Ага?ье. -- Ну, а что же Ага?ья? -- А ничего... Все молится по-своему и ест только из своей чашки. Игнат все молчит... Ага?ья за лето сильно похудела, потому что постилась и волновалась. Синяки прошли, и она сделалась еще красивее. Глаза, благодаря худобе, казались больше и смотрели таким хорошем, вдумчивым взглядом. Доктор как-то встретил ее в столовой, когда Прасковья Ивановна заказывала обед, и невольно залюбовался ею. -- Какая красивая женщина,-- подумал он вслух. Прасковья Ивановна была ревнива и надулась. Помилуйте, любоваться кухаркой,-- что же это такое? -- Что же, я не слепой,-- как то по-детски оправдывался доктор.-- Да, очень красивая женщина. И лицо совсем какое-то особенное. Становой ?едор Иваныч еще раньше обратил свое благосклонное внимание на Ага?ью, и доктору не нравилось, что при встрече с ней он отпускал довольно свободныя шуточки. Сейчас ?едор Иваныч удвоил свое внимание и несколько раз повторял: -- Очень приятный бабец эта ваша Ага?ья... Уж, кажется, я знаю женщин, каждую бабу в своем стану по имени могу назвать. И вообще, доктор, говоря между нами -- Прасковья Ивановна не слышит?-- да, говоря между нами, я предпочитаю простую русскую бабу всем этим барыням. А ваших ученых женщин -- уж извините меня за откровенность -- просто ненавижу. -- Да где вы видали ученых женщин, ?едор Иваныч? -- А вообще... Для меня ученая женщина напоминает собаку, выкрашенную в зеленую краску. -- Да ведь вы и собак таких нигде не видали? -- Не видал, а ненавижу... То ли дело какая-нибудь Ага?ья. У нея все как-то кругло выходит, и говорит она какими-то круглыми словами... У, батенька, поверьте мне, что я отлично знаю женщин. Была тут одна дьяконица... Ну, да это все равно... Вообще, отлично понимаю этот самый женский вопрос. Пренебрежительный тон, которым ?едор Иваныч говорил о женщинах, не нравился доктору, и он в то же время ловил самого себя в этом отношении, потому что относился к женщинам немного свысока, с прибавкой специально-докторской точки зрения на этот деликатный предмет. А такая точка зрения, к сожалению, существовала, хотя доктор и считал себя поборником женскаго образования и верил в женскую эмансипацию. Но все это было в области теоретических мечтаний, а настоящая реальная женщина (Прасковья Ивановна) как-то совсем не укладывалась в эту рамку. Почему, например, он сожительствует с той же Прасковьей Ивановной? А так, по неизвестным причинам, как складывается большинство таких сожительств. Свежая молодая девушка, которая отлично варила свой малороссийский борщ, пела малороссийския песни и танцовала с ?едором Иванычем гопака -- вот и все. Прибавьте к этому сближающую обстановку совместной медицинской работы, полныя белыя руки Прасковьи Ивановны, заразительный веселый смех -- и женский вопрос для даннаго случая был решен. В голову доктора как-то даже не заходил вопрос, любит он или не любит Прасковью Ивановну. Затем явилась привычка, и день шел за днем. Кучер Игнат относился к бабам презрительно, как все кучера. Но в одно прекрасное утро пришел к доктору и, глядя в угол, заявил: -- А я к тебе, барин... -- Что случилось, Игнат? -- А ты бы поговорил с Ага?ьей... Совсем отбилась от рук бабенка. -- А зачем ты ее бьешь? -- А кто же ее будет учить? Поговорите вы с ней, барин, может, она вас больше послушает... Ага?ья в докторском кабинете. Она остановилась у дверей и смотрит на барина спокойными, добрыми глазами. Доктор только сейчас заметил, что у Ага?ьи чудные темно-серые глаза с поволокой и мягкие, как шелк, темно-русые волосы. -- Вот что, Ага?ья...-- начинает доктор, подбирая слова.-- Приходил Игнат и просил переговорить с тобой. У вас что-то такое там вышло... Одним словом, он жаловался на тебя. -- Не жена я ему больше, барин,-- с покорной ласковостью отвечает Ага?ья, оправляя сарафан.-- Напрасно только тебя безпокоил, значит, Игнат. -- Как не жена? Ведь вы венчаны? -- Жена бывает от Бога, а не от людей... -- Ты его все-таки
XI.
С гражданином Рихтером делалось что-то странное, непонятное, радостное и пугавшее его. В его жизнь ворвалась новая струя, которая провела резкую грань между его прошлым и настоящим. Он не узнавал самого себя. Ему иногда делалось совестно, хотя при самом тщательном анализе он ничего нехорошаго и не находил. Выходило как-то так, что как будто он до сих пор даже не жил, потому что не испытывал никогда того радостнаго волнения, которое сейчас захватило его. "Неужели это... это...-- думал он, не решаясь назвать настоящим именем свое душевное настроение.-- Не может быть... Пустяки и вздор!.." Он точно оправдывался перед самим собой, как делают безнадежно больные. Потом он открыл массу новых вещей, которых раньше не замечал, а главное -- открыл другого себя, того себя, который до сих пор был точно похоронен. Боже мой, как хороша жизнь, как хорошо светит солнце, как ласково зеленеет трава, как мило шепчет с ней ветер... Ему хотелось думать стихами, чтобы придать гармонический ритм своим чувствам. Прасковья Ивановна часто наблюдала его испытующими и взвешивающими глазами, и на ея лбу всплывала жирная морщинка. Она инстинктом догадывалась, что с гражданином Рихтером творится что-то неладное и что он скрывает от нея свое настроение. Не свойственной южанкам пылкости она решилась действовать стремительно, не откладывая дела в долгий ящик. Становой ?едор Иваныч было немного удивлен, когда Паня передала ему записку Прасковьи Ивановны. Она приглашала его в необычное время, т.-е. утром, когда гражданин Рихтер занимался в своей больнице. -- Гм.. Скажи барыне: хорошо,-- ответил ?едор Иваныч, перечитывая записку. Когда Паня ушла, ?едор Иваныч подошел к зеркалу, подмигнул самому себе и лукаво улыбнулся. Он немножко ухаживал за Прасковьей Ивановной и... мало ли что могло быть с специалистом по женскому вопросу? Конечно, гражданин Рихтер хороший человек, по ведь и он не дурной. В докторской квартире ?едора Иваныча ожидало самое горькое разочарование. Прасковья Ивановна встретила его почти сухо. -- Мне необходимо переговорить с вами по очень важному делу, ?едор Иваныч... -- К вашим услугам, Прасковья Ивановна... -- Благодарю. Я всегда знала, что вы хорошо относитесь ко мне... И теперь... да... Прежде всего: все должно остаться в самой строгой тайне... между нами... ?едор Иваныч поднял плечи, надулся и принял такой вид, точно превратился в несгораемый шкап, в котором можно безопасно спрятать все драгоценности. -- Садитесь, ?едор Иваныч... Разговор происходил в гостиной, что тоже не представляло особенной интимности. -- Видите ли, ?едор Иваныч...-- решительно заговорила Прасковья Ивановна, глядя на гостя своими темными, как черная смородина, глазами прямо в упор.-- Ведь вы знаете нашу кухарку Ага?ью? Да? ?едор Иваныч прищурил глаза, делая вид, будто старается припомнить. -- Брюнетка? -- Нет, шатенка... Но это все равно для вас. Да, так если бы вы, ?едор Иваныч, выслали ее куда-нибудь подальше... -- Позвольте, т.-е. как это выслал? -- А как высылают? Вам это ближе знать... -- Позвольте, сударыня, вы можете выслать ее гораздо проще, т.-е. отказать от места, как поступают с прислугой. -- Ах, это совсем не то, ?едор Иваныч... Во-первых, она ничего не сделала такого, за что бы я могла ей отказать, а во-вторых... мне даже как-то неудобно это говорить... Одним словом, могут подумать, что я это сделала из ревности. Понимаете? "Любезный антихристов сосуд" был совершенно озадачен. Вот положение... Уж не рехнулась ли Прасковья Ивановна, потому что городит совершенно несообразное, точно с печи свалилась. -- Знаете, Прасковья Ивановна, высылают людей только по приговору суда или по каким-нибудь чрезвычайным случаям. -- По чрезвычайным?.. Вы, пожалуйста, не подумайте, что я прошу вас удалить Ага?ью из ревности... Конечно, вы понимаете, что верх нелепости ревновать к какой-то несчастной кухарке... да... Затем, ведь я не говорю вам решительно ничего такого, что могла бы сказать вот про эту Ага?ью? -- Решительно ничего. -- Ведь я не говорю вам, что к ней по ночам приходят два беглых разбойника, которых она называет старцами? -- Нет, не говорите, Прасковья Ивановна... -- Ведь я могла бы вам сказать, что эти бродяги собираются у Марьи Тимо?еевны и наша Ага?ья бегает туда? И я не говорю... -- Ничего не говорите... -- Наконец я могла бы вам сказать, что она не желает жить с мужем и собирается бежать с сибирскими старцами куда-то в горы? -- Да, очень могли бы... -- Я не люблю мешаться в чужия дела, ?едор Иваныч, и если бы дело коснулось ревности, то завтра бы моей ноги не было в этом доме, как ни было бы это тяжело для меня, как для женщины. Вы понимаете меня? -- О, совершенно, Прасковья Ивановна... Подслушивавшая у дверей Паня сломя голову оросилась в кухню и, задыхаясь от волнения, сообщила Ага?ье, что ?едор Иваныч хочет ее посадить в тюрьму, и что барыня упрашивает его не делать этого. Ага?ья выслушала это известие совершенно спокойно, не проронив ни одного слова. -- ?едор Иваныч сказал, что ты подманиваешь разбойников, чтобы убили господ,-- продолжала Паня,-- и что Марью Тимо?еевну он посадит в острог вместе с тобой... ?едор Иваныч уехал, дав честное слово, что все останется в тайне, и что он, с своей стороны, примет меры. Вечером "весь" Ушкуйский завод, конечно, уже знал, что Прасковья Ивановна хотела сначала отравить Ага?ью, а потом отравиться сама, и что, только по свойственной ?едору Иванычу проницательности, он предупредил катастрофу. -- О, я знаю, что такое женщина, хотя никакой медицине и не учился,-- повторял ?едор Иваныч, лукаво подмигивая. Гражданин Рихтер узнал эту историю последним, когда вечером играл в карты у мирового судьи. Он остался без пяти, обявив маленький шлем, и уехал скоро домой. Прасковья Ивановна совсем не ожидала, что он так рано вернется домой, и хотела что-то такое сказать относительно ужина. -- Не нужно,-- довольно резко ответил ей доктор.-- Должен сказать вам, сударыня, что я знаю все и считаю ваше поведение недостойным порядочной женщины... да!.. Побледневшая Прасковья Ивановна хотела что-то возражать, но доктор хлопнул дверью и ушел к себе в кабинет. Поздно вечером, когда Прасковья Ивановна уже улеглась спать, в окно докторскаго кабинета кто-то осторожно постучал. Это была Ага?ья. -- Пришла проститься, барин... Пожалел -- купил ты меня... Вот принесла тебе на память рушничок (полотенце), сама пряла, сама ткала, сама вышивала узоры. Не поминай лихом... -- Куда ты, Ага?ья? Ты с ума сошла... -- А куда иголка, барин, туда и нитка... Прощай, милый барин... Доктор хотел выскочить во двор, чтобы удержать Ага?ью, и в дверях кабинета чуть не сшиб с ног подслушивавшую Прасковью Ивановну. Она не сказала ни слова, а только смотрела на доктора широко раскрытыми глазами. Он понял стоявший в этих глазах немой вопрос и, задыхаясь, ответил: -- Да, да, вы угадали... Я люблю ее!..
XII.
Ага?ья исчезла, как тень. Куда она ушла -- никто не знал, хотя все и догадывались, что ей некуда было итти, кроме скитов. -- Куда ей деться окромя,-- сурово отвечал Игнат, примирившийся с фактом.-- Старцы уволокли, как волки овцу... Гражданин Рихтер был мрачен. Он ничего не говорил о своем настроении и отнесся с презрительным равнодушием к гнусному поведению Прасковьи Ивановны. Последняя давно раскаялась в своем проступке и не знала, чем и как возстановить свою репутацию в глазах гражданина Рихтера. Она, по женской логике, во всем обвиняла ?едора Иваныча, который все разболтал, как базарная баба, а потом в ея глазах оставался виновным и гражданин Рихтер, который своим поведением довел ее до гнуснаго предательства. Если бы он вступил с Ага?ьей в преступную связь -- это еще можно было бы понять и такие факты случаются, но полюбить свою собственную кухарку, женщину, у которой такия громадныя красныя руки, широкая мужицкая спина и, главное, ноги... Она не могла никак понять, что для гражданина Рихтера совсем не существовало ни Ага?ьиных рук и ног ни Ага?ьиной спины. Ага?ья для него оставалась той чудной русской женщиной, которая незримо и безыменно творила всю русскую историю. Прошло лето. Наступила осень. В конце октября выпал первый снег. Однажды утром пришел к доктору кучер Игнат и заявил, что он уходит и чтобы искали другого кучера. -- Куда же вы уходите?-- полюбопытствовал доктор. -- Я-то? Не знаю... так... тошно мне... Пойду искать Ага?ью. -- Где же вы ее найдете? В горах много места... -- Уж я-то найду... Летом старцам везде дорога, а зимой прошел или проехал -- след и остался, а их я по следу и найду. Игнат ушел, и гражданину Рихтеру было совестно, что он бранил его негодяем. Вместо Ага?ьи была нанята другая кухарка, вместо Игната -- новый кучер. Происходившая в докторской кухне драма начала понемногу зарастать травой забвения. Только приезжавший изредка ?едор Иваныч, когда оставался с доктором с глазу на глаз, говорил: -- Ага?ья не вернулась? -- Нет... -- Ну, я приму свои меры... Впрочем, она могла уйти в другой стан -- тогда я безсилен. Помолчав немного, ?едор Иваныч прибавлял: -- А славная была бабенка... -- Не будемте говорить об этом, ?едор Иваныч. -- Действительно, наплевать. Наверно, она ушла из моего стана... Наступила зима, суровая, снежная. Гражданин Рихтер чувствовал себя как-то особенно скверно. Его охватывала неопределенная глухая тоска. День за днем тянулся с унылой медленностью, а люди точно не жили, а только отбывали повинность собственнаго бытия. В докторском домике водворилась какая-то хроническая скука. Прасковья Ивановна тоже чувствовала себя хмуро. Она, несмотря на все свои старания, никак не могла возстановить своей репутации в глазах гражданина Рихтера, и это угнетало ее с каждым днем все сильнее и сильнее. Она отводила душу только с своей горничной Паней, которую вывезла из Малороссии. -- У нас теперь на Украйне как хорошо...-- повторяла Папя с. тяжелым вздохом.-- Поедемте, барыня, домой?.. -- Некуда мне ехать, Паня. Прошло Рождество, масленица, и наступил Великий пост. Суровая уральская зима долго не сдавалась на ласки начинавшейся календарной весны. Провертывались и теплые деньки, а потом опять падал снег, выла мятель и замерзала оттаявшая вода. Эта пестрая погода, когда зима точно боролась с весной, характерно называется отзимьем. Особенно скучны были вечера, темные, неприютные, раздражающие своей безнадежной тоской. На Урале весна очень коротка, и зима почти без всяких предисловий переходит прямо в лето, тоже короткое, но полное своеобразной прелести. Среди скверных и тяжелых дней бывают еще более скверные и тяжелые. Именно в один из таких мрачных дней в докторский домик завернула Марья Тимо?еевна. Дело было вечером, и она, по обыкновению, прошла сначала в кухню. Паня, целый день вертевшаяся в кухне, сообщила об этом событии господам, которые пили чай в столовой. -- У ней есть какое-то дело до вас,-- обясняла она, задыхаясь от совершенно безпричиннаго волнения. -- Зови ее сюда,-- коротко приказала Прасковья Ивановна, чтобы насолить гражданину Рихтеру, который усвоил гнусную привычку за вечерним чаем читать вечную газету и изводить ее угнетающим молчанием. Марья Тимо?еевна вошла в столовую крадущимся шагом, точно боялась кого-то разбудить. Прасковья Ивановна пригласила ее сесть, что делалось тоже на зло гражданину Рихтеру, прятавшемуся за газетой. -- Ну, каково вы поживаете, Марья Тимо?еевна?-- с усиленной ласковостью заговорила Прасковья Ивановна, обрадовавшаяся живому человеку. -- Какая уж наша жисть...-- певуче ответила Марья Тимо?еевна, оглядываясь кругом, точно ждала какой-то засады.-- так, день да ночь -- сутки прочь... -- Чаю хотите? Ах, да, ведь вы не пьете чай... Я вам сделаю просто сахарной воды с вареньем... Ведь вы любите варенье, Марья Тимо?еевна? -- Ох, не до угощенья мне, Прасковья Ивановна... Головушка с плеч! Вот какое дело... -- Что такое случилось, Марья Тимо?еевна?!. -- Да уж не знаю, как тебе и разсказать... Марья Тимо?еевна еще раз оглянулась кругом и заговорила уже шопотом: -- Сижу я это третьева-дни вечером, а в окошко кто-то и постучи... Страсть я перепугалась, потому как живу одна с дочерью, и всякий может обидеть. Выглянула в окошечко, вижу, стоит старец Спиридон... У меня так сердце и упало. Чувствую, что он не с добром... Ну, пустила его в избу, а сама глаз с него не спускаю. Ну, снял он с себя шубу и говорит: "Приказала тебе, Марья Тимо?еевна, Ага?ья долго жить...". У меня ноженьки подкосились, гляжу на него, а сама ничего не понимаю. Затемнилась вся... "Какая Ага?ья?" -- спрашиваю.-- "А, грит, которая у дохтура в стряпках жила. Она самая"... Заплакала я, глупая, Налагая тоже ревет... И что бы, думала, вышло? Эти самые сибирские старцы совсем даже безсовестные, т.-е. Матвей. Это он тогда увел от вас Ага?ью в лес. Сначала для прилику упоместил ее у двух старушек-скитниц. Она там и жила до снегу. А потом обявился Игнат и начал жену звать домой или чтобы она жила с ним. Он тоже хотел спасать душу. Матвей-то тут и оказал себя настоящим волком. Прогнал Игната, а Ага?ью увел к себе в избушку. А она идет за ним, как коза... Грешно и разсказывать-то. Все Ага?ья делала, что ей Матвей ни скажет... Ах, грех, грех!.. У Сипридона-то все на глазах было, потому как он вместе с Матвеем в одной избушке спасался. А Игнат-то в том роде, как последняго ума решился. Всю зиму, слышь, все по скалам бродил, а потом высмотрел себе пещеру и поселился в ней с другим скитником. По весне, этак неделе на шестой поста... ох, грех и разсказывать-то! Тяжелая была Ага?ья и не могла никак разродиться. Так и померла в избушке у Матвея, он ее и похоронил в лесу, а сам ушел, куда глаза глядят. Вот какой грех-то, Прасковья Ивановна... Ну, Спиридону стало скучно жить одному, он и пошел разыскивать Игната. Нашел ихнюю пещеру, а Игнат еле жив. Слышь, тринадцать дён без еды прожил... Спиридон-то едва из пещеры выволок да к матери на завод и привез. Ох, грех, грех... Гражданин Рихтер ушел к себе в кабинет и, не зажигая лампы, долго стоял у окна. На него глядела темная ночь. Падал мягкими хлопьями последний снежок. Темно было и на душе гражданина Рихтера.
1901 год.