Мегрэ и Долговязая
Шрифт:
— С чего вы начали?
— С начала. Дошел до третьего письма. Все три написаны больше двух с половиной лет тому назад. В первом эта дама рассказывает своей приятельнице, что она выходит замуж, что ее будущий муж очень утонченный, представительный, принадлежит к крупной французской буржуазии и что мать его похожа на какую-то картину из Лувра, уж не помню какую. Могу сказать вам, какого художника.
Он перелистал страницы.
— На картину Клуэ. В ее письмах речь все время идет о живописи. Когда
— Я хотел бы, чтобы вы теперь начали с конца.
— Пожалуйста. Вы знаете, если я даже буду работать всю ночь, мне не кончить до утра.
— Потому я и прошу вас начать с конца. Последнее письмо написано когда?
— В прошлое воскресенье.
— Можете мне его быстро прочесть?
— В общих чертах могу. Подождите.
«Дорогая Гертруда, Париж никогда не был так великолепен, как сегодня утром, и я чуть не поехала с Г. и его матерью в лес Фонтенбло, который, должно быть, расцвечен всеми чудесными красками Коро и Курбе…»
— Много еще про это великолепие?
— Пропустить?
— Пропустите.
Переводчик пробегал глазами письмо и шевелил губами, как во время церковной службы.
— Вот:
«Я думаю о том, какое впечатление произведет на меня наша Голландия с ее пастельными тонами. Теперь, когда приближается решительный момент, я чувствую, что начинаю трусить.
…После всего, что я написала тебе о своей жизни здесь, о Г. и о моей свекрови, ты, наверное, недоумеваешь, что со мной происходит и почему я потеряла свою жизнерадостность.
…Может быть, причиной тому сон, который я видела этой ночью и который испортил мне весь день.
Ты помнишь маленькую картину, которая находится в музее в Гааге, — она еще заставила нас покраснеть?
Подписи на ней нет. Приписывается одному художнику флорентийской школы, имя его я забыла, и изображает фавна, уносящего на плече совершенно обнаженную женщину, которая вырывается из его рук.
Помнишь?
У приснившегося мне фавна было лицо Г., и вид у него был такой свирепый, что я проснулась дрожа и вся в поту.
Самое странное, это что я не ощущала страха. Я помню все только смутно. Конечно, тут был и страх, но к нему примешивалось другое чувство. Я попытаюсь рассказать тебе об этом в среду, тут мы сможем наконец поболтать вволю, как мы болтали, когда ты приезжала в последний раз.
Решено, я выезжаю во вторник вечером. В этом нет никакого сомнения. Ждать осталось только два дня. За это время мне надо сделать кучу вещей. Время, значит, пройдет быстро. И все-таки мне кажется, что это будет еще не скоро, что это почти нереально.
Иногда, в особенности после этого сна, мне кажется, что произойдет какое-то событие, которое помешает мне уехать.
Не бойся. Я решила окончательно. Я последую твоему совету. Я не могу дольше выносить эту жизнь. Но…»
— Вы здесь, начальник?
Это был Жанвье с листками в руках.
— Готово. Он вас ждет.
Мегрэ взял бумаги, оставил переводчика за его работой, с озабоченным видом прошел через комнату инспекторов.
В тот момент еще никто не предвидел, сколько времени продлится допрос. Гийом Серр поднял на комиссара глаза, сам взял со стола перо.
— Я, наверно, должен подписать?
— Да, вот здесь. Вы прочли?
— Прочел. Могу я попросить у вас стакан воды?
— А может быть, лучше красного вина?
Зубной врач взглянул на него, и на губах его мелькнула неясная улыбка, полная иронии и горечи.
— И это тоже? — проговорил он сквозь зубы.
— И это тоже, месье Серр. Вы так боитесь своей матери, что вам приходится пить тайком.
— Это вопрос? Я должен отвечать?
— Если считаете нужным.
— Знайте же: отец моей матери был алкоголик, два его брата, теперь уже покойники, тоже пили, а его сестра кончила свои дни в сумасшедшем доме. Мать все время жила в страхе, что я тоже начну пить: она отказывается верить, что эта склонность не врожденная.
Когда я был студентом, она всегда с тоской ждала меня и, случалось, бродила вокруг кафе на бульваре Сен-Мишель, где я сидел со своими товарищами. У нас в доме никогда не было спиртного…
— Она вам позволяет выпить стакан вина, разбавленный водой, только за завтраком и обедом, не так ли?
— Я знаю, что она приходила к вам и говорила с вами.
— Вы очень любите свою мать, месье Серр?
— Мы почти всегда жили неразлучно, она и я.
— Вроде супружеской пары?
Он слегка покраснел.
— Не знаю, что вы хотите этим сказать.
— Ваша мать вас ревнует?
— Простите?
— Я спрашиваю, ревнует ли вас мать к вашим знакомым, как это иногда бывает, когда у вдовы остается единственный сын. У вас много друзей?
— А это тоже имеет отношение к так называемому исчезновению моей жены?
— Я не нашел у вас в доме ни одного письма от приятеля, ни одной групповой фотографии, такой, какую можно найти почти у всех людей.
Он ничего не сказал.
— Нет также и фотографии вашей первой жены.
Снова молчание.
— Меня поразила еще одна мелочь, месье Серр.
Портрет, который висит над камином, это ведь портрет вашего деда по материнской линии?
— Да.
— Того, который пил?
Серр кивнул.
— В одном ящике я нашел несколько ваших портретов, когда вы были ребенком и молодым человеком, портреты женщин и мужчин, должно быть вашей бабушки, тетки и дядей. Все с материнской стороны. Не кажется ли вам странным, что у вас в доме нет ни одного портрета вашего отца и его родных?